См. также: Л.Мей Страница автора: стихи, статьи. СТИХИЯ: крупнейший архив русской поэзии

Лев Мей (Русские поэты, 1996)

Е. Дмитриева

В восприятии современников Мей был "последним русским поэтом", своего рода русским Шиллером - беззаботным идеалистом, верующим в добро и красоту, человеком богемы и бессребреником, истинным смыслом жизни которого была лишь поэзия.

        Не верю, Господи, чтоб ты меня забыл,
        Не верю, Господи, чтоб ты меня отринул...
        . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
        Нет! в лоне у тебя, художника-творца,
        Почиет Красота и ныне и от века,
        И ты простишь грехи раба и человека
        За песни Красоте свободного певца,-

писал Мей в одном из наиболее исповедальных стихотворений.

Детство Льва Александровича Мея прошло в Москве, в доме его бабушки А. С. Шлыковой в Хамовниках. Патриархальный уклад дома Мей впоследствии опишет в очерках "Кирилыч", "Софья", "На паперти", а народные верования, усвоенные с детства, найдут отражение в его поэзии, питавшей особое пристрастие к демонологии. В 1831 году Мей поступил в Московский дворянский институт, а в 1836-м "за выдающиеся способности" его перевели в Царскосельский лицей, где живы еще были предания о первом, пушкинском выпуске. "Пробки взлетевшей, Влаги вскипевшей Сладостен звук; Сок золотистый Для лицеиста Лучше наук",- писал восемнадцатилетний Мей вполне в духе пушкинских "Пирующих студентов", сопровождая, впрочем, свою поэтическую декларацию невымышленными пирами и поездками на тройках в Петербург. Не без оглядки на Пушкина пишет Мей и свой первый крупный поэтический опыт - "Царскосельское воспоминание", и лицейский выпуск 1841 года объявляет его "своим Пушкиным".

Вернувшись после окончания Лицея в Москву, Мей определяется на службу в канцелярию московского генерал-губернатора, приобретает обширные светские знакомства, становится постоянным посетителем литературных суббот Е. П. Ростопчиной. Изучает богословие и древнерусские летописи. В ситуации накалившейся борьбы между славянофилами и западниками Мей не занимает воинствующей позиции, хотя и входит вместе с А. Н. Островским и Ап. Григорьевым в состав "молодой редакции" славянофильского журнала "Москвитянин". Дружеские отношения связывают его с Григорьевым, чьи цыганские пристрастия явно сказались в одном из лучших стихотворений Мея - "Полежаевской фараонке".

К концу 40 - началу 50-х годов Мей становится заметной фигурой в московском литературном мире. Драмы "Царская невеста" и "Псковитянка", явившиеся в пору упадка исторической драмы, создают ему репутацию единственного современного исторического драматурга. После женитьбы в 1850 году на С. Г. Полянской (их исполненный драматизма роман продолжался почти десять лет) Мей уже в собственном доме открывает литературно-артистический салон, пользовавшийся большим успехом. В 1852 году Меи, собравшись переехать в Одессу по соображениям материального характера, едут на короткое время в Петербург и волею судеб остаются там навсегда.

В Петербурге Мей отказывается от чиновничьей службы и живет исключительно литературным заработком. При этом и здесь не оставляет хлебосольных московских обычаев и существует между роскошью и нищетой. Порой не хватает денег даже на свечи и дрова. Настроения этого периода отражены в стихотворении "О Господи, пошли долготерпенье...". Начинается и его дружба с графом Г. А. Кушелевым-Безбородко, меценатом, литератором и известным прожигателем жизни, ставшая для Мея в определенном смысле роковой. Постоянные пиры в доме Кушелева, вино, болезнь, срочная работа заполняют последние годы Мея. И в сорок лет он умирает от паралича легких.

Современная Мею критика относила его к художественной школе Пушкина, ставившей задачи искусства выше тревог современности. Но и среди так называемых поэтов "чистого искусства" поколения 40-х годов Мей занимал особое место. Менее всего он был чистым лириком (в отличие, например, от Фета). Эпический поэт по натуре, Мей даже в небольших по объему стихотворениях тяготел к сюжетности и повествовательности (например, "Баркаролла", которая, несмотря на малый объем, представляет собой законченную новеллу). Из собственно лирических стихов наиболее значительным так и остался цикл 1844 года, посвященный будущей жене. В остальном же современная жизнь мало вдохновляла его. Обладая даром перевоплощения, Мей искал источники вдохновения в ином: в культуре, в истории - античной, европейской, русской.

К древнерусскому фольклору и летописным преданиям Мей обратился одновременно и как поэт, и как филолог. Его блестящее знание быта и нравов Древней Руси, напряженный интерес к вопросам народности и проблеме воссоздания национального характера предопределили весьма своеобразный характер стилизаций на историческую тему. Среди них "Вечевой колокол", "Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую", "Песня про боярина Евпатия Коловрата", снабженные подробнейшим историческим комментарием (в начале 60-х годов представление о доблестном русском национальном характере осложнилось у Мея еще и религиозной мотивировкой, а богатырство было осмыслено как поборничество православной веры).

Особое место в "русском цикле" Мея заняли песни и народные предания ("Хозяин", "Русалка", "Оборотень", "Леший" и др.), в которых народная жизнь выразилась во всей ее наивности и патриархальности, но вместе с тем носила некий "археологический" колорит, на что обратила внимание критика. При этом фольклорная основа стиха у Мея органично сочеталась с характерным для него романсным, мелодраматическим началом. Так, любовь, неутоленная страсть, тайное преступление стали сюжетной основой большинства русских песен и баллад ("Как у всех-то людей...", "По грибы"). "У него все больше на тему старого мужа и молодой жены",- не без едкости заметил Добролюбов.

Но, пожалуй, лишь античность, с ее культом красоты, наслаждения, роскошью повседневного быта, наиболее отвечала способности Мея живописать словом. Прекрасно зная классические языки, Мей перевел с греческого песни Анакреона и идиллии Феокрита. Античная история и мифология стали одновременно источником и его оригинальных стихов. Так, сюжетом одного из наиболее совершенных произведений Мея, описательной поэмы "Цветы", явился знаменитый пир в чертогах императора Нерона. Мысль о красоте, неизменно сопряженной со смертью и вместе с тем уравнивающей человека с бессмертными богами, легла в основу большинства антологических стихов Мея; в том или ином виде она присутствует и в "Цветах", и в "Галатее", и в "Фринэ". Живописные же принципы меевского стиха нашли наиболее адекватное жанровое выражение в циклах "Камеи" - своеобразной коллекции словесных портретов первых римских императоров, их жен и возлюбленных - и в незавершенном цикле "Фрески" ("Дафнэ", "Плясунья"), где Мей посредством слова попытался воскресить застывшее в веках движение красоты.

Интерес Мея к экзотике и эпическим сюжетам сказался в цикле стихов на темы Священной истории. Евангельский сюжет об искушении Христа в пустыне становится поводом дать живописную панораму древних, сменяющих друг друга цивилизаций ("Отойди от меня, Сатана"). Центральное место в библейском цикле Мея заняли "Еврейские песни" - переложение "Песни Песней" царя Соломона, где лиризм и библейская простота соединились с торжественностью и восточной яркостью красок.

Не слишком органично вписался Мей в свою эпоху. Чересчур много было в его творчестве свойств, которые скорее бы пришлись по вкусу движению литературного Парнаса на Западе или же декадентству в России. Как справедливо заметил писатель и критик начала XX века Б. Садовской, "для нас Мей важен и интересен как поэт, явившийся между Пушкиным и Некрасовым и ярко показавший, во что выродился пушкинский стих у предшественников Некрасова... Родись он лет на 50 позже, в лице его мы имели бы, быть может, одного из лучших современных художников".

Источник: Русские поэты. Антология русской поэзии в 6-ти т. Москва: Детская литература, 1996.