См. также:
К.Р.
Страница автора:
стихи, статьи.
СТИХИЯ:
крупнейший архив
русской поэзии
`Вестник света` и `бесы` русской литературы
Юрий Никонычев
Лирическое творчество Великого Князя Константина Романова (1858-1915) - имеет глубокое святое назначение. "Эта муза - что-то невероятное,- писал о творчестве К. Р. один из критиков того времени,- никто бы, кажется, не поверил в ее возможности, если бы она не существовала". Внук императора Николая I, верой и правдой служил в течении всей своей жизни не только высокородным родственникам - императорам России Александру II, Александру III, Николаю II,- но и русскому народу, русской науке и русскому искусству. Стихами "августейшего поэта" восхищались А. Фет, А. Майков, Я. Полонский и многие другие.К сожалению, имя поэта до сей поры было совершенно неизвестно советскому читателю, поскольку в советский период стихи Великого Князя, естественно, не издавались.
Книга рассчитана для широкого круга любителей русской поэзии.
Узнав о смерти Некрасова и проведя за чтением его стихов бессоную ночь, мог ли предполагать Достоевский, что, когда он скажет в своей надгробной речи о том, что Некрасова как поэта можно поставить сразу же вслед за Пушкиным и Лермонтовым, выступление его будет прервано, вырвавшимися из многотысячной толпы, недовольными и яростными криками: "Выше! Выше!".Возможно, в те минуты декабрьского дня 1877 года великий писатель земли русской, прошедший адовы круги человеческого пребывания в мире и уверовавший в спасение души только через восприятие божественного промысла и сердечного проникновения в догматы православной религиозности, понял, сколь поспешно и неразумно он вознес на престол отечественной поэзии образ умершего поэта, чьё творчество в высших своих политизированных проявлениях необратимо затмило в сознании читающей публики нравственно-эстетические прозрения "солнца русской поэзии".
Целостное приравнение творческой деятельности Некрасова к титаническим деяниям гениев отечественной словесности явилось несомненной и трагической ошибкой Достоевского, поскольку оно в корне противоречило его глубинному выстраданному пониманию созидательной роли художника и творца в человеческом сообществе. Обнаженная социальность стихов Некрасова, их шумная и глубокая популярность у взыскующих справедливости людей, находящихся на более низких ступенях сословной иерархии, была воспринята Достоевским прежде всего как глас "униженных и оскорбленных", в звуках которого он не различил озлобленности и отрицания той "красоты", которая обречена была, по его мнению, "спасти мир". Увлеченный внешними содержательными приметами "музы скорби и печали", Достоевский не заметил того, что она является всего лишь одиозным воплощением революционной экстремы Белинского, против которой он восставал всем своим художественным бытием. Идеи прагматического критика, поверхностно усвоившего откровения западных, философов получили ту форму поэтической, яркости и расцвета в стихах Некрасова и ту степень социально-политической казуистики, которые заставили даже Достоевского - провозглашателя "всемирной отзывчивости" художественного дара - временно отступиться от своих эстетических воззрений.
Три с лишком десятилетия тому назад "неистовый Виссарион", снедаемый безудержным пафосом самоутверждения и небезуспешно устанавливавший личностный диктат в сфере отечественной мысли, категорически призывал молодых литераторов, уже успевших по инициативе самого критика объединиться под крышей "натуральной школы", к коренному преобразованию российской жизни через тотальное отрицание всех ее органических духовных ипостасей. И этот путь обновления должен был пролегать, по его мнению, только через революцию, страшное течение которой он себе явственно представлял: "...смешно и думать, что это может делаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови". Призывая к "насильственному перевороту", Белинский диктаторски подавлял созерцательную сущность, художественного творчества своих современников и, в конце концов, добился цели, окончательно политизировав их суверенное эстетическое мышление. Фанатичный и доводящий до логического завершения воспринятые им идеи, Белинский не щадил и собственного самолюбия: "...глуп я был,- писал он в порыве откровения В. Боткину, "- с моею художественностью, из-за которой не понимал, что такое содержание".
"Содержательная" цель поставленная перед русской литературой Белинским и выраженная им с выдающимся критическим темпераментом, явилась своеобразной путеводной звездой для многих русских писателей в их практической деятельности в течение многих десятилетий. Ангажированные революционной экстремой Белинского, они были пассивными резонаторами его антиэстетических воззрений и даже самые способные из них не избежали этой плачевной участи. Салтыков-Щедрин, со свойственной ему безаппеляционностью, утверждал, что "литература и пропаганда одно и то же"; Чернышевский же в своей магистерской диссертации объявил, что вынесение "приговора" - одна из важнейших социально значимых функций искусства", а ортодоксальный ученик Белинского Некрасов декларировал право поэта "проповедовать любовь враждебным словом отрицанья". Таким образом, охваченные революционным пафосом преобразования, верные последователи "неистового Виссариона" вместо того, чтобы возделывать поле унаследованной ими русской словесности, выстроили здание суда на этом поле, где и "радели" за "униженный" народ, пребывая в нем адвокатами, судьями, а чаще всего "прокурорами общественной жизни", по восторженному замечанию одного из прогрессивных критиков.
В недрах российской жизни вызревала, не без воздействия популяризаторов западной философской мысли, порочная классовая психология, раздирающая единую великодержавную нацию, состоявшую из кровно связанных патриархальных сословий, на противостоящие друг другу социально-непримиримые группы, и раскалывающая единое эстетическое сознание нации, следствием чего явилось возникновение абсурдистских споров о "пушкинском" и "гоголевском" направлениях в литературе, которые носили явно характер политической борьбы, весьма далекой от художественного самоосознания, стремительно набирающего мощь и силу, русского народа.
Ни Пушкин, ни Гоголь и представить себе не могли, что со временем их имена послужат материалом для зашоренных дефиниций Белинского, который со страстью фанатичного паталогоанатома расчленял живое тело русской культуры, который не остановился даже в священном трепете перед творчеством Пушкина, притаенно, но упорно укоряя художника за совершенную гармоничность и эстетизм. Примером разъедающего влияния идей Белинского может служить судьба гениального самородка Кольцова, который, оказавшись во власти подавляющей и все отрицающей атмосферы "неистового Виссариона", не закаленный духовно, пошел вслед за его указующим перстом и, отстранившись от созерцательного воспевания русского мира, стал писать невыразительные тенденциозные "Думы". Полное эстетическое вырождение получили идеи Белинского в критической практике фантома русской словесности Писарева, без оглядки на учителя предавшего еще более жесткому остракизму поэзию Пушкина, поскольку он не смог обнаружить в ней "полезных" идей, которые могли бы способствовать разрешению насущных революционных задач.
На этом фоне тотального уничтожения "чистого искусства" стихотворная деятельность Некрасова, перенасыщенная "полезными" идеями, не могла не заставить содрогнуться настрадавшуюся душу Достоевского. Продвижение Некрасова в первые русские поэты методично и упорно проводилось влиятельными среди молодежи Чернышевским и Добролюбовым. Семинарские воспитанники, отрекшиеся от Бога, они прекрасно понимали, что Некрасов является поэтическим выразителем заветов Белинского и что, поддерживая поэта, они тем самым не только ублажают самолюбие своего редактора, но и активно проводят литературную политику Белинского. Они также отдавали должное восприимчивости Некрасова, который весьма стремительно проделал путь от посредственного водевилиста Перепельского до "певца народной скорби" и воистину обладал могучим стихотворным публицистическим даром. В угоду тенденциозным задачам, выдвинутым в литературно-критических работах Чернышевского и Добролюбова, к тому же более экстремистским, нежели задачи, поставленные ранее самим Белинским, Некрасов с энтузиазмом писал, за редким исключением, не художественные стихотворения, а социально-обличительные тексты. Как весьма практический человек и тонко чувствующий конъюнктуру редактор, он был твердо уверен в том, что только такая стихотворная публицистика найдет дорогу к широкой публике, очень не требовательной в своих художественных притязаниях, но страстно желавшей взбодрить себя неопасным фрондерством по отношению к государственному правлению императора Николая Первого.
"Мне борьба мешала быть поэтом", "Нет в тебе поэзии свободной, Мой суровый, неуклюжий стих",- изредка драматически вскрикивал Некрасов, до отчаянности понимая, что он идет ложной дорогой. И кто знает, как бы по-настоящему сложилась судьба Некрасова, если бы он не подпал под влияние Белинского, если бы смог выдержать духовный пресс мрачного сатира Салтыкова-Щедрина? Эти "бесы" отрицания постоянно искушали его лестными похвалами, твердили ему о противопоказанности его стихам эстетического блеска, развили в нем до предела раковую опухоль собственного поэтического кредо: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!".
И все же, несмотря на прокрустово ложе теорий своих друзей, поэтический дар Некрасова прорывался в таких лирических шедеврах, как "Рыцарь на час" или "Внимая ужасам войны". Ведь ранний Некрасов, создавший романтический сборник "Мечты и звуки", и поздний Некрасов, перед лицом смерти написавший пронзительные "Последние элегии", честно сторонился "полезных" идей, поскольку неосознанно желал быть ближе не к государству, а к человеку. О том, что Некрасов все же еще сохранил в себе чистый, незамутненный "полезными" идеями, художественный дар, свидетельствовала его постоянно возникающая эстетическая тяга к так называемой "чистой поэзии", о которой он, не в пример своим друзьям-семинаристам, писал с искренним восторгом. В статье "Русские второстепенные поэты" он извлек из забвения поэзию великого Тютчева, а в более позднее время высочайшим образом оценил лирические откровения Фета, поставив его художественное дарование сразу же вслед за Пушкиным. Подобные критические реверансы со стороны Некрасова не являлись лишь тактическими соображениями редактора "Современника", а скорее всего, они были естественным и органическим порывом могучих творческих потенций Некрасова, стесненно чувствующих себя в веригах "полезных" идей. Некрасов был первым великим русским поэтом, который предал свой художественный дар во имя абстрактных идей революционного переустройства русской жизни. Через несколько десятилетий по стопам Некрасова пойдет уже иной творец - поэт советской эпохи Маяковский, пытавшийся сбросить Пушкина с "корабля современности", а к своему непосредственному предтече обращавшийся в стихотворении "Юбилейное" со свойственной ему хамоватостью: "А Некрасов Коля, сын покойного Алеши,- он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид". То, что для Некрасова являлось поводом к трагическим, размышлениям об истинности и праведности избранного пути в литературе, то для его нигилистического потомка было лишь поводом для фарса. "Я бы и агитки вам доверить мог",- так в том "Юбилейном" посмеивался над Пушкиным Маяковский.
В конце сороковых годов XIX века Жуковский писал:
"Теперь поэзия служит мелкому эгоизму; она покинула свой идеальный мир и, вмешавшись в толпу, потворствует ее страстям, льстит ее деспотическому буйству и, променяв таинственное святилище храма (к которому доступ бывает отворен одним только посвященным) на шумную торговую площадь, поет возмутительные песни толпящимся на ней партиям". Эти пророческие слова Жуковского очень точно охарактеризовали поэтическую ситуацию в русском обществе, которая со временем становилась все более жестокой и политизированной и активно отвергала проявления так называемой "чистой поэзии", представители которой следовали прежде всего пушкинскому завету:
Не для борьбы, не для волненья, Не для корысти, не для битв, Мы рождены для вдохновенья, Для звуков сладких и молитв.Если деградация эстетического и художественного вкуса нарастала в геометрической прогрессии от Некрасова до Надсона, от Якубовича до Синегуба, неуклонно следовавшим принципам "гражданской" поэзии, то в стихах Апухтина и Майкова, Полонского и Фета читатель мог наряду с не столь явственной социальной проблематикой обнаружить и высокое эстетическое совершенство их произведений.Физическая смерть Некрасова в 1877 году - этого великого поэтического ортодокса идеи служения искусства насущным задачам времени - дала возможность многим читателям увидеть сколь ничтожны и невыразительны "пропагандистские" стихи его последователей; но социальность и "полезность" пустили глубокие корни в сознании многих и многих современников и поэтому, хоть уже и не было непосредственного присутствия Некрасова в литературе, все же "чистым лирикам" с большим трудом удавалось преодолевать его влияние. Одним из первых в борьбе с Некрасовым был патриарх "чистой поэзии" Фет. Еще за десять лет до смерти своего противника он написал стихотворение "Псевдопоэт":
Влача по прихоти народа В грязи низкопоклонный стих, Ты слова гордого свобода Ни разу сердцем не постиг, Не возносился богомольно Ты в освежающую мглу, Где беззаветно лишь привольно Свободной песне да орлу.Резкие характеристики, данные "псевдопоэту", были выстраданы Афанасием Фетом, ибо он был вынужден молчать десятилетия, пока творцы "низкопоклонного стиха" энергично завоевывали умы и души нетребовательного читателя, а критика тем временем успешно дезориентировала его, вульгарно толкуя поэзию Фета и цинично высмеивая: "Со временем... продадут его пудами для оклеивания комнат под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г. Фет унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы". Подобные суждения небезызвестного Писарева воспринимались уже в шестидесятых годах с полной серьезностью, и его принцип "полезности" искусства - "сапоги выше Шекспира" - получил опять же в творчестве Маяковского родственное развитие: "У меня гвоздь в башмаке кошмарней фантазии Гете". Какие все же курьезы бывают в истории, ведь как тут не вспомнить, что "отец народов", одобривший высочайшей оценкой Маяковского, вышел из семьи сапожника...Но предсказание Писарева не сбылось. "Чистая поэзия", особенно мощно явленная в лирике Фета, значительно выигрывала на фоне бескрылых опусов продолжателей "некрасовской" традиции - Трефолева и Дрожжина, Надсона и Фигнера и многих других. Эти поэты не обладали ни страстью, ни темпераментом своего предшественника, сжигавшего натуру в огне обличений и инвектив. Нетленная красота и внутренняя гармоничность "чистой поэзии", ее вечные темы, запечатленные в мелодических звуках полновесного русского слова, успешно противостояли озлобленным и сентиментально-желчным стихотворениям поэтов гражданского направления.
Под крылом патриархов "чистой поэзии" возросла целая плеяда стихотворцев, чей духовный и эстетический опыт основывался на исконном стремлении классической русской поэзии прежде всего обращаться не к суетному временному бытованию человека в мире, а к его онтологическим вечным ипостасям духа. Талантливые творения Цертелева и Голенищева-Кутузова, Льдова и Андреевского, находящегося в главном эстетическом русле русской поэзии, влекли читателя в сферу милосердия и экзистенциалистического созерцания и осмысления роли человеческой личности, ее внутреннего таинственного мира. Они не оплевывали усердно российскую действительность и не порицали ее, как это делали поэты "некрасовской" школы, они учили людей быть независимыми от обстоятельств жизни и судьбы. Но тлен декадентства все же в значительной мере тронул стихи упомянутых авторов. Смертная истома устрашающего социального бытия проникала в поры их поэтических дарований и неуклонно вела к пассивному безвыходному самостоянию. В них уже не было той фетовской "свежести" духа, о которой восхищенно писал Толстой. Потом уже не без воздействия событий семидесятых и восьмидесятых годов С. Андреевский,- оригинальнейший поэт и критик - выразит свои чувства отчаяния и упадка в статье "Вырождение рифмы", где провозгласит конец поэтической эпохи, а потомка знаменитого дворянского рода Голенищева-Кутузова уже в эти годы назовут "поэтом смерти".
Подобные пессимистические настроения были отражением все возрастающего разрушительного воздействия революционных идей на граждан российского государства. Попранная проповедниками нигилизма Чернышевским и Добролюбовым "красота" русского мира не смогла уже более защитить умы молодежи, которая под воздействием их экстремистских установок встала на путь насилия: уже не словесного, а физического. Униженная эстетика породила бесчеловечную этику. В 1866 году прозвучал на всю Россию каракозовский выстрел, направленный в императора Александра II. Но это было только началом террористической деятельности агрессивно настроенной молодежи, воспитанной на революционной экстреме Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Через двенадцать лет революционерка Вера Засулич тяжело ранила петербургского градоначальника Трепова; в том же Петербурге был заколот кинжалом на Михайловской площади начальник тайной полиции генерал Мезенцев; за предание некоего Фомина в Харькове военному суду за попытку освободить политических заключенных исполнительный комитет "Народной воли" вынес смертный приговор губернатору, князю Кропоткину. И еще раньше, чем Фомин предстал перед судом, харьковский губернатор был убит Гольденбергом, подбежавшим к его карете и выстрелившим в окно. В марте того же года пришла очередь жандармского полковника Кнопа,- рядом с его трупом в доме лежал приговор исполнительного комитета. 23-го марта в Москве был убит агент тайной полиции Рейнштейн. В тот же день в Петербурге было совершено покушение на преемника Мезенцева генерала Дрильтена. В апреле в Киеве застрелили губернатора, 10-го апреля уже в Архангельске был заколот кинжалом полицмейстер, а 14-го апреля некто Соловьев пять раз стрелял из револьвера в императора, оставшегося по счастливой случайности живым. Красный террор набирал силу и размах. 26-го августа 1879 года исполнительный комитет приговорил Александра II к смерти. Через пять месяцев, 17-го февраля чудовищный взрыв потряс здание Зимнего дворца, когда императорская фамилия должна была войти в столовую. Император опять чудом остался жив, благодаря тому, что один из его гостей, князь болгарский, опоздал, но при этом террористическом акте было убито и ранено сорок солдат Финляндского полка. В ответ со стороны правительства следовали жесткие репрессии, но они уже не могли спасти императора от гибели. 1 марта 1881 года около трех часов на Екатерининском канале под карету была брошена бомба, убившая и ранившая казаков конвоя XI нескольких прохожих. Александр II, оставшийся невредимым, вышел из кареты к раненым, и в этот самый момент ему была брошена под ноги еще одна бомба. Смертельно раненный, он умер в тот же день в своем дворце, не произнеся ни слова...
Кровавому времени нужен был поэт, не обостряющий политических конфликтов, исподволь подготовленных "бесами" русской жизни, а поэт, который бы возвестил умиротворяющую, утешительную истину добра, и указал выход из создавшейся трагической ситуации. Испепеляющий душу и сердце материалистический догматизм отцов нигилизма и провозглашателей западной философии, а также ожесточившаяся государственная власть, тщетно пытающаяся защитить себя, были органически чужды православному русскому народу, который не принимал и не понимал идущей бойни между революционерами и слугами царского трона.
Начиная с 1882 года и в последующие три десятилетия в печати стали появляться стихи и книги, автором которых был К. Р.:
Когда меня волной холодной Объемлет мира суета - Звездой мне служит путеводной Любовь и красота.Так писал в 1887 году двадцатидевятилетний Великий Князь Константин Константинович Романов: внук императора Николая I, верой и правдой служивший в течение своей жизни не только своим высокородным родственникам - императорам Александру II, Александру III, Николаю II - но и русскому народу, русской науке и русскому искусству. "Любовь и красота" легли в основание его многотрудной и разнообразной просветительской деятельности. Подобно своему отцу, генерал-адмиралу Константину Николаевичу, он рано поступил на морскую службу и уже с двенадцати лет каждый летний сезон проводил на судах учебной эскадры Морского училища.В 1875 году, произведенный в чин гардемарина, К. Р. на винтовом фрегате "Светлана" отправляется в дальнее плавание но Средиземноморью, а уже через год плавает по Атлантическому океану, посещая порты северо-американских штатов. В 1877 году К. Р. принимает деятельное участие в начавшейся русско-турецкой войне. Находясь в опасной экспедиции, которая должна была ночью поджечь турецкие коммерческие суда, К. Р. совершил боевой подвиг и был отмечен высшим знаком "военного отличия - орденом Св. Георгия 4-й степени. Лейтенант Дубасов, рапортуя об этой экспедиции начальству, писал: "Оценивая каждого из офицеров, большинство которых было первый раз под неприятельским огнем, я считаю долгом, прежде всего, упомянуть об Его Императорском Высочестве Великом Князе Константине Константиновиче, хладнокровие и распорядительность которого несомненно гораздо выше его лет и опытности;выполненное им поручение лучше всего, впрочем, говорит само за себя". По окончании войны К. Р. путешествует, посещая Алжир, Италию, Грецию, Палестину и Африку. В Афинах он написал свое самое знаменитое стихотворение "Я баловень судьбы...", в котором, не тщеславясь тем, что в нем "царская струится кровь", жаждет лишь одного - "заслужить доверье и любовь" "родного православного народа". Поэта не прельщает "мишурный блеск" роскоши в власти, ибо не в этом, но его глубокому убеждению, истинное назначение "певца", который должен в столь драматическое время "немолчно" петь "песни русские". Монархическая идея в этом стихотворении представала в своем единственно-истинном толковании: в соединстве и в собратстве с православным народом, для которого монарх не более чем "царь-батюшка",- покровитель и радетель всех сословий.
Зимою 1883 года состоялась помолвка, а в конце января и бракосочетание К. Р. с принцессою Елизаветою Саксен-Альтенбургскою, герцогинею Саксонскою. Незадолго перед своей свадьбой К. Р. заступил на должность командира роты Измайловского полка. Служа в полку, он проникся сердечным участием к нелегкой службе солдат-измайловцев и написал о них немало превосходных стихотворений, впоследствии составивших цикл "Из полковой жизни". Одно из этих стихотворений, "Умер, бедняга", стало вскоре народной песней. Несмотря на то, что критика того времени причисляла К. Р. к "эстетам", сторонящимся действительных сторон простой жизни, сам поэт искренне любил русского солдата, но любил его без надрыва, без ложной, усердно нагнетаемой сентиментальности, как часто поступали поэты-некрасовцы. Описывая в стихотворении "Умер, бедняга" существующий неприглядный порядок похорон солдата, когда покойного обряжали в "старый мундир" и отпевали в госпитальной часовне, а потом взвод провожал лишь до первого поворота улицы одинокие дроги с гробом, следовавшие далее до могилы без сопровождения, где "люди чужие" предавали останки умершего земле, К. Р. с сердечной болью поведал об этом ритуале, ни словом, ни интонацией не выразив недовольства в стихотворении, потому что для него правда жизни, которую он изобразил, значила более, чем собственные гневные осуждения этой правды. Но уже как должностное лицо он предпринял все меры для пересмотра положения о солдатских похоронах, и вскоре были утверждены новые правила погребения нижних чинов. К. Р. не смешивал и не разделял в себе поэта и гражданина, разъединение которых в общественной и художественной деятельности революционными нигилистами и привело русское общество к столь драматическим ситуациям, он был прежде всего подданным своего Отечества, тем русским человеком, у которого слово и дело освящались "красотой" душевной и разумной.
В 1891 году К. Р. был произведен в полковники и назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка. Отслужив девять лет в полку, он был назначен на высокую должность Главного начальника военно-учебных заведений. Здесь К. Р. показал себя заботливым и благожелательным попечителем. Он неофициально, подолгу знакомился с бытом учащихся, вникал в их досуг и учебу, был требовательным к руководству и сердечным по отношению к рядовому составу. Но более всего похвал заслужил К. Р., пребывая с 1899 года на посту Президента Императорской Академии Наук. По случаю столетия со дня рождения А. С. Пушкина Сенат издал указ об учреждении при Академии Наук "разряда изящной словесности", взамен существовавшей с времен Екатерины II Российской Академии. И уже 8-го января 1900 года были проведены первые выборы "пушкинских" академиков, которыми стали Л.Толстой, А.Потехин, А.Кони, А.Жемчужников, А.Голенищев-Кутузов, В. Соловьев, А. Чехов, В. Короленко. Подобный состав не может не свидетельствовать о широком и объективном взгляде на литературу самого Президента Академии Наук Великого Князя Константина Константиновича. Весьма характерной является его речь, произнесенная на заседании академиков в Мраморном Дворце: "Во исполнение Высочайшей воли Государя Императора, столетие со дня рождения Пушкина ознаменовано учреждением разряда изящной словесности, составляющего одно нераздельное целое с отделением русского языка и словесности Императорской Академии Наук... Наш круг может и должен расти; но да будет этот рост постепенен и правилен, чтобы служить не в ущерб разряду изящной словесности, а к изящному его укреплению. От души выражаю пожелания, чтобы доблестный круг ваш расширялся не по веянию партийного духа, а под веянием строгой и осмотрительной разборчивости, в силу уважения к нравственному облику избираемого и всегда согласно с чуткою художественною совестью. Недаром Пушкин от истинного художника требовал "взыскательности" и суд его над самим собою считал высшим судом".
В этом кратком и емком слове по сути изложена полная этическая и эстетическая программа К.Р. Призывая академиков к "осмотрительной осторожности", он не восставал против исканий и разнообразия в литературе, отрицая лишь "веяние партийного духа", следуя которому некоторые радикально-настроенные творцы создавали ортодоксальные произведения, в основе которых лежала ложная идея непримиримых социальных конфликтов, якобы единственно движущая человечество к благоденствию и гармонии.
Вплоть до самой смерти в 1915 году К. Р. неустанно принимал участие в отборе претендентов на получение Пушкинской премии. В многочисленных его отзывах, требовательных и тактичных, обнаруживается высокий литературный вкус и глубинная нравственная основа человека, бесконечно преданного русской классической литературе. Осуждая в стихах претендентов вычурность, смутность мысли, К. Р. горячо поддерживал стихи реалистичные, написанные звучным русским слогом. Так в 1909 году, обсуждая стихи Бунина, он отметил его несомненыый талант, но касаясь ныне довольно известного стихотворения "Одиночество", которое заканчивается строками: "Что ж, камин затоплю, буду пить, Хорошо бы собаку купить",- К. Р. написал: "... реализм иногда оказывает автору и плохие услуги, доходя чуть ли не до цинизма". Изысканному, безупречному вкусу К. Р. претила стилистика вульгарного толка и надменно-циничное отношение к женщине, которой К. Р. посвятил немало великолепных стихов.
Первый сборник "Стихотворения", изданный в 1886 году в количестве 1.000 экземпляров, К. Р. рассылал своим друзьям и тем, кого считал своими учителями, духовными вождями в литературе. Среди них были прежде всего А.Фет, А.Майков и Страхов. Эти литераторы придерживались в своих статьях и стихах взгляда на поэзию, как на служение святому делу, требовавшему незамутненного суетной жизнью вдохновенного чувства милосердия и любви,- любви к ближнему, к Богу, к женщине, к природе. А. Фет и А. Майков, прошедшие большую жизненную школу, ни словом не обмолвились о тяготах ее в своих стихах, ибо считали непозволительным присутствие в поэзии эгоцентрического начала, сосредоточение на котором непременно ведет не к благотворному сомнению, а к разъедающему душу скепсису. Строгий в оценках А. Фет восторженно принял книгу К. Р. Позднее стареющий поэт прислал К. Р. третий выпуск "Вечерних огней" с примечательной стахотворной надписью:
Трепетный факел,- с вечерним мерцаньем Сна непробудного чуя истому,- Немощен силой, но горд упованьем Вестнику света сдаю молодому...Для Фета поэт К. Р. явился "вестником света"! В этом определении "светоносности" таланта своего младшего собрата по перу Фет оказался удивительно прозорливым.При жизни о К. Р. чрезвычайно мало писали, и один из исследователей даже высказал предположение о том, что это связано с "высоким общественным положением поэта". Вполне возможно принять и такое объяснение, но причина, думается, скрыта более глубоко. К. Р. в полной мере не относился ни к одному из поэтических направлений, доминирующих в ту, как ныне называют, эпоху "поэтического безвременья". Насильственно затиснутый нашими современными критиками в прокрустово ложе "поэтов либерально-консервативной ориентации", отражающих теорию "чистого искусства", К. Р. по сути лишился как при жизни, так и после объективного и беспристрастного разбора. Да и позволительно ли было писать об "августейшем поэте" до недавнего времени? В "Истории русской поэзии" за 1969 год эти "две буквы" упомянуты лишь четыре раза, да и то мельком, в то время как его поэзия пользовалась широкой известностью и в России, и в Европе.
Поэтическое творчество К. Р. - это самоотверженное и сознательное несение гармонической ясности пушкинского начала в русской поэзии, которое так или иначе все же было деформировано даже в "чистой лирике" А. Фета, поскольку он уходил в экспрессионизм, в область музыки, где терялась реалистическая ясность, потом уже окончательно утраченная В. Соловьевым и гениальным А. Блоком. Любовь к Богу у К. Р. была не мистической, как у В. Соловьева, и не социальной, как у А. Блока, а была она народной, то есть реальной и ощутимой в этой своей реальности. Бог для К. Р. был тем самым этическим идеалом, отсутствие которого превращает жизнь в пошлое и ничтожное существование. Д. Мережковский в своей интереснейшей работе "О причинах упадка и о новых течениях в современной русской литературе", написанной в 1892 году, призывая творцов "к сознательному литературному воплощению свободного божественного идеализма", даже словом не обмовился о стихах К. Р., в которых подобное "воплощение" присутствует как ни у кого из современных поэтов:
Любя, надеясь, кротко и смиренно Свершай, о, друг! ты этот путь земной И веруй, что всегда и неизменно Христос с тобой..."Бесы" русской литературы, а потом и "бесы" зарождающейся революции словом и пулей уничтожали тех, в ком "царская струилась кровь". И они весьма преуспели в этом. Но ни гневом, ни ненавистью не воспылала муза "августейшего поэта". Она просила лишь об одном:Всех, которых пришел искупить Ты своею Пречистою Кровью, Бескорыстной, глубокой любовью Научи меня, Боже, любить!.."Эта муза - что-то невероятное,- писал о творчестве К. Р. один из немногих тогда критиков, понявших ее глубокое святое назначение,- никто бы кажется не поверил в ее возможности, если бы она не существовала. Безграничное доброжелательство, всестороннее, лучистое, как свет; восхищение светлым миром спокойной жизни; избранные картины природы; роскошь и довольство; уныние, мгновенно готовое разрушиться улыбкою,- вот чем живет и дышит эта воркующая муза". Пришел и наш теперь черед душой и сердцем восприять голубиную ясность стихов большого русского поэта,- "вестника света".Вступительная статья Юрия Никонычева. Составление Юрия Никонычева, Елены Панфиловой. Романов К. К. Стихотворения. - М.: Литфонд РСФСР, 1991. - 208 с.
