— Приезжай ребенка сфотографировать в юбилейный номер. У Штейна сын родился. Гонорар, между прочим, двойной... — Ты хочешь об этом ребенке писать? — А что?

— А то, что Штейн— еврей. А каждого еврея нужно согласовывать. Ты фантастически наивен, Серж. — Я писал о Каплане и не согласовывал. — Ты еще скажи о Гликмане. Каплан — член бюро обкома. О нем двести раз писали. Ты Каплана со Штейном не равняй... —Я и не равняю. Штейн куда симпатичнее. — Тем хуже для него. — Ясно. Спасибо, что предупредил. Говорю Теппе:

— Оказывается, и Штейн не подходит. — У меня были сомнения. — А кто меня, спрашивается, разбудил? — Я разбудил. Но сомнения у меня были. — Что же делать?

— Скоро еще одна родит. А может, уже родила. Я сейчас позвоню. — А я выйду, прогуляюсь.

В унылом больничном сквере разгуливали кошки. Резко скрипели облетевшие черные тополя. Худой, сутулый юноша, грохоча, катил телегу с баком. Застиранный голубой халат делал его похожим на старуху. Из-за поворота вышел Штейн.

— Ну, поздравляю.

— Спасибо, дед, спасибо. Только что Ленке передачу отправил... Состояние какое-то необыкновенное!

Надо бы выпить по этому случаю.

«Выпьешь, — думаю, — с тобой... Одно расстройство». Я не хотел его огорчать. Не стал говорить, что его ребенок забракован. Но Штейн уже был в курсе дела. — Юбилейный материал готовишь? — Пытаюсь.

— Хочешь нас прославить? — Видишь ли, — говорю, — тут нужна рабоче-крестьянская семья. А вы — интеллигенты... — Жаль. А я уже стих написал в такси. Конец такой:

На фабриках, в жерлах забоев,
На дальних планетах иных
— Четыреста тысяч героев,
И первенец мой среди них!

Я сказал:
—Какой же это первенец? У тебя есть взрослая дочь.

— От первого брака. — А, — говорю, — тогда нормально. Штейн подумал и вдруг сказал: — Значит, антисемитизм все-таки существует? — Похоже на то. — Как это могло появиться у нас? У нас, в стране,где, казалось бы... Я перебил его:

— В стране, где основного мертвеца еще не похоронили... Само название которой лживо... — По-твоему, все — ложь! — Ложь в моей журналистике и в твоих паршивых стишках! Где ты видел эстонца в космосе? — Это же метафора.

— Метафора... У лжи десятки таких подпольных кличек!

— Можно подумать, один ты — честный. А кто целую повесть написал о БАМе? Кто прославлял чекиста Тимофеева? — Брошу я это дело. Увидишь, брошу... — Тогда и упрекай других. — Не сердись. — Черт, настроение испортил... Будь здоров.

Теппе встретил меня на пороге. — Кузина родила из шестой палаты. Вот данные. Сама эстонка, водитель автокара. Муж — токарь на судостроительном заводе, русский, член КПСС. Ребенок в пределах нормы.

— Слава Богу, кажется, подходит. Позвоню на всякий случай. Туронок сказал:

— Вот и отлично. Договоритесь, чтобы ребенка назвали Лембитом.

— Генрих Францевич, — взмолился я, — кто же назовет своего ребенка Лембитом! Уж очень старомодно. Из фольклора...

— Пусть назовут. Какая им разница?! Лембит — хорошо, мужественно и символично звучит... В юбилейном номере это будет смотреться.

— Вы могли бы назвать своего ребенка — Бовой? Или Микулой?

— Не занимайтесь демагогией. Вам дано задание. К среде материал должен быть готов. Откажутся назвать Лембитом — посулите им денег. — Сколько?

— Рублей двадцать пять.Фотографа я пришлю. Как фамилия новорожденного?

— Кузин. Шестая палата.

— Лембит Кузин. Прекрасно звучит. Действуйте. — Я спросил у Теппе: — Как найти отца?

— А вон. Под окнами сидит на газоне. Я спустился вниз.

— Але, — говорю, — вы Кузин? — Кузин-то Кузин, — сказал он, — а что толку?! Видимо, настрой у товарища Кузина был философский.

— Разрешите, -— говорю, — вас поздравить. Ваш ребенок оказался 400 000-м жителем нашего города. Сам я из редакции. Хочу написать о вашей семье. — Чего писать-то? — Ну, о вашей жизни...

— А что, живем неплохо... Трудимся, как положено... Расширяем свой кругозор... Пользуемся авторитетом. ..

— Надо бы куда-то зайти, побеседовать. — В смысле — поддать? — оживился Кузин. Это был высокий человек с гранитным подбородком и детскими невинными ресницами. Живо поднялся с газона, отряхнул колени.

Мы направились в «Космос», сели у окна. Зал еще не был переполнен.

— Денег — восемь рублей, — сказал Кузин, — плюс живая бутылка отравы.

Он достал из портфеля бутылку кубинского рома. Замаскировал оконной портьерой. — Возьмем для понта граммов триста? — И пива, — говорю, — если холодное... Мы заказали триста граммов водки, два салата и по котлете.

— Нарезик копченый желаете? — спросил официант.

— Отдохнешь! — реагировал Кузин. В зале было пустынно. На возвышении расположились четверо музыкантов. Рояль, гитара, контрабас и ударные. Дубовые пюпитры были украшены лирами из жести.

Гитарист украдкой вытер ботинки носовым платком. Затем подошел к микрофону и объявил:

— По заказу наших друзей, вернувшихся из курортного местечка Азалемма... Он выждал многозначительную паузу. — Исполняется лирическая песня «Дождик каплет нарыло!..»

Раздался невообразимый грохот, усиленный динамиками. Музыканты что-то выкрикивали хором.

— Знаешь, что такое Азалемма? — развеселился Кузин. — Самый большой лагерный поселок в Эстонии. ИТК, пересылка, БУР... Ну, давай! Он поднял стакан. — За тебя! За твоего сына! — За встречу! И чтоб не последняя... Две пары отрешенно танцевали между столиками. Официанты в черно-белой униформе напоминали пингвинов. — По второй? Мы снова выпили. Кузин бегло закусил и начал: — А как у нас все было — это чистый театр. Я на судомехе работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тоже одинокая. Чтоб уродливая, не скажу — задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, погладить... Сошлись мы на Пасху... Вру, на Покрова... А то после работы — вакуум... Сколько можно нажираться?.. Жили с год примерно... А чего она забеременела, я не понимаю... Лежит, бывало, как треска. Я говорю: «Ты, часом, не уснула?» — «Нет, — говорит, — все слышу». — «Не много же, — говорю, — в тебе пыла». А она: «Вроде бы свет на кухне горит...» — «С чего это ты взяла?» — «А счетчик-то вон как работает...» — «Тебе бы, — говорю, — у него поучиться...» Так и жили с год...

Кузин вытащил из-за портьеры бутылку рома, призывно ее наклонил. Мы снова выпили. Гитарист одернул пиджак и воскликнул: — По заказу Толика Б., сидящего у двери, исполняется...

Пауза. Затем — с еще большим нажимом: — Исполняется лирическая песня: «Каким меня ты ядом напоила?..»

— Ты сам женат? — поинтересовался Кузин. — Был женат. — А сейчас?

— Сейчас вроде бы нет. — Дети есть? — Есть. — Много? — Много... Дочь. — Может, еще образуется? — Вряд ли...

— Детей жалко. Дети-то не виноваты... Лично я их называю «цветы жизни»... Может, по новой? — Давай. — С пивом. •— Естественно...

Я знал, еще три рюмки, и с делами будет покончено. В этом смысле хорошо пить утром. Выпил — и целый день свободен...

— Послушай, — говорю, — назови сына Лембитом.

— Почему же Лембитом? — удивился Кузин. — Мы хотим Володей. Что это такое — Лембит? — Лембит — это имя. — А Володя что, не имя? — Лембит — из фольклора. — Что значит — фольклор? — Народное творчество.

— При чем туг народное творчество?! Личного моего сына хочу назвать Володей... Как его, высерка, назвать — это тоже проблема. Меня вот Гришей назвали, а что получилось? Кем я вырос? Алкашом... Уж так бы и назвали — Алкаш... Поехали? Мы выпили уже не закусывая. — Назовешь Володей, — разглагольствовал Кузин, — а получится ханыга. Многое, конечно, от воспитания зависит...

— Слушай, — говорю, — назови его Лембитом временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда вы его регистрировать будете...

— Сколько? — поинтересовался Кузин. — Двадцать пять рублей.

— Две полбанки и закуска. Это если в кабаке... — Как минимум. Сиди, я позвоню... Я спустился в автомат. Позвонил в контору. Редактор оказался на месте.

— Генрих Францевич! Все о'кей! Папа — русский, мать — эстонка. Оба с судомеха... — Странный у вас голос, — произнес Туронок. — Это автомат такой... Генрих Францевич, срочно пришлите Хуберта с деньгами... — С какими еше деньгами?

— В качестве стимула. Чтобы ребенка назвали Лембитом... Отец согласен за двадцать пять рублей. Иначе, говорит, Адольфом назову... — Довлатов, вы пьяны! — сказал Туронок. — Ничего подобного.

— Ну хорошо, разберемся. Материал должен быть готов к среде. Хуберт выезжает через пять минут. Ждите его на Ратушной площади. Он передаст вам ключ... — Ключ?

—Да. Символический ключ. Ключ счастья. Вручите его отцу... В соответствуюшей обстановке... Ключ стоит три восемьдесят. Я эту сумму вычту из двадцати пяти рублей. — Нечестно, — сказал я. Редактор повесил трубку.

Я поднялся наверх. Кузин дремал, уронив голову на скатерть. Из-под щеки его косо торчало блюдо с хлебом. Я взял Кузина за плечо.

— Але, — говорю, — проснись! Нас Хуберт ждет... — Что?! — всполошился он, — Хуберт? А ты говорил — Лембит.

— Лембит — это не то. Лембит — это твой сын. Временно...

— Да, у меня родился сын. — Его зовут Лембит. — Сначала Лембит, а потом Володя. — А Хуберт нам деньги везет. — Деньги есть, — сказал Кузин, — восемь рублей. — Надо рассчитаться. Где официант? — Але! Нарезик, где ты? — закричал Кузин. Возник официант с уныло поджатыми губами. — Разбита одна тарелка, — заявил он.

— Ага, — сказал Кузин, — это я мордой об стол —трах!

Он смущенно достал из внутреннего кармана черепки.

— И в туалете мимо сделано, — добавил официант, — поаккуратнее надо ходить...

.— Вали отсюда, — неожиданно рассердился Кузин, — слышишь? Или я тебе плешь отполирую! — При исполнении — не советую. Можно и срок получить. Я сунул официанту деньги. — Извините, — говорю, — у моего друга сын родился. Вот он и переживает.

— Поддали — так и ведите себя культурно, — уступил официант. Мы расплатились и вышли под дождь. Машина Хуберта стояла возле ратуши. Он просигналил и распахнул дверцу. Мы залезли внутрь.

— Вот деньги, — сказал Хуберт, — редактор беспокоится, что ты запьешь...

Я принял у него в темноте бумажки и мелочь... Хуберт протянул мне увесистую коробку. — А это что?

— «Псковский сувенир». Я раскрыл коробку. В ней лежал анодированный ключ размером с небольшую балалайку. — А, — говорю, — ключ счастья! Я отворил дверцу и бросил ключ в урну. Потом сказал Хуберту: — Давай выпьем. —Я же за рулем. — Оставь машину, и пошли. — Мне еще редактора везти домой. — Сам доберется, жирный боров...

— Понимаешь, они мне квартиру обещали. Если бы не квартира...

— Живи у меня, — сказал Кузин, — а бабу я в деревню отправлю. На Псковщину, в Усохи. Там маргарина с лета не видели... — Мне пора ехать, ребята, — сказал Хуберт... Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери...

Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую... И как потом нас забрали в милицию... И как освободили благодаря моему удостоверению... И как я потерял блокнот с записями... А затем и самого Кузина...

Проснулся я у Марины, среди ночи. Бледный сумрак заливал комнату. Невыносимо гулко стучал будильник. Пахло нашатырным спиртом и мокрой одеждой.

Я потрогал набухающую царапину у виска. Марина сидела рядом, грустная и немного осунувшаяся. Она ласково гладила меня по волосам. Гладила и повторяла:

— Бедный мальчик... Бедный мальчик... Бедный мальчик... «С кем это она, — думаю, — с кем?..»