См. также: В.Брюсов Страница автора: стихи, статьи. С.Парнок Страница автора: стихи, статьи. СТИХИЯ: крупнейший архив русской поэзии

По поводу последних произведений Валерия Брюсова

София Парнок

Семь цветов радуги. Египетские ночи **

"Алхимик, на огонь погасший горна Смотрю без слез в своем безгрезном сне". В. Брюсов

В предисловии к последнему своему сборнику Брюсов говорит о себе, как учитель словесности о великом поэте: с апломбом и полным непониманием.- "Тогда, в 1912 году, автор полагал, что своевременно и нужно создать ряд поэм, которые еще раз указывали бы читателям на радости земного бытия во всех его формах"... Но разразилась война, и "автору показалось, что голос утверждения становится еще более своевременным и нужным после пережитых испытаний". И вот он,- подарок человечеству: "Семь цветов радуги".

Это - не "Urbi et orbi", не "Стефанос", не "Все напевы", даже не "Зеркало теней",- это сборник стихов, столь слабых, что только интерес к творческому пути Брюсова вызывает нас к критике этой книги.

Начиная с предисловия и эпиграфов ("Еще есть долг, еще есть дело, остановиться не пора!" К. Павлова. "Naviget! haes sununa est..." Виргилий), с первых страниц книги, мы присутствуем при том, как автор, пользуясь всевозможными приемами красноречия, убеждает читателя, читателя, а главное - самого себя, в том, что он, Брюсов, должен писать стихи, что его струнам "должно звучать", что он не мог "не слагать иных, радостных, песен, ибо однажды оне должны прозвучать!"** Не нужно быть особо тонким психологом, чтобы понять происхождение столь упрямо повторяющихся императивов. Человек не станет с исступлением доказывать, что в нем должно быть то, что в нем, действительно, есть, если к тому же этого у него никто не отнимает. Именно потому, что Брюсов теперь не совсем уверен в том, что он "не мог не слагать" песен, т.е. в том, что он - поэт и, следовательно, труд всей его жизни не прошел даром, именно поэтому он упрямо говорит: "в себя я полон вещей веры" и, дальше, точно раздразненный чьим-то дерзким вызовом, спесиво заявляет:

        И в длинном перечне, где Данте, где Виргилий,
        Где Гете, Пушкин, где ряд дорогих имен,
        Я имя новое вписал, чтоб вечно жили
        Преданья обо мне, идя сквозь строй времен.

От этих неуклюжих, интеллектуально и музыкально беспомощных стихов, в которых Пушкин, вследствие метрической неловкости Брюсова, превращается в какого-то неизвестного "Пушкингде",- до "Памятника" - один только шаг. И, точно, переворачивая страницу, находим "Памятник":

        Мой памятник стоит, из строф созвучных сложен.
        Кричите, буйствуйте,- его вам не свалить!

И, в пылу борьбы с воображаемыми озорниками, Брюсов выкрикивает: "Я есмь и вечно должен быть..." "Прославят гордо каждый стих"... "Ликуя назовут меня - Валерий Брюсов"... Назовут ли его и назовут "ликуя" или не ликуя, в конце концов, не столь уже важно,- "Памятник" Брюсова интересен нам постольку, поскольку он сложен из строф. Внимание Брюсова обращено не на власть поэта над душами, а исключительно на литературные заслуги. Доблесть Брюсова - в прочности сложенных слов: "распад певучих слов в грядущем возможен". Весьма характерен выбор слов в этом стихотворении: "строфа, слово, страница, стих". Слово "душа" встречается в "Памятнике" один только раз и в роковой для автора комбинации:

        Повсюду долетят горящие страницы,
        В которых спит моя душа.

Этим страницам, в которых его душа спит, Брюсов пророчит славное путешествие - "в сады Украины, в шум и яркий сон столицы, к преддверьям Индии, на берег Иртыша" и "за пределы печальной родины" - к немцам и французам. Кто станет оспаривать, что строфа Брюсова - прочная и, в большинстве случаев, художественная работа! Но памятник, воздвигнутый из строф - непрочный памятник. Брюсову нечем любезным быть народу, да впрочем он и сам определяет круг грядущих свои почитателей,- "это люди разных вкусов". Они-то и назовут его "ликуя "Валерий Брюсов".

Брюсовский "Памятник" - примечательнейший образец самохарактеристики. Мы знаем еще только один такой - в Генуе, на Campo Santo. Среди богатых мраморных изваяний стоит одно, изображающее женщину, украшенную ожерельем из баранок. Необычность такого украшения привлекает внимание. Надгробная надпись гласит: "Я всю жизнь торговала баранками, чтобы накопить деньги себе на памятник в Campo Santo".- Брюсов вся жизнь писал стихи, чтобы купить себе памятник на парнасском кладбище, "где Данте, где Виргилий, где Гете, Пушкин где". Булочница в надгробной надписи поминает баранки, Брюсов - строфы, страницы и т.п.

С великим терпением, с маниакальным упорством, в течение всей своей долгой литературной деятельности, стремился он сделаться поэтом.

"Музыку он раздел, как труп. И мастерство поставил он подножием искусства."³ Он стремился воздвигнуть на этом подножии истинные выси, и справедливость требует признать, что он умел принуждать свою мечту к подлинному творчеству. Если по многочисленным стихотворным и прозаическим работам Брюсова проследить границы его творческих возможностей, эта гениальная остервенелость воли производит, поистине, жуткое впечатление: Брюсов создавал поэта из чистейшего "ничего".

Нам, его современникам, трудно вполне оценить превосходную цельность этого психологического феномена, слишком многое в биографии Брюсова увлекло бы нас к число человеческой оценке его личности. Но будет время, какой-нибудь потомок разыщет его жизнеописание и восхитится безнравственным восхищением художника. Ибо все приметы того, чего стараются теперь не видеть, или прощают Брюсову его поклонники, покажутся этому, грядущему, прекрасными в своей законности. И - кто знает?- быть может, Брюсов, сам столь скупо одаренный вдохновением, станет вдохновительным образом для чьего-нибудь творческого воображения. Кто знает,- может быть, будет написан новый Сальери, не тот великий Сальери, у которого был свой Моцарт, а Сальери - вечный жид, для которого Моцарт - опасность гения - скрыт даже в футуристе.

Но как ни мешает нам близость поставленной перед нами фигуры, мы все же, за случайностью "человеческого", не можем не чувствовать то "неслучайное", что делает Брюсова - "образом". В отличие от большинства современных стихотворцев, играющих то самих себя, то разных экзотических существ, Брюсов всю свою жизнь, как сумасшедший актер, играет одну только роль: он играет великого поэта. Мы - зрители трагического представления: на наших глазах воля, доведенная до страсти, достигла наивысшего напряжения, и теперь мы присутствуем при гибели ея.

"Семь цветов радуги" созданы последними усилиями ослабевающей воли.

Памятуя, что поэту свойственно давать отклик вдруг "на всякий звук"⁴, Брюсов старается быть человечным и универсальным. Здесь - любовь и смерть, и природа, и война. И ни в одном стихотворении Брюсов не достигает той пленительной внезапности, в которой - сладчайшая тайна поэтического очарования. В большинстве случаев стихи этого сборника написаны "на тему". Так пишет сочинения "первый ученик" - с равным вдохновением о том, что мило ему и безразлично, пишет не перед лицом Бога, а "на пятерку", стараясь при случае блеснуть познаниями из истории, географии, истории литературы и т. д.

За исключением нескольких стихотворений, вызванных истерикой самоутверждения себе наперекор и немногих образцов удачной работы (как напр., "Ultima Thule", "Крот" и др.) - весь сборник написан потому, что автор счел "своевременным создать ряд поэм". Брюсов счел своевременным заставить себя откликнуться на целый ряд разнообразных явлений. О том, что это ему не удалось, что эти "поэмы" "созданы" без всякой внутренней необходимости, и рождению их не предшествовало не только музыкальное беспокойство, свидетельствуют разительная скука и скудность их ритмической жизни. По определению самого Брюсова: все вокруг

        "Поет назначенными метрами
        Хвалу стоустую земле".

Задача поэта уловить своим собственным слухом эти "назначенные метры" во "всем вокруг" и в самом себе. Брюсов же довит их не из первоисточника, а из воспроизведений "назначенных метров", сделанных другими поэтами. Благодаря поэтической эрудиции, выбор у Брюсова велик. Но недостаточно иметь из чего выбирать, надо уметь выбирать, и нельзя не подивиться тому, насколько ослабевает в Брюсове музыкальная чуткость. Он в большинстве случаев уже не в силах обострить свой слух до понимания соответствия интеллектуального и музыкального содержания стиха. Если прежде Брюсов мог быть ритмически пассивен, то теперь он ритмически жалок. Что означает такая скороговорка:

        А когда золотило чудо
        Амстердам, и Лейден, и Анвер,-
        Те же дали видели отсюда Гальс,
        Ян Стен, Гоббема и Фермер.
      
        * * *

        Как нежные бутоны превращают лепесты
        В ярко радостные розы, ало-красные цветы.

        * * *

        Иль мы тот народ, кто обрел
        Двух сфинксов на отмели невской,
        Кто миру титанов привел,
        Как Пушкин, Толстой, Достоевский?

        * * *

        Умершим мир! Но мы, мы дышим.
      
        * * *

        Ты переполнил чашу меры,
        Тевтон,- иль как назвать тебя!

Подобных образов не счесть, и поистине делается и неловко и грустно при восклицании Брюсова: "Опять в душе кипит избыток и новых форм и буйных слов". Где эти "буйные слова"? А "новые рифмы"? Источник их - злоупотребление именами собственными. Этот прием не скрашивает мертвенности стиха и неудовлетворенность читателя усугубляется еще одним естественным чувством - подозрительностью. Самая искусные рифмования с именами собственными вызывают чувство непервоклассного удовольствия, схожего с тем, которое мы испытываем при "опасных номерах" цирковой программы. Полька или вальс обрываются, в оркестре начинается зловещее "трррррр",- и с высоты стеклянного купола, вниз, по натянутому стальному канату, летит какая-нибудь всемирная цирковая знаменитость. Публика ошеломлена, благодарна и рада, что это, наконец, кончилось. То же чувствуем мы, в лучшем случае, от "новых рифм". Но большей частью нам не страшно и мы просто не верим. Не верим, не только тогда, когда Брюсов говорит, что слышит:

        "Размер ямбического триметра"...
        "В твоем глухом гуденье, Иматра".

Не верим даже тому, что "ночь прильнула к яхте", когда "яхта" рифмована с "ахти", что "лодка ветром качаема", когда это происходит на "Сайме", не верим в "садовые флоксы", когда они присосежены к "Вуоксе", и т. д., и т. д. Одним словом, делаемся несговорчивейшими скептиками.

Но Брюсов сам, верит ли он в свои "буйные слова и новые фирмы", в то, что "опять в душе кипит избыток"?

        Пусть ангелы и демоны покорно
        Встают опять в мерцающем огне,-
        Алхимик, на огонь погасший горна
        Смотрю без слез в своем безгрезном сне.

Алхимик еще вызывает ангелов и демонов, но точно ли они "встают опять", и в каком же "мерцающем огне", если огонь горна погас?

Очевидно, не только то, что мечта Брюсова, прежде его "верный вол", отказывается работать, но и то, что погонщик его устал ее понукать, что "кнут" его уже не "тяжел".

Сон алхимика - "безгрозен", и Брюсову остается либо довольствоваться невинными комбинациями с "новыми рифмами", либо жить на счет чужих грез. Думается, что опыт с пушкинскими "Египетскими ночами" - начало целой вереницы такого рода работ и последнего поэтического периода Брюсова.

Брюсов дописал "Египетские ночи". Что сказать об этом? В предисловии к этой поэме Брюсов услужливо указывает читателю: такие-то строки - Пушкинские, а такие-то "всецело мои". Потешиться по поводу такой услужливости слишком легко для того, чтобы мы воспользовались этим случаем. Нельзя отказать Брюсову в несомненной ловкости фальсификатора. В поэме попадаются куски хорошей мозаики. Работу можно было бы назвать добросовестной, если б не явно порнографические описания любовной сцены в 5-й главе поэмы.

Поэма дописана не достаточно блестяще для того, чтобы полюбить ее, не достаточно дурно для того, чтобы возненавидеть ее.

Можно сказать, что "художник-варвар" "свой рисунок беззаконный" "чертит" не "бессмысленно".⁴

Оставим книжным регистраторам радость подсчета хороших и слабых произведений поэта. Брюсов выпустил сборник слабых стихов, отважился дописать "Египетские ночи" и, вероятно, сделает еще не одну такую бестактность. Нужно помнить только одно: Брюсов не человек, а образ.

Январь 1917 г.

Комментарии "Северные записки", 1917, Январь, Сс. 157-162.

Психологический портрет Брюсова в этой статье Парнок очень схож с цветаевской трактовкой образа поэта в ее широко известном очерке "Герой труда" (1924). Влияние статей на очерк (и шире - литературной позиции Парнок на самоопределение Цветаевой) кажется нам несомненным.

[1] Валерий Брюсов. Стихи 1912 - 1915 г. Москва. Издательство К. Ф. Некрасова. 1916 г. Ц. 2 р.; Валерий Брюсов. Египетские ночи. Поэма в б главах. (Обработка и окончание поэмы А. Пушкина). Альманах "Стремнины". 1. Москва. К-во Л. А. Слонимского. Ц. 2 р. 50 к.

[2] Курсив в цитатах - мой. А. П.

[3] Отсылка к строкам пушкинского "Эха" (1831) "На всякий звук / Свой отклик в воздухе пустом / Родишь ты вдруг".

[4] Парафраз строфы из пушкинского "Возрождения" (1819):

      Художник-варвар кистью сонной
      Картину гения чернит
      И свой рисунок беззаконный
      Над ней бессмысленно чертит.

Источник - Парнок С.  Сверстники / Книга критических статей, М., Глагол, 1999 г. Комментарии Андрея Полянина. Литературные страницы Николая Доля.