Только раз она появилась у нас, да и то мы все ее так и не увидели. Это было в тот день, когда разразилась страшная гроза и во всем городе погас свет. Мы услышали ее голос. Она беспокойно шептала: «Сюда, сюда», и мы шарили в темноте. Когда свет зажегся — Пегги уже не было. Она лишь оставила свой платочек, который мы бережно храним.

Третья история Пегги, которую мы прослушали всей семьей, была история продажи алтарей.

Пегги пошла на базар. Когда она возвращалась, на краю базарной площади она увидела сияние. Когда Пегги подошла ближе, она поняла, что сияние исходит от позолоченных алтарей. Вдоль огромной кривой базарной стены стояли грязные стареющие торгаши и из рваных тряпок вынимали знаменитейшие в Европе алтари или их фрагменты. Был среди них и кусок Гентского алтаря, и алтарь Песочного собора и т.д. Некоторые торгаши вынимали из тряпок полуобгоревших, но все так же прекрасно улыбающихся херувимов. Подъехал грузовик для дешевой распродажи пинаклей и крестоцветов. Ну и вакханалия началась!

— Я подошла к одной старой перечнице, — рассказывала, почти что задыхаясь от возмущения, наша милая Пегги, — и она продавала деву Марию из знаменитого Хверского монастыря рыб!

Однажды мы сделали запись специально для Пегги. Мы приглашали ее появиться у нас, не таиться. Говорили, что любим ее необыкновенно и страшно жаждем видеть ее, как бы она ни выглядела и из какой бы семьи ни происходила, но Пегги так и не пришла.

Самая удивительная из историй Пегги — рассказ об ее встрече с Гитлером. Вообще в искренности Пегги мы не сомневались. Она была знакома со многими поразительными людьми и никогда не задирала нос по этому поводу. Но история с Гитлером была какая-то особенная. Пегги с такой нежностью и с таким сожалением рассказывала ее нам. И было в этом столько боли, и раскаяния, и лиризма... Вот послушайте: я сижу в мастерской и приходит ко мне маленький и робкий молодой человек, быть может, и не такой уже молодой, но в глазах и молодость, и свет, и смертельная усталость. А главное — страх! И я хотела спросить его имя, но вдруг меня осенило. Это был молодой Адольф Гитлер. «Убирайтесь немедленно! — сказала я злым полушепотом. —Мои моральные установки не позволяют мне с вами разговаривать». И я разразилась пылкой речью в защиту человечества: «Вы погубили столько евреев!» — кричала я, почти что осипнув. Гитлер жался к выходу. «Я ненавижу фашизм! — завершила я.—Но к тому же, если кто-нибудь узнает, что я разговаривала с вами, меня все запрезирают и отвернутся от меня, поэтому, пожалуйста, уходите», — сказала я. Бедняга жался к стене, но потом через силу заставил себя говорить. Глазки у него бегали, как у загнанной старой крысы. Он умолил меня выслушать его, и я, заперев дверь на ключ, согласилась его слушать, но не более пятнадцати минут.

— Ведь вы, вероятно, помните из истории, — сказал он виновато, — я учился в художественной школе и был довольно способным. А мне так нравятся ваши рисунки, я только посмотрю и уйду.

И мне пришлось показывать свои рисунки Адольфу Гитлеру — кровавому палачу!

И Адольф Гитлер рассказал мне самое страшное воспоминание его жизни.

Была ранняя весна, и парк вокруг нашей школы был в свежей холодной зелени. Мы вышли из школы вместе с Юлией Блюменталь и некоторое время шли молча по желтой песчаной дорожке и размахивали громоздкими папками с рисунками. В то время моими кумирами были мастера Возрождения, и я сам чувствовал себя таким мастером. Мне казалось, что природа повинуется мне. Ветер слушал мои желания и прекращался или дул сильней. Солнце по одному мановению моей руки выкатывалось из-за деревьев. Словом, все подчинялось мне, но это была великая тайна, и я впервые открылся об этом Юлии. Вдруг из-за куста выскочила мышь, и Юлия завизжала. Я схватил папку с рисунками, бросился по дорожке вперед, накрыл мышь папкой и придавил. Мышь пискнула. Я раздавил ее. Когда я поднял голову, Юлия Блюменталь уходила в другую сторону, и, когда я попытался ее догнать, она убежала от меня.

Больше мы никогда не разговаривали, хотя проучились в одном классе еще три года. Я проклинал себя, проклинал мышь. Я казался себе жалким убийцей, неуклюжим и маленьким. Иногда я представлял эту сцену до малейших подробностей, все время испытывая одно неприятное чувство. Казалось, что это краткий писк преследует меня. В конце концов это стало наваждением, и я не мог больше смотреть на Юлию. Я перестал ходить в классы, чтобы не встречаться с ней и чтобы снова не испытывать это воспоминание. Закончилось тем, что я возненавидел Юлию Блюменталь, а вместе с нею и весь еврейский род.

Так он закончил свой рассказ. «Идите», — сказала я ему. Собираясь уходить, он остановился в дверях: «Вы только никому этого не рассказывайте». Когда дверь за ним закрылась, я еше долго сидела в оцепенении, представляя прелестную раннюю весну, парк со скульптурами и юную пару...

Под конец Пегги даже всплакнула. И мы грустили вместе с ней.

ГЛАВА 2

Через год магнитофон исчез и больше не появлялся. Мы решили, что с нашей Пегти что-то случилось, и может быть, это было так, но случайная встреча в поезде успокоила меня.

Я должна была ехать на каникулы, и мне купили билет в вагон первого класса, то есть в тот вагон, где в каждом купе едут два человека, а не восемь, как обычно. Я была крайне довольна и думала о том, что поеду как девушка из богатой семьи. К тому же я с нетерпением ждала того, кто будет ехать со мной, но миновало три станции, а спутницы не было. Когда мы проезжали Красиловку, в купе постучались. Это была женщина в возрасте— она и передала мне знакомый магнитофон. Я хотела задать ей несколько вопросов, но женщина оказалась иностранка. Она ничего не понимала по-русски и только улыбалась. Когда я осталась наедине с моим дорогим магнитофоном, я его включила тут же и, хотя стук колес мешал мне, я услышала вот что:

— Я хочу извиниться, — оправдывалась Пегги, — что я так долго не разговаривала с вами и с вашим семейством, но обстоятельства трагические и безысходные надолго повергли меня в депрессию, и я промолчала несколько месяцев, пока доктор Громов не отругал меня. Потом я уехала в Швецию и долгое время жила в Стокгольме. И вот что там со мной произошло!.. — голос Пегги, всегда такой веселый, теперь, казалось, стал каким-то взрослым и умудренным. — Итак, — продолжала Пегги, — в Стокгольме я была приглашена на детский королевский прием.

В шесть часов вечера все собрались у королевского дачного приюта. Все дети были веселы, празднично одеты, и у каждого в руках были игрушки или леденцы.

Нас провели в круглую комнату, и Король прочел нам инструкцию о дегустации мяса и пользовании засохшими карликами. Конечно, никто ничего не понял, но все покорно проследовали в следующую круглую комнату, которая была застеклена снизу доверху. Надо сказать, что мы так и не разглядели потолка этой комнаты, потому что он уходил куда-то далеко вверх и виден не был. По сторонам круглой комнаты шли полки, в которых стояли маленькие фигурки карликов, и чем выше, тем размер карликов становился меньше. Я не знаю, был ли это эффект перспективы или выхлопная труба так действовала на карликов, что они уменьшались от приближения к небу. На мягком ковре поместилось сто детей, и они сидели, поджав коленки и требуя игрушек. Король приказал внести тарелочки с мясом. Несколько слуг с усталыми порочными лицами внесли тарелочки и огромные оладьи с засохшими цветами. Король пояснил, что эти цветы — засушенный сад его прабабушки. Потом принесли землю. Потом лесенки. Мы взбирались по лесенкам и разглядывали карликов на полочках. Это был пантеон карликов, которых не хоронили, как всех нормальных людей, а после смерти засушивали в специальных сушильных шкафах, поэтому кожа у них достаточно хорошо сохранилась. Засохшие мумии наряжали в очень дорогие одежды и ставили на полки, снабжая подробными аннотациями. Вскоре король указал на некую маленькую дверцу у основания пола. Эта дверца как раз находилась между двумя наиболее древними карлами и приходилась нам всем впору. Но никто из детей не решился войти туда. Так все мы на долгие годы и остались в неведенье: что же там, за этой дверцей.

На этом странный и короткий рассказ Пегги заканчивался. На кассете была надпись: «Мои путешествия по Швеции».

Потом Пегги снова надолго исчезла, и следующий рассказ мы прослушали всей семьей только через год. К тому же на Рождество мы впервые получили фотографию Пегги, сделанную каким-то американским журналистом, который, как мы узнали, погиб от СПИДа. Пегги на фотографии можно было дать примерно лет сорок. У нее было довольно истерзанное потерями лицо. Пегги была выбрита совершенно наголо и, как мы поняли, содержалась в одной из женских колоний. На ухе у бедняжки была железная бляха с номером 23. Посреди груди красовалась ужасная татуировка: «Что касается приватных искусств, все они подчинены центральной психопатической ситуации, которая производит дозор в женских сферах замасленности и дисбаланса».