См. также: Г.Иванов Страница автора: стихи, статьи. СТИХИЯ: крупнейший архив русской поэзии

Вернуться в Россию...

Михаил Латышев

В той непредвзятой истории русской поэзии, которая рано или поздно будет написана людьми, не ослепленными эстетическими, политическими, национальными и прочими пристрастиями, Георгий Иванов займет достойное место. Не самое первое, но - достойное! Потеснив, тем не менее, некоторых своих современников, о которых и диссертации уже написаны, и сверх меры рассыпано хвалебных эпитетов по страницам журналов и газет.

Когда задумываешься над судьбой этого поэта, первое, что приходит на ум: "Он не ценил свой талант". Второе, более точное, кажется: "И правильно делал! Самодовольных лжегениев во все времена хватало с избытком. Они даже Пушкина поучали, как надо писать; они смотрели свысока на поэта Божьей милостью Иннокентия Анненского; они - уже на нашей памяти - ставили себя выше поэтов, непохожих друг на друга, но, несомненно, поэтов: Владимира Соколова, Николая Рубцова, Иосифа Бродского, Александра Кушнера..."

Георгий Иванов вступил в поэзию легко, почти играючи, и первые годы жил в ней именно так - легко и играючи, не отдавая себе отчета в тяжести и ответственности дела, которому решил посвятить жизнь.

Ирина Одоевцева, прожившая с Ивановым почти сорок лет, с его слов поведала о счастливом детстве будущего поэта в поместье Студенки Ковенской губернии, где Георгий Иванов родился 29 октября 1894 года:

"В студенском парке было много прудов, и на самом большом из них остров. Этот остров принадлежал Юрочке. Отец, не чаявший в нем души, не только подарил ему остров, но даже выстроил на нем крепость - Юрочкин Форт.

Было у него и собственное потешное войско из дворовых мальчишек и даже собственный флот - большой игрушечный крейсер, плавающий по пруду. Был у него и шотландский пони, на котором он, вооруженный пикой с картонным щитом, гарцевал по парку, воображая себя рыцарем".

Инфант... Баловень судьбы...

Однако эта картинная жизнь длилась недолго. Усадьба сгорела. Семья обнищала. Кончил жизнь самоубийством отец, заслуженный генерал-артиллерист.

Ненадолго судьба Георгия Иванова оказалась связана с Кадетским корпусом. Но по складу характера и физическим данным (сильно шепелявил) он явно не подходил для военной службы. К тому же, довольно рано "являться муза стала мне".

В 1910 году в прочно забытом ныне журнале с длиннющим названием "Все новости литературы, искусства, театра, техники и промышленности" опубликовано первое стихотворение Георгия Иванова: "Он - инок, он - Божий...", а также - какая самоуверенность для юноши! - рецензия на книгу З. Гиппиус "Собрание стихов", "Кипарисовый ларец" И. Анненского, "Стихотворения" М. Волошина.

В одной небольшой статье он пытался оценить явления, каждое из которых требовало высокой поэтической культуры от рецензента и было рассчитано на высоту мысли, в ту пору Георгию Иванову, увы, недоступную.

Но факт остается фактом: именно этими произведениями и именно так дебютировал в литературе Георгий Иванов.

Уже через год он был автором книги. На исходе 1911 года вышла она и называлась "Отплытие на о. Цитеру".

В те времена Георгий Иванов входил в круг поэтов, группирующихся вокруг Игоря Северянина, называющих себя эгофутуристами, прикрывающих свои ординарные фамилии звонкими псевдонимами, восхваляющих без всякой меры творчество друг друга.

Северянин, в действительности носивший фамилию Лотарев, советовал Иванову взять фамилию Цитерский. Иванов остался Ивановым. Если он не понимал, то чувствовал: с эгофутуристами ему не по пути, скоро он расстанется с этой шумной и скандалезной компанией.

В первые годы своей литературной жизни, и потом Георгий Иванов с поразительной всеядностью и с непростительным безразличием относился к репутации журналов, в которых печатался; с каким-то наивным любопытством знакомился с представителями различных литературных направлений: от Александра Блока до какого-нибудь А. Тинякова, от А. Суворина до Н. Гумилева и других акмеистов. Последние оказались ближе всего ему по духу.

На первую книгу Г. Иванова откликнулись рецензиями (кроме "братьев-эгофутуристов") В. Брюсов, Н. Гумилев, М. Лозинский - поэты серьезные и авторитетные. В частности, Николай Гумилев, написавший об "Отплытье на о. Цитеру" в журнале "Аполлон", отметил у начинающего поэта такие "крупные достоинства": безусловный вкус даже в самых смелых попытках, неожиданность тем и какую-то грациозную "глуповатость", в той мере, в какой ее требовал Пушкин. В 1912 году Георгий Иванов оставил Кадетский корпус и больше ничем, кроме литературы, всю жизнь не занимался.

К 1917 году у него вышло еще три книги стихов: "Горница", "Памятник славы", "Вереск".

В шестьдесят лет Георгий Иванов признавался в письме Роману Гулю, говоря о своей доэмигрантской поэзии: "...плюньте на нее, ничего путного в ней нет, одобряли ее в свое время совершенно зря".

Столь нелицеприятная оценка собственного творчества, такое "самоедское" самоунижение кого-то может удивить, а кого-то и восхитить, поскольку свидетельствует о трезвости эстетических критериев Г. Иванова и, вместе с тем, об уверенности Поэта, знающего точно свое место в истории великой поэзии "серебряного века".

Став в один ряд с акмеистами, членом "Цеха поэтов", Георгий Иванов тем самым оказался одной из волнующих страниц этого уникального в своем роде литературного течения. Однако его дореволюционные книги не стали такими судьбоносными явлениями, как "Вечер" и "Четки" Анны Ахматовой, "Дикая порфира" Михаила Зенкевича или "Камень" Осипа Мандельштама.

Он был немного младше всех. Они называли его любовно Жоржиком. Однако отсутствие биографии (и внешней, и внутренней) вольно или невольно принижало стихи Георгия Иванова. Они никак не дорастали до того, чтобы оказаться явлением, оставаясь до поры до времени только заманчивым обещанием.

Даже трагический излом в истории России - 1917 год,- даже братоубийственная усобица гражданской войны не привнесли ничего во внешнюю биографию Георгия Иванова. Хотя внутренняя биография поэта стала меняться, постепенно превращая его из веселого "Жоржика" в серьезного Георгия.

Итогом прежней жизни поэта и началом жизни новой оказалась книга "Сады", вышедшая в Петрограде в 1922 году незадолго до отъезда Георгия Иванова в эмиграцию.

А следующая его книга...

До следующей книги - "Розы" - должно было пройти долгих 9 лет. Она вышла в 1931 году, произведя своеобразный фурор в эмигрантcкой литературе, оказавшись почти фетишем для одних и красной тряпкой, раздражающей быков,- для других, то есть, явлением.

Таковым впоследствии были и остальные публикации стихов Георгия Иванова. Он счастливо не остался бесплотным обещанием, сумев реализовать в позднем своем творчестве заветы друзей-акмеистов на ином уровне знаний и исторического опыта, а, значит, расширив во времени границы достижений поэтики Николая Гумилева, Осипа Мандельштама, Анны Ахматовой, Михаила Зенкевича...

Г. Иванов не декларировал этой своей преемственности. Да и декларировать нужды не было - стихи говорили сами за себя и говорили куда выразительней, чем могла бы сказать любая декларация.

Когда-то Мандельштам заметил: "Не идеи, а вкусы акмеистов оказались убийственными для символизма".

Георгий Иванов в последних своих книгах тоже никаких новых идей не выдвигал, но прозрачностью стиха и ясностью (четкостью) мысли, если допустимо говорить о голой мысли в поэзии, он поставил преграду неосимволизму, неофутуризму и прочим "нео", затемняющим сам смысл поэзии, уводящим ее на боковые какие-то тропки, где

        Но забыли мы, что осиянно
        Только слово средь земных тревог.
        И в Евангельи от Иоанна
        Сказано, что слово - это Бог.
             (Н. Гумилев)

В эмиграции Георгий Иванов обрел биографию. Правда, биография эта - контрастная дореволюционной жизни поэта - во внешнем своем проявлении (бедность, болезнь, алкоголизм) никак, к счастью, не отражалась на биографии внутренней "первого поэта русской эмиграции", как стали венчать Георгия Иванова некоторые его апологеты.

Он ухитрялся подниматься высоко-высоко над унизительной зависимостью от вина, над нищетой, невзгодами. Личное затушевывалось перед всеобщим.

        Не станет ни Европы, ни Америки
        Ни Царскосельских парков, ни Москвы -
        Припадок атомической истерики
        Все распылит в сияньи синевы.
        Потом над морем ласково протянется
        Прозрачный, всепрощающий дымок...
        И Тот, кто мог помочь и не помог,
        В предвечном одиночестве останется.

Видимо, для того, чтобы обрести такую лапидарность и "неслыханную простоту" поэтики, к которой некоторые современники Г. Иванова шли годы и годы, чтобы в итоге "впасть в нее, как в ересь", требовались годы же и годы первоначальных поэтических штудий поэта, как бы и не принесшие зримого результата, но на самом деле безрезультатными не бывшие.

Все полвека литературной работы Георгий Иванов одновременно со стихами писал и прозу. До революции его рассказы печатались в журналах (в том числе и в весьма популярном тогда "Огоньке"), но книгами так никогда и не издавались. В эмиграции Георгий Иванов продолжал писать прозу. Не только художественную ("Лирическая поэма в прозе", "Распад атома", "Третий Рим"), но и литературно-критические статьи. Его перу принадлежат беллетризированные мемуары "Петербургские зимы" и "Китайские тени", впрочем не более "беллетризированные", чем "Мужицкий сфинкс" М. Зенкевича или "Полутораглазый стрелец" Б. Лившица. Иногда недоброжелатели Г. Иванова приводят мнение А. Ахматовой о "Петербургских зимах": "Сплошное вранье! Ни одному слову верить нельзя!",- и этим как бы ставят все точки над "i".

А каково мнение Анны Андреевны о "Полутораглазом стрельце", где и она сама, и Николай Гумилев изображены в виде карикатурном? Г. Иванов же в своих мемуарах испытывает явный пиитет перед Ахматовой, а тем более - перед Гумилевым, памятью которого всегда дорожил и о котором в десятилетие его расстрела написал задушевные воспоминания.

Долгие годы единая по глубинной своей сути русская литература была безжалостно разделена на "эту" и "ту". Гумилев и Иванов волею судеб оказались в литературе "той"; Ахматова, Мандельштам и другие члены "Цеха поэтов" - "в этой". И даже они сами, подчиняясь идеологическим стереотипам и идеологическому давлению, легче замечали и помнили разъединяющее их, чем объединяющее. А что говорить о других?!

Я далек от стремления настаивать на постоянной правоте Г. Иванова, поскольку он ошибался не реже (но и не чаще!) других своих современников, не реже их бывал субъективен и категоричен до оскорбительности.

Так, тонкий литературный критик Г. Иванов в своем неприятии творчества Владимира Набокова потерпел поражение. Нет нужды разбираться в мотивах, которыми он руководствовался, давая уничижительные оценки первым романам тогда еще В. Сирина, а не Набокова. Не в мотивах дело, а в сокрушительном и поучительном поражении критика Г. Иванова.

Он явно недооценил творчество В. Ходасевича, поставив во главу угла личные отношения, а не интересы литературы, упустив из виду, что критика такая же наука, как математика или химия, и по науке если судить, то при всем субъективном различии творчество В. Ходасевича стоит где-то возле творчества самого Г. Иванова: они разные, но равноценные явления поэзии, а не бездушного стихотворчества; выдающиеся достижения "той" литературы.

"Та" литература и "эта"... Как им долгие годы не хватало друг друга!

К счастью, время заблуждений постепенно проходит, рассеивается ядовитый туман на меже между "той" литературой и "этой", и ярко начинает вырисовываться новая какая-то картина, иной совсем ландшафт отечественной поэзии последних десятилетий. Мнимые авторитеты исчезают, но некоторым авторитетам несомненно еще предстоит утвердиться окончательно в сознании российского читателя. Кажется, Георгий Иванов - из числа их. Хотя самое трудное уже случилось - он вернулся почти через сорок лет после смерти домой, как и предвидел когда-то.

        В ветвях олеандровых трель соловья.
        Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
        Луна закатилась за тучи. А я
        Кончаю земное хожденье по мукам.
        Хожденье по мукам, что видел во сне -
        С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
        Но я не забыл, что обещано мне
        Воскреснуть. Вернуться в Россию - стихами.

Действительно, поэты воскресают всякий раз, когда кто-то читает и перечитывает их стихи.

Георгия Иванова, кажется, читать будут долго. Кто - впервые, а кто - перечитывая...

Белая лира: Избранные стихи. / Ред.-сост. и автор предисловия М.Т. Латышев.- М.: ЯУЗА, 1995. - с.3-14.