См. также: С.Наровчатов Страница автора: стихи, статьи. СТИХИЯ: крупнейший архив русской поэзии

Сергей Наровчатов: О себе

Сергей Наровчатов

Родители мои жили в Москве, но часто наезжали в Хвалынск — небольшой городок на Волге,— там я и родился в октябре 1919 года. Навсегда запомнились краски, звуки и запахи тех лет. Белая, голубая, лиловая сирень. Она нагревается на солнце, и уже не запах, а какой-то сиреневый чад плывет над садами. Над рекой перекликаются гудки — у каждого парохода свой, и мальчишки безошибочно угадывают: снизу идет «Лермонтов», а сверху «Пушкин». На пристани — крики грузчиков, лязг цепей, шумная сутолока. Там же крепкий запах дегтя, рогож, рыбы. Все это вместе называлось Волгой.

Читать выучился рано — трех лет. С тех пор чтение — постоянная и ненасытная потребность. В семье у нас любили и знали книгу, и эта моя страсть препятствий не встречала. К тринадцати годам почти вся русская и западная классика была проглочена мною. Именно «проглочена» — переварить «Красное и черное» или «Войну и мир» было затруднительно. Наряду и вместе с классиками шло бессистемное мальчишеское чтение всего, что попадалось на глаза. Вся приключенческая литература, вплоть до забытых теперь Жаколио и Сальгари, была истово освоена мною. Пиратскую повесть «Фома-ягненок» я пытался даже иллюстрировать — так она мне полюбилась.

Проглатывая десятки, а то и сотни книг, я никак не замыкался в их цветном мире. Захлопнув недочитанный том, я летел сломя голову на просторный двор большого московского дома, где вопила и бушевала ребячья республика. Все прочитанное я немедленно делал всеобщим достоянием, и на дворе все время происходила смена эпох и нравов. Один день все были запорожцами, на другой — становились мушкетерами, в третий — «красными дьяволятами». В наши игры своеобразно вмешивалась действительность. Мальчишки конца 20-х — начала 30-х годов, мы были детьми своего времени. Весь мир у нас делился на красных и белых, промежуточных оттенков не существовало, и все категории добра и зла окрашивались только в эти два цвета. И д'Артаньян всегда был у нас «красным», а миледи белогвардейкой.

Мне не исполнилось четырнадцати лет, когда в нашей жизни произошла резкая перемена. Вместе с родителями я уехал на Колыму, где они стали работать в системе треста Дальстрой. Им руководил Э. Я. Берзин — легендарный герой гражданской войны, командир латышских стрелков. Магадан тогда был небольшим поселком на берегу Охотского моря. Он рос на наших глазах, и мы росли вместе с ним.

Школа была единственной в поселке и соответственно небольшой. Я поступил в седьмой класс, выше классов не было; они появлялись по мере того, как ребята заканчивали предыдущий. Таким образом, мы составили первый выпуск магаданской десятилетки. Учеников было мало — в нашем классе их число никогда не превышало пятнадцати человек. И девочки и мальчики — мы всегда были вместе, и наше положение старших по отношению к остальной ребячьей ораве еще больше сплачивало нас. Жили мы дружно, грани между школой и «улицей» в таком маленьком поселке попросту не существовало, и наши интересы всегда были общими.

Охота и рыбная ловля, спорт и опять-таки чтение — таковы были наши постоянные занятия. По целым дням ребята пропадали в тайге или на побережье. Четырнадцати лет мы все обзавелись ружьями, и они не оставались у нас без дела. Зимой куропатки, а весной утки составляли нашу добычу, пока мы не подросли. В шестнадцать лет некоторые из нас уже охотились на медведей, и первая известность пришла ко мне в виде «подвала» в местной газете, где живописались наши охотничьи подвиги. В той же газете я напечатал свои первые стихи.

Мне было семнадцать лет, когда я окончил школу и поехал через весь Дальний Восток и Сибирь в Москву. Добирался до столицы больше месяца и едва успел подать заявление в институт. Парень я был тогда неутомимый и, узнав, что до начала занятий есть еще время, провел остаток лета с альпинистами в Кабарде.

Со времен Колымы прочно вошла в мою жизнь другая страсть — любовь к расстояниям. Она во многом определила потом мои поступки. Каждое студенческое лето я проводил с товарищами в походах. Так мы прошли на веслах всю Волгу, побывали на Дону и Кубани, прошли пешком весь Крым. Летом 1939 года уехали на Большой Ферганский канал, работали там, объездили почти весь Узбекистан. Все эти поездки обогащали новыми впечатлениями, расширяли кругозор, расцвечивали жизнь, и без того хорошую и ясную. Молодость начиналась весело и бурно.

Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), в котором я учился, оставил глубокий след в памяти всех его питомцев. И дело здесь не только в высоком качестве лекций, читавшихся такими корифеями гуманитарных наук, как Д. Н. Ушаков и Ю. М. Соколов, Готье и Косминский, Гудзий и Благой. Светлой и свободной была атмосфера, которой мы дышали в коридорах и общежитиях.

В эти годы состоялось мое окончательное приобщение к поэзии. Стихи я начал сочинять очень рано, чуть ли не с пяти лет. С двенадцати стал писать постоянно, в пятнадцать напечатал первое стихотворение в «Колымской правде». Ко времени приезда в Москву у меня уже было несколько исписанных стихами тетрадей, и я наивно думал, что поражу ими москвичей. Вскоре я понял, что, едва начав учиться, надо переучиваться: современная поэзия мне почти была незнакома.

В те годы мы, молодые поэты, настойчиво стучались в двери не журналов и издательств, но своих учителей в поэзии. К ним в первую очередь надо отнести И. Л. Сельвинского, у которого многие, в том числе и я, прошли тогда серьезную школу стиха. Всегда мы ощущали на плече могучую длань незабвенного «дяди Володи» — В. А. Луговского. С требовательным доброжелательством выслушивал наши новые стихи Н. Н. Асеев. Это были основные наши «прописки» в поэтической Москве, но сколько еще поэтов «хороших и разных» напутствовали тогда добрым словом юных подвижников стиха! А мы действительно были подвижниками — мы жили поэзией, бредили поэзией, молились поэзией.

В марте 1941 года журнал «Октябрь» напечатал подборку: «Стихи московских студентов». Так впервые в «толстых» журналах появились имена М. Кульчицкого, Б. Слуцкого, Д. Самойлова и мое. Казалось, мы выходим на «печатную» дорогу. Но через три месяца грянула война, и другие дороги повели нас к другим горизонтам.

Моя военная биография началась еще раньше. В декабре 1939 года вместе со своими близкими друзьями по ИФЛИ я ушел добровольцем на войну с белофиннами. Короткая эта кампания оказалась трагичной для нашего добровольческого батальона. Из нас четверых двое — Михаил Молочко и Георгий Стружко — погибли во время рейда по тылам противника. Мы с Виктором Панковым, тяжело обмороженные, попали в госпиталь. Там мы встретили окончание войны и возвратились в Москву, потрясенные всем увиденным и пережитым в эти короткие и одновременно долгие дни. Но молодость быстро взяла свое, и к началу новой, на этот раз великой, войны мы были опять готовы к испытаниям.

После финской войны я перешел учиться в Литературный институт имени Горького, а в ИФЛИ остался на экстернате. Оба института я окончил одновременно перед самой войной и в первые ее дни получил оба диплома.

Военные годы — самые емкие и наполненные в моей жизни, и именно поэтому о них труднее всего говорить. Или уж рассказывать обо всем в полном объеме, или ограничиться перечислением каких-то главных ее общностей, ставших частностями личной своей судьбы. На войне я сформировался и как человек, и как поэт. Все мои хорошие и дурные стороны — и в жизни, и в творчестве — с определяющей четкостью проявились именно тогда. После войны происходило либо развитие, либо угасание тех или иных качеств, но начала их были заложены в те годы.

Войну я увидел, пережил, перенес с самого начала до самого конца. Физически судьба меня удивительно щадила — одна легкая царапина от пули за всю войну! Нравственно же она пощады не давала никому, и я тут не стал исключением. Но все я получил сполна — и горечь поражений, и счастье побед. Я помню страшные дороги отступления — мы прошли их с Михаилом Лукониным, выходя из окружения брянскими лесами и орловскими нивами в 1941 году. Я помню блокадный Ленинград — прозрачные лица, осьмушку хлеба и стук метронома по радио. И я помню ветер боевой удачи, пахнувший нам в лицо на равнинах Прибалтики. Я вижу до сих пор во снах распахнутые ворота гитлеровских концлагерей в Польше, откуда, плача и смеясь, бежали навстречу нам люди всех наций и языков. День Победы я встретил в центральной Германии, и одно воспоминание о тех немыслимых днях пьянит меня сильнее любого вина.

Война принесла мне дружбу таких моих сверстников-поэтов, как Георгий Суворов и Михаил Луконин. Война подарила мне доброе рукопожатие Н. С. Тихонова, большого поэта и человека, чьи советы и пожелания помогли мне и в ту пору, и долго после. Война наградила меня дружбой многих отличных людей, которых я встречал на своем пути гораздо больше, чем плохих.

На войне вступил в партию (до того я был комсомольцем), и принадлежность к этому великому коллективу стала с тех пор для меня так же естественна, как мое существование.

Война научила писать меня те стихи, с которыми я мог начать прямой разговор с читателем и услышать ответный отклик. Война многое отняла у меня,— список потерь надо было бы начинать именами друзей, а кончать молодостью.

После войны я вернулся в Москву, и тут уже началась та часть моей биографии, которая интересна, главным образом, стихами, отразившими мои думы и чаяния в эти годы. Я целиком занялся литературным трудом. Много ездил по стране, забираясь в наиболее отдаленные ее края. Побывал в местах своей юности — Колымском крае, объездил Курильские острова, Сахалин, Чукотку и Камчатку. К поездкам отечественным присоединились зарубежные. Увидел все пять материков. Путевые впечатления частично уже отпечатались новыми стихами, а многое еще ждет ритмов и рифм.

Редко кто из современных поэтов не обращается к журналистике. У одних порой, а у других постоянно возникает необходимость вмешаться в литературную, общественную, политическую «злобу дня». Мне жизнь все время предоставляла для этого поводы, и я, обращаясь преимущественно к вопросам поэзии, написал немало статей, которые потом объединил в несколько книг. Не забыл я и профессию, означенную в ифлийском дипломе: литературоведение всегда занимало мою память, но до самостоятельных работ руки дотянулись лишь в последнее десятилетие. Я выпустил две книги: «Лирика Лермонтова» и «Необычное литературоведение». Наконец, я обратился к испытанному жанру пятидесятилетних — мемуарам...

Жизнь не только дает поводы для вмешательства, но и сама настоятельно вмешивается в твое житье-бытье. Общественная работа стала сейчас уже не фоном, а содержанием моей теперешней биографии. Писатели выдвинули меня в свои выборные органы, Советский комитет защиты мира принял в число своих соратников, трудящиеся Красной Пресни оказали мне честь, послав своим депутатом в Верховный Совет РСФСР, московские коммунисты избрали в МГК партии.

Доволен ли я судьбой? Грех жаловаться, но не доволен. Да простится мне случайный каламбур, но все время не хватает времени. Так много еще надо сделать! И в стихах, и в прозе, и в критике, и в литературоведении, да мало ли еще в чем! Если бы в году было двадцать четыре месяца...

Москва, 1965-1980

Источник: Воспоминания о Сергее Наровчатове. Москва: Советский писатель, 1990.