Ne vidno kirillicu?

См. также:

И.Северянин
Страница автора:
стихи, статьи.

СТИХИЯ:
крупнейший архив
русской поэзии

Игорь Северянин (Судьбы поэтов серебряного века)

С.Бавин

Расхожее напоминание о "двусмысленной славе" Игоря Северянина, опирающееся на его собственные слова, долгое время было своего рода приговором, означающим едва ли не "второсортность" его поэзии. Обязательные оговорки о том, что такие безусловные и разные мастера слова, как Фофанов, Брюсов, Сологуб, Блок, Горький, высоко ценили его творчество, способствовали лишь укоренению стандартной формулы "да, но..." и мало прояснили оригинальность поэтического голоса Игоря Северянина.

Важно сказать сразу, что "звездный час" поэта был весьма недолог относительно более чем четырех десятилетий творчества - всего пять лет, от появления сборника "Громокипящий кубок" (1913) до избрания его "Королем поэтов" в Московском Политехническом музее в феврале 1918 г. и выхода в том же году избранного "За струнной изгородью лиры". И прежде чем еще раз присмотреться к периоду "грёзэрок" и "ананасов в шампанском", небезынтересно окинуть взглядом "остальную" жизнь "поэта с утренней душой", как сказал о нем Александр Блок.

Автобиография Игоря Васильевича Лотарева "Уснувшие вёсны" за немногими исключениями доступна пока лишь посетителям РГАЛИ; в стихотворном варианте ее ранний период отражен в трех поэмах - "Падучая стремнина" (1922), "Роса оранжевого часа" (1923), "Колокола собора чувств" (1923), по которым не хуже, а в чем-то и ярче, лаконичнее, чем в "нормальной" автобиографии, можно проследить детство, рождение поэта, юношеские влюбленности и пристрастия - вплоть до описания апофеозного турне футуристов по югу России в 1914 г.

Родился будущий поэт в Петербурге. Василий Петрович Лотарев, происходивший из владимирских мещан, был военным инженером; мать, Наталия Степановна Шеншина, принадлежала к разветвленному дворянскому роду, в котором был, в частности, и Н. М. Карамзин. Поэт дорожил и другим родством, по линии первого мужа матери, генерал-лейтенанта. Г. И. Домонтовича,- с известной певицей Е. К. Мравинской и политической деятельницей А. М. Коллонтай (Домонтович). В "Росе оранжевого часа" отмечены и эти корни:


        ...гетман Довмонт,
        Из старых польских воевод,
        Он под Черниговом в сто комнат
        Имел дворец над лоном вод...
В этой же поэме он не без улыбки и какой-то детской бравады вспоминает мучения, которые доставлял в юные годы своим гувернанткам, "предпочитая взвизги санок научным взвизгам этих дев". Отрочество Игоря прошло большей частью с отцом, который из-за конфликта с женой (подробности мемуарист умалчивает), выйдя в отставку, уехал из столицы к сестре и брату в Череповецкий уезд Новгородской губернии, где занялся коммерцией. Природа этого северного края осталась ярчайшим впечатлением поэта на всю жизнь. Надо перечесть, с каким упоением перечисляет он даже названия знакомых речек - Суда, Андога, Шексна... Любопытно, что эта "природная жизнь", которая составила основу юных лет поэта, станет едва ли не единственной его отрадой (запечатленной в стихах) во время жизни в Эстонии в 20-30-е гг. Но вернемся к хронологии. В Череповце Игорь окончил четыре класса реального училища, а в 1904 г. судьба унесла Лотарева-старшего на Дальний Восток. Отец 

         ...со мной
        Уехал, потерпев крушенье
        В заводском деле, на Квантун,
        Где стал коммерческим агентом
        В одном из пароходств...
Эта поездка по стране отражена в поэме "Роса оранжевого часа" и забавно напоминает... лирические отступления в поэме Твардовского "За далью - даль". Однако жизнь в Маньчжурии без особого дела прискучила юноше. 

        За месяц до войны не вынес
        Тоски по маме и лесам,
        И на конфликт открытый ринясь,
        Я в Петербург уехал сам,
        Отца оставив на чужбине...
И виня себя за то, что бросил больного отца, и объясняя мотивы, подтолкнувшие его к этому поступку, поэт завершает свое повествование неожиданным финалом: он уехал, 

        Чтоб целовать твои босые
        Стопы у древнего гумна,
        Моя безбожная Россия,
        Священная моя страна!
Жизнь с матерью в Гатчине - новая полоса. Игорь Лотарев заявляет о себе как поэт (хотя стихи он начал писать еще в детстве). В 1905 г. в журнале "Досуг и время" были напечатаны его первые опусы, но их художественная несамостоятельность долгие еще годы будет серьезным препятствием для завоевания известных художественных журналов. Однако поэт не унывает: с 1904 по 1912 г. он печатает свои стихи отдельными брошюрками за свой счет.

Около десятка первых книжечек содержали по одному стихотворению и были посвящены событиям русско-японской войны ("Гибель Рюрика", "К предстоящему выходу Порт-Артурской эскадры", "Бой при Чемульпо" и др.). Некоторые из них опубликованы под настоящей фамилией автора, другие - под псевдонимом "Игорь-Северянин". "Первым сборником стихотворений" поэт назвал свою книжечку "Зарницы мысли" (СПб., 1908), во втором - "Сирень моей весны" (СПб., 1908) - было опубликовано и стихотворное посвящение К. Фофанова "Чудному новоявленному поэту Игорю Васильевичу Северянину-Шеншину-Лотареву". Издания поэта позволяют проследить, сколь внимательно относился он к библиографии своего творчества. Книги имеют жесткую нумерацию, например, шестнадцатистраничная "Качалка грёзэрки" (Пб.: Ego, 1912) имеет витиеватый подзаголовок: "Поэзы. Т. IV.- "Сады футуриста". Кн. 1-я. Брошюра 33-я". Такую же сквозную нумерацию Северянин пытался сохранить, публикуя в разные годы и в разных городах свои "Собрания поэз".

Нелишне отметить, что поэт довольно пристрастно относился к составлению своих книг, не обращая внимание на хронологический порядок стихотворений. По сути, уже тот первый - знаменитый "Громокипящий кубок" - сборник был "избранным", что современный читатель может увидеть по изданию в серии "Поэтическая Россия". Логическое структурирование своих книг - явление типичное для поэтов серебряного века, но в случае с Северяниным на этом стоит остановиться, чтобы еще раз подчеркнуть: умелое дозирование различных мотивов, представление в новой книге стихов разных лет - свидетельство и вкуса, и поэтического слуха, и тонкого понимания психологии читателя. Кстати, о том, что Северянин внимательно относился к своему слово- и стихотворчеству, говорит и написанный им труд "Теория версификации" (не опубликован), где обоснованы десять изобретенных им стихоформ ("миньонет", "поэметта", "лириза", "дизель", "квинтина" и др.).

В начале пути известности поэта помог, как он сам считал, "счастливый случай": 12 января 1910 г. его стихотворение "Хабанера II" ("Вонзите штопор в упругость пробки...") случайно попало в руки Льву Толстому и великий старец, разумеется, оценил его крайне негативно. "Об этом мгновенно всех оповестили московские газетчики... после чего всероссийская пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня известным на всю страну! С тех пор каждая моя новая брошюра тщательно комментировалась критикой на все лады и с легкой руки Толстого, хвалившего жалкого Ратгауза в эпоху Фофанова, меня стали бранить все, кому не было лень. Журналы стали печатать охотно мои стихи, устроители благотворительных вечеров усиленно приглашали принять в них - в вечерах, а может быть, и в благотворителях, участие,- писал Игорь Северянин.

Впрочем, в этих словах кроется непреднамеренное лукавство. Та слава, о которой все говорят, вспоминая Игоря Северянина, связана лишь с одним направлением в его поэзии. Если вчитаться в стихи, написанные им в 1900-1910 гг., то можно заметить, что среди них есть и те, что принесли ему "повсеградную" популярность, и написанные в сентиментальной "фофановской" традиции (К. Фофанов - один из кумиров Северянина), которые, в зависимости от позиции исследователей, либо "опускаются" как несущественные, либо противопоставляются поэтизации "эксцессэрок" как истинный, свежий голос поэта, не удерживающегося от "дешевой популярности".

Не в обиду поэту будь сказано, но он точно угадал наступающую "моду" общественных вкусов. Нелишне напомнить этапы "раннего" Северянина: 1907 - высокая оценка К. Фофановым (но поэт в это время ушел из зенита популярности); 1910 - негативный отклик Л. Толстого (но скандал - еще не признание); 1911 - хвалебная рецензия В. Брюсова на сборник "Электрические стихи" (литературная элита должна обратить внимание!); 1912 - представление поэта "петербургскому литературному миру" Ф. Сологубом; 1913 - его же предисловие к "Громокипящему кубку" ("одно из сладчайших утешений жизни - поэзия свободная, легкий, радостный дар небес. Появление поэта радует, и когда возникает новый поэт, душа бывает взволнована, как взволнована бывает она приходом весны..."),- слово сказано: появился новый поэт. Какое же слово принес новый поэт?


  ...Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  Пора популярить изыски, утончиться вкусам народа,
  На улицу специи кухонь, огимнив эксцесс в вирелэ!
  Сирень - сладострастья эмблема. В лилово-изнеженном крене
  Зальдись, водопадное сердце, в душистый и сладкий пушок...
  Мороженое из сирени, мороженое из сирени!
  Эй, мальчик со сбитнем, попробуй! Ей-богу, похвалишь, дружок!
Поэт "всего лишь" адекватно выразил желание, витавшее в различных слоях общества - в "бомонде" и "демимонде", а также и на "площади",- уйти от трагизма предвоенной грозы, уйти от действительности не в изящную "мечту", расписанную символистами в 900-е гг., а в бурную, яркую, брутально-страстную "другую жизнь". Современники поэта вспоминают, что атмосфера этого периода напоминала "Рим эпохи упадка. Мы не жили,- пишет Е. Ю. Кузьмина-Караваева,- мы созерцали все самое утонченное, что было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы и бездейственны".

Можно предположить, что "недвусмысленный талант" Игоря Северянина, о котором он говорил (помимо сугубо специфического - профессионального - таланта), заключается и в умении выбрать нужную маску, нужный площади голос (помните, у Маяковского: "улица корчится, безъязыкая, ей нечем кричать и разговаривать"), предлагая "площади" выразить себя его словами. Позже, словно отвечая своим неглубоким критикам, он напишет:


        Во мне выискивали пошлость,
        Из виду упустив одно:
        Ведь кто живописует площадь,
        Тот пишет кистью площадной.

        Пускай критический каноник
        Меня не тянет в свой закон,-
        Ведь я лирический ироник:
        Ирония - вот мой канон.
Упрек поэту можно было бы высказать лишь в "эксплуатации приема"- но тогда аналогичный упрек должен звучать в адрес Саши Черного, Михаила Зощенко, словом, тех, кто говорил от имени "маски", предлагая "толпе" не поучение и назидание, а зеркало... Утонченное, в понимании толпы, это, например, заграничное ("весь я в чем-то норвежском, весь я в чем-то испанском..."), это недоступное "мелкому люду" ("Как он возможен, миражный берег, в бокал шепнула синьора Za...").

Редко цитируется очень важное для понимания творческой концепции Игоря Северянина высказывание близко знавшего его поэта и переводчика Георгия Шенгели: "Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал,- это был Александр Раевский, ставший стихотворцем; и все его стихи - сплошное издевательство над всеми, и всем, и над собой... Игорь каждого видел насквозь, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника - но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения".

Но при всем "наиве" и "экстазе" Северянин не забывал и суровую прозу литературной борьбы. Интуитивно - а может, очень расчетливо?- он, "как полагалось" настоящему мастеру, провозгласил новое литературное направление - эгофутуризм, опередив на несколько месяцев (об этом не без гордости он напишет в мемуарах) москвичей - Маяковского, Бурлюка, Хлебникова, Крученых с их кубофутуризмом. Впрочем, новорожденные направления решили не конфликтовать. Северянин легко (но ненадолго) нашел общий язык с кубофутуристами, ездил с ними в 1914 г. в знаменитое турне по югу России, выступал в совместных сборниках. Развело Северянина с кубофутуристами различное отношение к культуре прошлого. "Не Лермонтова с парохода, а Бурлюков - на Сахалин!"- воскликнул однажды Северянин, чьей душе всегда были ближе "классические розы", пусть и усеянные шипами иронии.

Лозунги северянинского направления были, в общем-то, бесхитростны ("Душа - единственная истина", "Самоутвержденье личности", "Поиски нового без отверганья старого", "Осмысленные неологизмы" и т. п.). декларативно реализованы в небольшом разделе "Эгофутуризм" сборника "Громокипящий кубок", а в читательском сознании прочнее всего связаны с "Эгополонезом" из сборника "Златолира" (1914), написанным в 1912 г.


        ...Все жертвы мира во имя Эго!
        Живи, Живое!- поют уста.

        Во всей вселенной нас только двое,
        И эти двое - всегда одно:
        Я и Желанье! Живи, Живое!
        Тебе бессмертье предрешено!
Северянин удачно занял свою "нишу" между отрешенно-философской, интеллектуально-насыщенной поэзией символизма и эпатирующей, полуабстрактной - кубофутуризма. Своим позитивным отношением к миру (подлинным или ироничным, но - "суррогат" нетребовательная "площадь" воспринимала как подлинник) он оказался ближе многих к тому, что ожидала публика от искусства. Если еще вспомнить, что в это время чрезвычайное распространение получило эстрадное исполнение стихов (еще в 1910 г. Северянин призывал: "Позовите меня,- я прочту вам себя, я прочту вам себя, как никто не прочтет"), а поэт был в этом жанре большим мастером, со своим неповторимым имиджем "недоступного гения",- то станет понятно, почему даже в 1918 г. (вот уж не до стихов!) те, кто помнил своего кумира, отдали ему предпочтение перед В. Маяковским и К. Бальмонтом на вечере в Политехническом.

Игорь Северянин - наивный лирик, фантазер, творец идеальной страны, столь же далекой от грубой действительности, сколь и желанной простодушному сердцу, уставшему от тягот бытия. Позже, в стихах 20-х гг., когда из его лексики исчезнут все "грёзэрки" и "эксцессэрки", это окажется основным и нетривиальным мотивом творчества. Да и жизнь его в какой-то степени служит подтверждением этому. Еще в пору, когда он был "повсесердно утвержден", Северянин купил дом на берегу Финского залива, в Эст-Тойле, где обычно проводил лето. Там же летом 1918 г. его застало принципиальное политическое событие: территория, где была расположена его дача, оказалась захваченной немцами, а в феврале 1920 г.- переданной Эстонии; по ряду вполне понятных причин поэт не поторопился вернуться в российскую столицу.

Архивы сохранили любопытный документ, отразивший его отношение к эмиграции. В 1930 г. один "эстонский государственный и общественный деятель", сопровождая полпреда СССР в Эстонии Ф. Ф. Раскольникова с женой, привез его к Северянину, и на вопрос эстонца, удобно ли поэту-эмигранту встречаться с советским дипломатом. Северянин ответил: "Прежде всего я не эмигрант и не беженец. Я просто дачник. С 1918 года. В 1921 г. принял эстонское гражданство. Всегда был вне политики..." Знакомство состоялось, и в ходе беседы Раскольников спросил Северянина, не хочет ли он "возвратиться в СССР". "Я слишком привык к здешним лесам и озерам,- ответил поэт.- Да и что я стал бы читать теперь в России? Там, кажется, лирика не в чести, а политикой я не занимаюсь..."

Поэт вполне органично - если судить по его высказываниям и его стихам - удерживался на позиции "вне политики". Это, безусловно, гарантировало ему жизнь, но в гораздо меньшей степени - безбедное существование. Русские эмигранты, а тем более эстонское правительство мало интересовались поэзией (были вопросы поважнее), а потому даже девять книг 1919-1923 гг. были слабым утешением и подспорьем в жизни. Северянин в стихах и "прозе жизни" словно вернулся к эмоциям и ритму своего детства, стал черпать наслаждение в общении с природой.


        ...Я постиг тщету за эти годы.
        Что осталось, знать желаешь ты?
        Поплавок, готовый кануть в воду,
        И стихи - в бездонность пустоты...
Из фактов биографии эстонского периода важно отметить женитьбу поэта в 1921 г. на Фелиссе Круут, поездку в 1922 г. в Берлин, где он встречался с В. Маяковским, Б. Пастернаком, А. Кусиковым, гастроли в Югославии и Болгарии в 1930 г. "...Странной и новой кажется его теперешняя простая и привлекательная манера чтения... Лирика же покоряет аудиторию",- отмечал рецензент болгарской газеты. Можно говорить о том, что Игорь Северянин вернулся к классической традиции русского стиха, и нельзя не сказать и о том, что весьма влиятелен в эти годы ностальгический мотив наряду с горьким признанием уже прошедшей жизни. В творчестве 20-х гг., помимо трилогии автобиографических поэм, о которых уже говорилось выше, и поэмы "Рояль Леандра", где не может не привлечь внимания стихотворная картина литературно-художественного Петербурга 1910-х гг., заслуживает упоминания книга сонетов "Медальоны", где в алфавите представлено сто импрессионистических фантазий - портретов деятелей литературы и искусства Европы и России. 1922-м г. датируется и единственный опыт Северянина в драматургии. Миниатюрная "комедия-сатира" "Плимутрок" - откровенно гротесковое изображение "сливок" эмигрантского общества, чье манерное и претенциозное поведение раздражало поэта.

Свои последние пять лет Северянин жил с семьей в основном в Таллинне, занимался переводами эстонских поэтов (А. Раннита, Г. Виснапу и др.). Ни один из пишущих о нем не удержится от удовольствия процитировать такие истинно северянинские "Классические розы" 1925 г. ("Как хороши, как свежи будут розы/Моей страной мне брошенные в гроб") и не преминет сообщить, что в 1940 г. Северянин приветствовал "шестнадцатиреспубличный Союз" (в то время Карелия была союзной республикой) и, уже больной, стремился переехать в Россию, налаживал связи с писателями, печатал стихи в московских журналах... С началом Великой Отечественной войны он обратился к властям с просьбой способствовать эвакуации, но не получил ответа. Предпринятая самостоятельно попытка уехать в Ленинград сорвалась, он вернулся в Таллинн, где и умер от сердечного приступа.

По горькой иронии судьбы, советская история литературы занесла творчество Игоря Северянина в ряд низкопробной, бульварной, "создаваемой на потребу" литературы, добавила тяжкий ярлык эмигранта и в течение десятилетий формировала у читателя искаженное представление о поэте.

Основные прижизненные издания

Источник: С.Бавин, И.Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века. Русская государственная библиотека. Москва: Книжная палата 1993.