См. также: М.Кузмин Страница автора: стихи, статьи. СТИХИЯ: крупнейший архив русской поэзии

Михаил Кузмин (Судьбы поэтов серебряного века)

«Изящество — вот пафос поэзии М. Кузмина. Все равно, выступает ли он перед нами в хитоне изысканного александрийца, верного ученика Эпикура, или в шелковом камзоле французского птиметра, или прямо говорит о себе,— везде и всегда он хочет быть милым, красивым и немного жеманным. Все, даже трагическое, приобретает в его стихах поразительную легкость, и его поэзия похожа на блестящую бабочку, в солнечный день порхающую в пышном цветнике»,— писал В. Брюсов. Он отметил у Кузмина «дар стиха, певучего и легкого», а Блок в свою очередь полагал, что это «...поэт высокий и прекрасный».

Другие современники говорили о его загадочности, атмосфере тайны, окутывающей этого «русского дэнди», «жеманника», «Санкт-Петербургского Оскара Уайльда», «принца эстетов», «законодателя мод и тона». Огромные «византийские» глаза, легендарные «триста шестьдесят пять жилетов», которыми он якобы владел, завораживающая манера пения — все это запомнилось современникам, воспринимавшим облик поэта по известному портрету Сомова, в тесном единении с миром театральной, музыкальной, художественной культуры Петербурга. Ведь был он не только поэтом, но и прозаиком, критиком, музыкантом и композитором.

Родился Михаил Кузмин в Ярославле, в дворянской семье, детские годы провел в Саратове, и потому волжские мотивы и корни естественно можно обнаружить в его поэзии. Он всегда восхищался «трепещущей красотой волжского приволья, старых волжских городов, тесных келий, любовных речей и песен, всей привольной и красной жизни...». Уже взрослым человеком Кузмин подолгу проводил время в заволжских скитах, бывал в имениях родных и знакомых, снимал комнату под Нижним Новгородом.

Любовью к родимому краю пронизаны строки:

        Я знаю вас не понаслышке,
        О, верхней Волги города!
        Кремлей чешуйчатые вышки,
        Мне не забыть вас никогда.

        Не знаю, прав ли я, не прав ли,
        Не по указке я люблю.
        За то, что вырос в Ярославле,
        Свою судьбу благословлю!

        («Я знаю вас не понаслышке...», 1916)

Старая русская провинция, семейные разговоры отца — отставного морского офицера, отпрыска древнего дворянского рода, и матери — правнучки французского актера, для которого Россия стала вторым домом, с самых ранних лет охватившая мальчика любовь к литературе и музыке — все это формировало его духовный мир.

Он писал другу Г. В. Чичерину 18 июня 1893 г.: «Помню себя совсем маленьким, осенью при вечерней заре, когда прислуга рубит капусту в сарае; запах свежей капусты и первый холод осени так бодрит; небо палевое, и нянька вяжет чулок, сидя на бревне. И с мучительной тоскою смотря в небо, где летит стая птиц на юг. Нянька, куда же они летят-то, скажи ме",— со слезами спрашиваю я. "В теплые страны, голубчик". И ночью я вижу море, и палевое небо, и летящих розовых птиц...»

Чуткое к прекрасному сердце ребенка пленяют и «Волга, вся залитая луною», и книги Шекспира, «полные крови, любви, смерти и эльфов», и произведения Гофмана. Он мечтает о «выдуманных существах, о тайном лесе, где живет царица Афра, и ее служанки перебирают струны». В романтических и одновременно обыденных красках воссоздает поэт свою родословную, и новое бытие получают под его пером

        Моряки старинных фамилий,
        Влюбленные в далекие горизонты,
        пьющие вино в темных портах,
        обнимая веселых иностранок...

        («Моряки старинных фамилий...», 1907)

А вместе с ними оживают силой воображения «франты тридцатых годов», «милые актеры без большого таланта», «экономные, умные помещицы», «прелестно-глупые цветы театральных училищ, преданные с детства искусству танца», все «погибшие, но живые» в каждой капле крови автора.

С детских лет ощущает Кузмин прочное родство с прошлым — и дичится знакомых детей, растет нелюдимым, одиноким. Внутренняя обособленность обостряет наблюдательность, глубину переживаний. Поверенным душевных тайн в гимназии, в Петербурге, куда будущий поэт переезжает в 1885 г., становится Юша — будущий наркоминдел Г. В. Чичерин. Их переписка, длившаяся до 1926 г., насыщена внутренними исканиями молодых людей, стремившихся во всей сложности познать мировую культуру, осмыслить связь с ней культуры родной, русской. Чтение Кузминым Данте, Гейне, Гете, Пушкина, Лескова, сочинений Плотина и Ницше, Шопенгауэра и Ренана, Франциска Асизского и Платона, Апулея, Флобера интенсивно продолжается и после окончания гимназии и поступления в Санкт-Петербургскую консерваторию в класс Н. А. Римского-Корсакова и А. И. Лядова. Однако отношения в консерватории сложились неудачно. По словам Е. А. Зноско-Боровского, «...его не одобряли, и он отвечал тем, что не показывал своих работ, приготовленных дома, и так и не кончил консерваторию», проучившись три года. Кузмин сочинял симфонии, сюиты, песни, романсы, музыку на духовные стихи, работал над операми «Елена», «Клеопатра», «Эсмеральда», всю жизнь продолжал музицировать. По воспоминаниям мемуариста, он так говорил о своих композиторских занятиях: «...У меня не музыка, а музычка, но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но ненадолго...» В поэтических кругах успехом пользовались песни поэта, оригинально исполняемые им самим. В 1906 г. Мейерхольд, ставивший в Театре В. Ф. Комиссаржевской драму А. Блока «Балаганчик», предложил Кузмину написать музыку, и он, по словам актрисы В. П. Веригиной, создал «музыку обаятельную».

Но тогда, в конце 90-х гг., Кузмин пережил тяжелый духовный кризис, период сомнений в нужности своего искусства — музыки, жажду очищения от «несмываемого греха» и «огромную потребность веры». «Очищение может быть в странствиях и мытарствах»,— уверял он себя, предпринимая ряд путешествий. В 1885 г. он побывал в Египте, изучал религиозные культуры Востока, раннее христианство, гностицизм. Интересовал его также итальянский католицизм, и немало дала двухмесячная поездка в Италию, «где искусство пускает ростки из каждого камня...». Не раз позже отразилась эта" прекрасная страна в стихах и прозе Кузмина. Довелось ему постранствовать и по северу России, побывать в Поволжье, в местах, где особенно распространен раскол. Собирание старинных книг, духовных стихов, знакомство с пением сектантов питает истоки творчества поэта, как замечал Блок, писавший: «Для меня имя Кузмина связано всегда с пробуждением русского раскола, с темными религиозными предчувствиями России XV века, с воспоминанием о "заволжских старцах", которые пришли от глухих болотных топей в приземистые курные избы».

Мотивы старообрядчества войдут потом в циклы Кузмина «Духовные стихи», «Праздники Пресвятой Богородицы», в повесть «Крылья». Впечатления от странствий по староверческим скитам, вместе с впечатлениями от путешествий в Египет и Италию, составят органичное целое в его стихах, где волей поэта соединяются отдельные черты, казалось бы, совершенно несовпадающих миров. Так формируется творческая лаборатория автора, очень непростого для восприятия.

В начале 900-х гг. он тесно сживается с художественной, музыкальной, литературной и театральной элитой Петербурга. В обществе Дягилева, Сомова, Сапунова, Судейкина, Мейерхольда и в Театре Комиссаржевской, на «башне» у Вяч. Иванова — везде Кузмин, по словам А. Ахматовой, «общий баловень и насмешник». Тезис А. Бенуа — «просветление всей жизни и человека красотой», стремление к слиянию жизни с искусством, синтез их, эстетизация и театрализация быта воплощались в стиле «модерн», в «действах» на «башне» Вяч. Иванова, в салонах и артистических кабаре — прославленной «Бродячей собаке» и др. Со всеми этими культурными кругами сближался Кузмин, сохранявший, однако, художественную независимость.

Его литературный дебют состоялся в 1905 г., когда в «Зеленом сборнике стихов и прозы» была напечатана драматическая поэма «История рыцаря д'Алессио» и 13 сонетов.

Первый авторский сборник поэта — «Сети» (1908), рецензируя который Блок писал, что Кузмин «чужой нашему каждому дню, но поет он так нежно и призывно, что голос его никогда не оскорбит, редко оставит равнодушным и часто напомнит душе о ее прекрасном прошлом и прекрасном будущем, забываемом среди волнений наших железных и каменных будней». Тональность книги — удивительно светлая, мажорная, исполненная гармонии.

        Снова чист передо мною первый лист,
        Снова солнца свет лучист и золотист;

        Позабыта мной прочтенная глава,
        Неизвестная заманчиво — нова.

        Кто собрался в путь, в гостинице не будь!
        Кто проснулся, тот забудь видений муть!

        Высоко горит рассветная звезда,
        Что прошло, то не вернется никогда... —

        («Снова чист передо мною первый лист...», ноябрь 1907)

радостно провозглашает поэт.

Выразительными красками насыщено стихотворение, навеянное картинами художника «Мира искусства» К. А. Сомова — друга Кузмина и автора его прекрасного портрета:

        Запах грядок прян и сладок,
        Арлекин на ласки падок,
        Коломбина не строга.
        Пусть минутны краски радуг,
        Милый, хрупкий мир загадок,
        Мне горит твоя дуга!

        («Маскарад»)

Поэта радуют «дух мелочей, прелестных и воздушных», смочивший одежду мелкий дождь — ведь он «принес с собой... сладкую надежду», обстановка театральной сцены, визит друга, «легкость встречи», сладость полночных бесед, насыщенность и глубина чувства:

        Сердце, как чаша наполненная, точит кровь;
        Алой струею неиссякающая течет любовь.

А в цикле «Александрийские песни», отдельным изданием вышедшем в свет в 1921 г., автор как бы перевоплощается в восторженного поклонника Эпикура, тонкого ценителя всех прелестей окружающей жизни:

        Как люблю я, вечные боги,
        прекрасный мир!
        Как люблю я солнце, тростники
        и блеск зеленоватого моря
        сквозь тонкие ветви акации!
        Как люблю я книги (моих друзей),
        тишину одинокого жилища
        и вид из окна
        на дальние дымные просторы!

        («Как люблю я, вечные боги...»)

Это и другие стихотворения цикла («Как песня матери...», «Что же делать...», «Сладко умереть...», «Солнце, Солнце...», «Если б был я древним полководцем...», «Разве неправда...», «Я спрашивал мудрецов вселенной...», «Снова увидел я город, где я родился...» и др.) позволили говорить об авторе как блестящем стилизаторе, создателе удивительного, чистого и полного душевного покоя мира, где не страшны никакие потери, где царствует бескорыстная и целомудренная любовь, отсутствуют сомнения и тревоги.

М. Волошин в книге «Лики творчества» писал: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: "Скажите откровенно, сколько вам лет?", но не решаешься, боясь получить в ответ: "Две тысячи...", в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память... Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно забальзамирован... Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина там, в Александрии, когда он жил своей настоящей жизнью в этой радостной Греции времен упадка, так напоминающей Италию восемнадцатого века... Но почему же он возник теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от тысячелетий?»

Исследователи полагают, что Кузмин — единственный не трагический поэт в русской поэзии XX столетия. Не раз обращается он к поэтическому гению — «вожатому», ведущему его на пути к совершенству, к подлинной радости:

        Я стою средь поля сжатого.
        Рядом ты в блистаньи лат.
        Я обрел себе Вожатого —
        Он прекрасен и крылат.

        («Вожатый», 1908)

Ясен путь поэта, следующего своему предназначению. Ему чужда отвратительная, как отмечает он в дневнике, блестящая грязь улиц Петербурга под зажженными фонарями. «Нет, день — мой вождь, утро и огненные закаты, а ночь — так ясная, с луной из окна».

Уже с выходом первой книги Кузмин занял одно из видных мест в литературе. В обществе часто звучали слова и музыка его песен, собранных в книгу «Куранты любви» (1910). Он поддерживал дружеские отношения с представителями разных направлений в поэзии, печатался в самых разных журналах и формально стремился не принадлежать ни к одному поэтическому объединению начала века. До сих пор ведутся споры, можно ли отнести его к поздним символистам или к акмеизму. В статье «О прекрасной ясности», напечатанной в 1910 г. в журнале «Аполлон», поэт критиковал «туманности» символизма и провозглашал главным признаком художественности сопротивляющуюся хаосу логичную и четкую ясность — «кларизм» (термин символиста Вяч. Иванова от франц. clarte — ясность, свет), призывая: «...если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш хаос просветился и устроился или покуда сдерживайте его ясной формой».

Одухотворенной просветленностью, прозрачной ясностью веет от второго сборника стихов Кузмина «Осенние озера» (1912).

        Протянуло паутину
        Золотое «бабье лето»,
        И куда я взгляд ни кину —
        В желтый траур все одето.
        Песня летняя пропета,
        Я снимаю мандолину
        И спускаюсь с гор в долину,
        Где остатки бродят света,
        Будто чувствуя кончину.

        («Протянуло паутину...»)

В хрустальном осеннем воздухе все располагает к размышлению, умиротворению (стихотворения «О тихий край, опять стремлюсь мечтою...», «Не верю солнцу, что идет к закату...», циклы «Осенний май», «Зимнее солнце», «Оттепель»), душа тянется к молитве (недаром в книге немало стихов религиозной тематики: «Хождение Богородицы по мукам», «Стих о пустыне», «Страшный суд» и др.), вспоминаются сладостные картины прошлого:

        милые, знакомые, ушедшие лица,—
        очарование прошлых вещей,—
        вы дороги,
        как подслушанные вздохи о детстве,
        когда трава была зеленее,
        солнце казалось ярче
        сквозь тюлевый полог кровати.

        («В старые годы»)

Вновь возникает в книге и мотив путешествия, странствия, стремления к прекрасному:

        Может быть, судьбу я переспорю,
        Сбудется веселая дорога,
        Отплывем весной туда, где жарко,
        И покормим голубей Сан-Марка,
        Поплывем вдоль Золотого Рога
        К голубому, ласковому морю.

        («Ах, не плыть по голубому морю...»)

Немало и стихотворений, посвященных «трепету сердца», любовному чувству («Моей любви никто не может смерить...», «Катались вы на острова...», «Как люблю я запах кожи...», «Светлый мой затвор!» и др.).

Эта же тематика пронизывает сборник «Глиняные голубки» (1916), довольно прохладно встреченный критикой и читателями, несмотря на ряд прекрасных стихотворений («Нет, жизни мельница не стерла...», «Разве можно дышать, не дыша...», «Зачем те чувства, что чище кристалла...», «Какие дни и вечера!», «Я не любовью грешен, люди...», «Раздался трижды звонкий звук...» и др.).

В 1914—1918 гг. выходит Собрание сочинений Кузмина, где, помимо поэзии, представлена и его проза — рассказы, романы, из которых наиболее удачным представляется «Необыкновенная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро» (отдельное издание напечатано в 1919 г.). Пишет Кузмин пьесы, оперетты, музыку к спектаклям и очерки, в качестве театрального обозревателя газеты «Жизнь искусства» создает литературные портреты художников К. Сомова, Ю. Анненкова, В. Ходасевича, Ю. Митрохина.

Зрелое мастерство, виртуозное владение различными стихотворными формами, размерами, ритмами, удивительная пластика и своеобразная поэтическая разговорность присущи сборникам Кузмина «Вожатый» (1918), «Нездешние вечера» (1921), «Параболы» (1923), «Форель разбивает лед» (1929).

«Из сердца пригоршней беру я радость»,— так признается в восторге перед божественной неисчерпаемостью «родника, что бьется в нас» автор в открывающем книгу «Вожатый» (1918) стихотворении «Мы в слепоте как будто не знаем...». Восхищение и умиление миром простым, «милой природой русской», неустанным трудом сердца, созидающего чудо-терем, сквозит в стихотворениях «Под вечер выдь в луга поемные...», «Какая-то лень недели кроет...», «Не знаешь, как выразить нежность...», «Такие дни — счастливейшие даты...»

«Вечное благодарение небу милому» за блаженные часы любви и радость бытия рождает жажду гореть великодушьем, приникнуть к родной земле, черпая в ней силы и покой, погрузиться в нежность музыки (стихотворения «Господь, я вижу, недостоин...», «Что со мною, я немею...», «Просохшая земля! Прижаться к ней...», «К Дебюсси»).

        Занесена пургой пушистой,
        Живи, любовь, не умирай:
        Настал для нас огнисто-льдистый,
        Морозно жаркий, русский рай!—

        («Русский рай», 1915)

как бы заклинает поэт в одном из лучших стихотворений книги. Обращается он и к теме истории («Царевич Димитрий»), воспевает тайные скиты и старинные волжские города («Я знаю вас не понаслышке...»), потаенные струны нездешнего («Виденье мною овладело...», «Колдовство»), пристально вглядывается в произведения искусства («Пейзаж Гогена»).

Темы предчувствий, древних преданий, религиозных праздников звучат в сборнике «Эхо» (1921) в стихотворениях «Предчувствию, душа моя, внемли!», «Два старца», «Елка», «Пасха», «Успенье». Образы Донны Анны, Дон-Жуана, Фигаро причудливо переплетаются в «Чужой поэме».

Литературными реминисценциями насыщен и сборник «Нездешние вечера» (1921).

        Все кончается,
        Позабудь!
        Уж качается
        Сонно муть.
        Ропот спора...
        Скоро, скоро
        Увенчается
        Розой грудь.

        («О нездешние...»)

Холодноватой отстраненностью, какой-то «нездешностью» веет от этих строк. «Нежданной старости заря», «успокоительная прохлада» быстро летящих годов, любовь, что не горит, а лишь «теплится», спокойные мысли о смерти, когда

        В летучем, без теней, огне
        Пустынно и привольно мне!—

        («Смерть», 1917)

таков общий настрой большинства стихотворений. В цикле «Фудзий в блюдечке» через подробность деталей и вещей передан то японский пейзаж, то картина жаркого летнего дня («Тени косыми углами...», «Расцвели на зонтиках розы...»). Смолистый запах, способный вызвать ряд ассоциаций («Античная печаль»), заря, напоминающая о красках Востока («Персидский вечер»), соседствуют в книге со строками, посвященными ушедшим гениям («Пушкин», «Гете», «Лермонтову»), людям искусства («Сапунову», «Т. П. Карсавиной»). Кантата «Св. Георгий» и цикл гностических стихотворений «София» продолжает в творчестве Кузмина тематику христианских легенд и преданий. При этом здесь же присутствуют и мотивы античности («Базилид», «Гермес»). Прекрасно передана атмосфера любимого поэтом края в цикле «Стихи об Италии» («Озеро Неми», «Св. Марко», «Венеция», «Эней»).

Одно из лучших стихотворений здесь — «Равенна», начинается так:

        Меж сосен сонная Равенна,
        О, черный, золоченый сон!
        Ты и блаженна, и нетленна,
        Как византийский небосклон.
        С вечерних гор далекий звон
        Благовестит: «Благословенна».

Мысленно путешествует по Италии автор и в книге «Параболы» (1923) в стихотворениях «Родина Виргилия», «Колизей», «Венецианская луна». Важное место занимает в сборнике цикл «Стихи об искусстве», куда вошли стихотворения «Как девушки о женихах мечтают...», «Искусство», «Муза-орешина», «Серым тянутся тени роем...», «Новый Озирис». Тайны и задачи искусства автор осмысляет своеобразно:

        Стеклянно сердце и стеклянна грудь,—
        Звенят от каждого прикосновенья,
        Но, строгий сторож, осторожен будь,
        Подземная да не проступит муть
        За это блещущее отраженье.

        («Стеклянно сердце и стеклянна грудь...»)

Поэт, по мысли Кузмина,— вечно возрождающийся, воскресающий древний бог Озирис, который

        Радугой сфер живет!
        Зеркалом солнц живет!

Кровью своего сердца, «таинственного, божественного, слабого, родного, простейшего» готов напитать поэт всех и каждого, кто к нему обращается, чтобы влить в них «жизнь живую и неистощимую» (стихотворение «Сердце»).

За что бы ни брался поэт — даже за простой перечень губерний, местных святынь, страниц справочника «Весь Петербург» или примет русской природы,— все становится достоянием искусства, ибо будит воспоминания, вызывает ассоциации (стихотворение «Мы на лодочке катались...»). Вообще поздняя поэзия Кузмина насыщена ассоциациями — из истории древнего мира («Пламень Федры»), из литературы («Зеленая птичка»), из Библии («Иона», «Первый Адам»). На культурных ассоциациях построена поэма «Лесенка», где образ лестницы, заимствованный из «Пира» Платона, символизирует движение ввысь в делах любви. Из оперы Моцарта «Волшебная флейта» Кузмин черпает образы цикла «Пути Тамино», насыщенного масонской символикой.

Твердо сносил поэт жизненные испытания, то, что печататься становилось все труднее и скудных средств от переводов не всегда хватало на существование. В стихотворении «Поручение» он с иронией писал:

        Что бедны мы (но это не новость:
        какое же у воробьев именье?),
        занялись замечательной торговлей:
        все продаем и ничего не покупаем,
        смотрим на весеннее небо
        и думаем о друзьях далеких.
        Устало ли наше сердце,
        ослабели ли наши руки,
        пусть судят по новым книгам,
        которые когда-нибудь выйдут.

        («Поручение», 1922)

Таких искренних, простых строк у поэта немного, он все больше тяготеет к усложненности. В 1923 г., совместно с А. Радловой, С. Радловым и Ю. Юркуном, Кузмин публикует «Декларацию эмоционализма». Авторы заявляют: «Сущность искусства — производить единственное, неповторимое эмоциональное действие через передачу в единственной, неповторимой форме единственного, неповторимого эмоционального восприятия».

Воплощение этой идеи Кузмин обнаружил в немецком кино 20-х гг., в фильмах экспрессионистов Р. Вине и Ф. Мурнау, популярных в нашей стране. Последняя книга поэта «Форель разбивает лед» (1929) в поэме, ставшей заглавием сборника, содержала причудливый коллаж мотивов немецких кинокартин, оперы Вагнера «Тристан и Изольда», идей античного философа Плотина. Двенадцать ударов в поэме отчеканивают, отделяют этапы поиска любимого человека, обрести которого все же можно, хотя и мучительно трудно, ведь

        ...лед разбить возможно для форели,
        когда она упорна...

В ткани произведения призрачно сплетаются, смешиваются живые и умершие, отрывки из прочитанных романов и воспоминания. В этой фантасмагории настойчиво звучит мотив сказочной страны — рисуется «зеленый край за паром голубым», в котором «не умерли, кого зовет любовь». Любовью проникнута и поэма «Лазарь» из того же сборника — любовью сестер к осужденному брату Вилли, невинно страдающему ради своего друга. Словно Лазарь, он воскрешен для жизни, ведь «заново начать возможно жизнь», если «вас любят».

        Благословен, благословен
        И сад, и дом, и жизнь, и тлен —-

возглашает поэт, мечтающий о всеобщем терпении, понимании и покое. Как говорил он в одном из стихотворений:

        Пошли нам долгое терпенье,
        И легкий дух, и крепкий сон,
        И милых книг святое чтенье,
        И неизменный небосклон.

        («Декабрь морозит в небе розовом...», 1920)

Что еще осталось нам от наследия Кузмина? Архив свой, сильно нуждаясь, он продал в 1933 г. Государственному Литературному музею. Но материалы последних лет, прожитых трудно и неприкаянно, бесследно пропали с арестом в 1938 г. Ю. Юркуна, у которого они хранились. Умер Кузмин в Ленинграде 1 марта 1936 г. в нищете; после 1929 г. до 1989 г. книги его в советских издательствах не появлялись.

Уцелело пронзительное стихотворение, отразившее отношение поэта к тому, что происходило в России. Богородица, исконно считавшаяся в народе заступницей и покровительницей страны, обращается к Михаилу-Архангелу:

        — Уж, право, я, Михайлушка, не знаю,
        Что и подумать. Неудобно слуху.
        Ненареченной быть страна не может.
        Одними литерами не спастися.
        Прожить нельзя без веры и надежды,
        И без царя, ниспосланного Богом.
        Я женщина. Жалею и злодея.
        Но этих за людей я не считаю.
        Ведь сами от себя они отверглись
        И от души бессмертной отказались.
        Тебе предам их. Действуй справедливо.

        («Не губернаторша сидела с офицером...», 1924)

Так в форме легенды Кузмин, страстно и преданно любивший родину, искренне напутствующий уезжающих за рубеж И. Одоевцеву с Г. Ивановым скорее вернуться, «ведь по-настоящему дома можно чувствовать себя только в Петербурге», печалился о судьбе своей многострадальной страны, которая на долгие годы обречена была колоссальным людским потерям, войне, разгулу сталинского террора. Неопубликованная пока пьеса Кузмина «Смерть Нерона», гротескно сопрягающая историю и современность, еще ждет своего часа и, вероятно, раскроет еще одну неопознанную сторону таланта писателя, интересного и в наши дни.

Прав был Блок, считавший, что для будущих, вновь родившихся людей зазвучат и «Александрийские песни», и «Куранты любви». Он сказал о лирике Кузмина на его юбилейном вечере в 1920 г.: «Многое пройдет, что нам кажется незыблемым, а ритмы не пройдут, ибо они текучи, они, как само время, неизменны в своей текучести. Вот почему вас, носителя этих ритмов, поэта, мастера, которому они послушны, сложный музыкальный инструмент, мы хотели бы и будем стараться уберечь от всего, нарушающего ритм, от всего, заграждающего путь музыкальной волне».

Основные прижизненные издания

• Сети. Первая книга стихов.— М., 1908.
• Куранты любви.— М., 1910.
• Осенние озера. Вторая книга стихов.— М., 1912.
• Глиняные голубки. Третья книга стихов.— СПб., 1914.
• Вожатый.— СПб., 1918.
• Александрийские песни.— Пг., 1921.
• Нездешние вечера.— Пб., 1921.
• Эхо.— Пб., 1921.
• Параболы. Стихотворения 1921—1922.—Пб., Берлин, 1923.
• Новый Гуль.— П., 1924.
• Форель разбивает лед. Стихи. 1925—1928.— Л., 1929.

Источник: С.Бавин, И.Семибратова. Судьбы поэтов серебряного века. Русская государственная библиотека. Москва: Книжная палата 1993.