Лев Мей
	все об авторе мей.поэзия :: по году :: по названию/первой строке стихия

		Примечание: Потому что эти произведения взяты из других источников, я не ручаюсь за их достоверность. Выверенные тексты находятся на заглавной странице автора.

		Содержание: » Александр Невский » Волшебница » Встань, сойди! Давно денница... » Деревня » Детская песенка » Моравские песни » Нет, только тот, кто знал... » Отроковица » Песня VII: К Эроту (Не шутя...) » Песня XIX: Должно пить		» Песня XXXIII: Касатке » Песня про боярина Евпатия Коловрата » Песня про княгиню Вяземскую » Притча пророка Нафана » Пуншевая песня » Рыжая жанна » С картины Ораса Верне » Свитезянка » Слепорожденный » Царь Рампсенит » Я с нею никогда не говорил...

СВИТЕЗЯНКА

Парень пригожий мой,
Парень красивый, кто ты?
Зачем над Свитезью бурливой
Бродишь ненастной порою?
Бросься к нам в волны
И будем кружиться вместе по зыби
Хрустальной со мною.
Хочешь, мой милый,
И ласточкой шибкой
Будешь над озером мчаться,
Или красивой веселою рыбкой
Белый день будешь ты в струйках плескаться.
Ночью на ложе волны серебристой
Ландишей мы набросаем,
Сладко задремлем под сенью струистой,
Дивные грёзы узнаем!

Источник: Русская Классическая Поэзия


ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА

Во саду, ах, во садочке
Выросла малинка;
Солнышко её греет,
Дождичек лелеет.

В светлом теремочке
Выросла Нанинка;
Тятя её любит,
Маменька голубит.

Источник: Русская Классическая Поэзия


* * *

Встань, сойди! Давно денница,
И тебя давно жду я!
Встань от ложа, голубица,
Совершенная моя!

Солнце зиму с поля гонит,
Дождь давно себе прошел,
И росистый луг зацвел...
Чу! И горлица уж стонет.

Веет тонким ароматом
Недозрелый виноград...
Выходи, сестра, и с братом
Обойди зеленый сад.

Высока твоя светлица,
И за каменной стеной...
Покажись же, голубица,
Дай услышать голос твой!

Для того, что взор твой ясен,
Голос сладок, образ красен,
Для того, что хороша,
Всей души моей душа!

Источник: Русская Классическая Поэзия


* * *

Я с нею никогда не говорил,
Но я искал повсюду с нею встречи,
Бледнея и дрожа, за ней следил.
Её движенья, взгляд, улыбку, речи
Я жадно, я внимательно ловил,
А после, убегал от всех далече.
Её в мечтах себе я представлял,
Грустил, вздыхал, томился, ревновал!
Не рассказать, что делалось со мною.
Не описать волшебной красоты
С весенним солнцем, с розовой зарею,
С слезой небес, упавшей на цветы...
С лучем луны, с вечернею звездою
В моих мечтах слились её черты...
Я помню только светлое виденье,
Мой идеал, отраду и  мученье!

Источник: Русская Классическая Поэзия


СЛЕПОРОЖДЕННЫЙ

То были времена чудес,
Сбывалися слова пророка.
Сходили ангелы с небес;
Звезда катилась от востока;
Мир искупленья ожидал -
И в бедных яслях Вифлеема
Под песнь хвалебную Эдема
Младенец дивный воссиял,
И загремел по Палестине
Глас вопиющего в пустыне.
Пустыня... Знойные пески...
На север - голых скал уступы;
На юг - излучины реки
И пальм развесистые купы;
На запад - моря полоса,
А на восток, за далью синей,
Слились с пустыней небеса -
Другой безбрежною пустыней...
Кой-где, меж скал, на дне долин,
Сереют в лиственном навесе
Смоковниц, миртов и маслин
Евреев пастырские веси.
И зданья бедных городов
Прилипли к круче обнаженной,
Как гнезда пыльные орлов...
Истомлен воздух воспаленный,
Земля безтенна; тишина
Пески сыпучие объемлет.
Природа будто бы больна
И в забытьи тяжелом дремлет,
И каждый образ, и предмет,
И каждый звук - какой-то бред.
Порой, далеко, точкой черной
Газель, иль страус, иль верблюд
Мелькнут на миг - и пропадут.
Порой волна реки нагорной
Простонет в чаще тростника,
Иль долетит издалека
Рыканье злой, голодной львицы,
Иль резкий клекот хищной птицы
Пронижет воздух с вышины -
И снова всё мертво и глухо...
Слабеет взор, тупеет ухо
От беспредметной тишины...
Зачем к поморью Галилеи,
По лону жгучему песков
Из горных сел и городов
Толпами сходятся евреи?..
Пастух, рыбак и селянин,
И раб, и мытарь, и раввин,
И мать с младенцем, и вдовица.
И роза гор - отроковица,
И смолекудрая жена
Спешат пустынною дорогой?..
Одетый ризою убогой,
В повое грубом полотна,
Идет слепец с толпой народа,
Усталый, бедный и худой,
Изнеможенный нищетой.
Он - вифсаидец. Мать-природа
Ему злой мачехой была
И на страданье обрекла
Без облегченья, без прощенья:
Он слеп от самого рожденья.
Ростя бездомным сиротой,
В пыли, в песке степной дороги,
Иль у порога синагоги,
На знойных плитах мостовой,
Он испытал по воле неба
Всю горечь нищенского хлеба,
Изведал с болью, как тяжка
Благодающая рука...
Немало грубых разговоров,
Намеков, брани и укоров
Еще ребенком вынес он...
"Слепец! - евреи говорили, -
Отец и мать твои грешили -
И ты в грехах от них рожден".
В грехах рожден!.. Слепые очи
Покрыты мраком вечной ночи.
И яркий день, и небеса,
И пышноцветная краса
Земной полуденной природы -
Леса, пустыня, горы, воды,
И красота самих людей,
И отчий кров, и круг друзей,
Вниманье, ласки и участье,
Любовь, и радости, и счастье:
Всё - непонятные слова
Для слепоты и сиротства.
В грехах рожденный, наслажденья
Искать и жаждать ты не смей:
Ты - сын печали и скорбей,
Ты проклят в самый день рожденья
В утробе матери своей!
Он так и верил (неизбежно
С пелен поверить должен был).
И тяжкий жребий безнадежно,
Но и безропотно сносил.
Теперь пустыню пробегает
Он за толпою, изнурен,
И худ, и бледен, и согбен.
Зачем идет - и сам не знает:
Пошла толпа, пошел и он...
Спросить не смел: на нем сызмладу
Лежит молчания искус;
Но слышал он, в Тивериаду
Приплыл недавно Иисус
Из Назарета... Поучает
О боге истинном народ,
Бесов молитвой изгоняет,
Недужным помощь подает
И прокаженных очищает...
Затем-то на берег морской
Песками знойными угорья
Евреи сходятся толпой.
Слепец любил холмы поморья...
Там на полях растет трава,
Свежей цветы благоухают,
И над землею дерева
Намет тенистый разбивают...
...Свои стада
Туда охотно пастырь гонит,
И, не смолкая никогда,
Там море плещется и стонет...
Его тревожный, дикий стон
Слышней, слышнее... понемногу
Песок мелеет... Слава богу,
Конец пути!.. и кончен он...
Под сенью пальмового свода,
В траву, на мягкий одр земли,
Слепец и путники легли...
Какое множество народа!
Гул голосов растет, растет
И заглушает постепенно
Однообразный говор вод...
Но вдруг всё смолкнуло мгновенно
И шумный берег онемел...
Узрев народ, учитель сел
На холм возвышенный средь поля;
По манию его руки
К нему сошлись ученики,
И он отверз уста глаголя...
Не передать словам людей
Его божественных речей:
Нема пред ними речь людская...
Но весь народ, ему внимая,
Познал и благ земных тщету,
Познал и мира суету,
Познал и духа совершенство,
Познал, что истое блаженство
Себе наследует лишь тот,
Кто духом нищ, кто слезы льет,
Кто правды алчет, правды жаждет,
Кто кроток был и незлобив,
Кто сердцем чист, миролюбив,
Кто от людей невинно страждет,
Кого поносят в клеветах
И злобным словом оскорбляют,
Кого за правду изгоняют -
Им будет мзда на небесах!..
Гонимы были и пророки...
Людскую злобу и пороки
Он кротким словом обличал,
Он к покаянью призывал:
Зане созрело смерти семя,
И настает, и близко время,
Когда воскреснет бренный прах, -
Когда все сущие в гробах,
Глас сына божия из тлена
Услышав, снова оживут
Иль в жизнь нетленную, иль в суд...
Тогда восплачут все колена,
Женой рожденные, тогда
Померкнет солнце; мглой одето,
Луна не даст ночного света,
И за звездой спадет звезда,
И силы неба содрогнутся,
И с трубным звуком понесутся
По небу ангелы - сзывать
Всех сыном божиим избранных...
Он поучал - не избирать
Путей широких, врат пространных,
Вводящих в пагубу, - входить
В сень жизни узкими вратами
И трудно-тесными путями:
Не осуждать, благотворить,
Радеть о скорбных, неимущих,
Благословлять врагов клянущих
И ненавидящих любить.
Умолк божественный учитель...
И вот, снедаемый стыдом,
Раввин, законов охранитель,
Поник зардевшимся челом;
Смутился книжник; фарисеи
Повоев сделались белее,
И каждый мытарь волоса
Рвет на себе, и, не дерзая
Поднять свой взор на небеса,
Рыдает грешница младая...
Что чувствовал слепец, - в словах
Не может быть изобразимо...
Когда же шел учитель мимо,
Слепец упал пред ним во прах,
И, вдохновленный высшей силой,
Воскликнул с верою: "Равви,
Спаси страдальца и помилуй,
Во имя бога и любви!"
Безумец! Слыхано ль от века,
Что б кто слепого человека
Мог исцелить от слепоты?
Но вера малых - их спаситель.
И подошел к нему учитель...
И непорочные персты
Во имя господа живого
В очах безжизненных слепого
Светильник зрения зажгли -
И он, как первый сын земли,
Исполнен радости и страха,
Восстал из тления и праха,
С печатью света на челе;
И потому, что верил много,
Узрел в предвечной славе бога -
На небесах и на земле.

1855

Источник: Русская Классическая Поэзия


С КАРТИНЫ ОРАСА ВЕРНЕ

 В одной сорочке белой и босая,
 На прикрепленных к дереву досках,
С застывшею слезой в угаснувших глазах,
 Лежит она, красавица, страдая
В предсмертных муках...
   Черная коса
Растрепана; полураскрыты губы,
И стиснуты немой, но жгучей болью зубы,
И проступает пот на теле, что роса...
Бедняжечка! Над ней — и небо голубое,
И померанца сень душистая — в плодах,
И все вокруг нее в сияньи и цветах —
 А уж у ней распятье золотое
 Положено на грудь... И вот уж второпях,
С прощальным и напутственным поклоном,
Уходит от нее и духовник—монах,
Под серой рясою и серым капюшоном,
 И впереди, с зажженною свечой,
 Могильщик—каторжник с обритой головой;
Он рот закрыл платком, он весь дрожит от
     страха,
Как будто перед ним — не смертный одр, а
     плаха...

Одну, без помощи, без дружеской руки,
Оставить бедную в последние мгновенья —
О господи, в них нет ни искры сожаленья!..
 Но что это? Взгляните: у доски
 Разбросаны одежды в беспорядке —
Плащ фиолетовый с мантильей голубой,
И платья женского меж них белеют складки,
 И рукоятка шпаги золотой
Видна из—под одежд, а вот и ларчик рядом,
С резьбой и с дорогим узорчатым окладом;
 В нем серьги, и запястья, и жемчуг —
Больная все сняла, когда сразил недуг,
Лишь обручального кольца снять не хотела...
А!.. У нее в руке — еще рука,
Чужая, мертвая, и вся уж потемнела...
Вот отчего одна скривилася доска:
С нее свалился труп — страдальцев было двое!..
 Припав к земле кудрявой головой,
Лежит, повержен ниц, мужчина молодой!..
Он весь накрыт плащом; со смертью в грозном
     бое
 Он не сробел до самого конца
 И ниц упал, чтоб мертвого лица
 Не увидала милая подруга...

Но замерла у ней рука в руке супруга:
Страдалице легко с ним вместе умирать —
И никому их рук теперь не разорвать,
И скоро уж конец, и скоро эти очи
Неразрешимой тьмой загробной, вечной ночи
С улыбкой злобною завесит смерть сама...
Глядите... вслушайтесь — шепнула: "Умираю".
Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю:
Прочь, поскорее прочь:
   у ней — чума, чума!

26 июня 1861

Примечания
Картина Ораса Верне находится в галерее гр. Г. А. Кушелева — Безбородко.

Источник: Прислал читатель


ПЕСНЯ ПРО БОЯРИНА ЕВПАТИЯ КОЛОВРАТА

На святой Руси быль и была,
Только быльем давно поросла...

Ох вы, зорюшки-зори!
Не один год в поднебесья вы зажигаетесь,
Не впервой в синем море купаетесь:
Посветите с поднебесья, красные,
На бывалые дни, на ненастные!..
Вы, курганы, курганы седые!
Насыпные курганы, степные!
Вы над кем, подгорюнившись, стонете,
Чьи вы белые кости хороните?
Расскажите, как русскую силу
Клала русская удаль в могилу!..

  1

 К городу Рязани
 Катят трое сани,
 Сани развальные —
 Дуги расписные;
 Вожжи на отлете;
 Кони на разлете;
 Колокольчик плачет —
 За версту маячит.
 Первые-то сани —
 Все-то поезжане,
 Все-то северяне,
 В рукавицах новых,
 В охабнях бобровых.
 А вторые санки —
 Все-то поезжанки,
 Все-то северянки,
 В шапочках горлатных,
 В жемчугах окатных.
 А что третьи сани
 К городу Рязани
 Подкатили сами
 Всеми полозами.
 Подлетели птицей
 С красной царь-девицей,
 С греческой царевной —
 Душой Евпраксевной.

У Рязанского князя, у Юрия Ингоревича,
Во его терему новорубленном,
Светлый свадебный пир, ликование:
Сына старшего, княжича Федора,
Повенчал он с царевной Евпраксией
И добром своим княжеским кланялся;
А добро-то накоплено исстари:
Похвалила бы сваха досужная,
В полу — глаз поглядя, мимо идучи.
Во полу — столе, во полу — пиру
Молодых гостей чествовать учали,
На венечное место их глядючи,
Да смешки про себя затеваючи:
Словно стольный бы князь их не жалует —
Горький мед им из погреба выкатил,
А не свадебный!.. "Ин подсластили бы!"
А кому подсластить-то?.. Уж ведомо:
Молодым...
  Молодые встают и целуются.
И румянцем они, что ни раз, чередуются,
Будто солнышко с зорькой вечернею.
И гостям и хозяину весело:
Чарка с чаркой у них обгоняются,
То и знай — через край наливаются.
Только нет веселей поезжанина,
И смешливее нет, и речистее
Супротив княженецкого тысяцкого —
Афанасия Прокшича Нездилы.
А с лица непригож он и немолод:
Голова у него, что ладонь, вся-то лысая,
Борода у него клином, рыжая,
А глаза — что у волка, лукавые,
Врозь глядят — так вот и бегают.
Был он княжеским думцем в Чернигове,
Да теперь, за царевной Евпраксией,
Перебрался в Рязань к князю Юрию
Целым домом, со всею боярскою челядью.
А на смену ему Юрий Ингоревич
Отпустил что ни лучших дружинников,
И боярина с ними Евпатия
Коловрата, рязанского витязя,
Князя Федора брата крестового!
Не пустил бы князь Юрий Евпатия,
Если б сам не просился:
   "Прискучило
Мне на печке сидеть, а ходить по гостям
Неохоч я,— про то самому тебе ведомо".
Попытал было князь отговаривать:
"Подожди, мол: вот свадьбу отпразднуем".
Так стоит на своем: "Не погневайся:
Я зарок себе дал перед образом
Самому не жениться, не бабиться,
Да и вчуже на свадьбе не праздновать,
Хоть пришлось бы у брата крестового.
Да и то, что хотел бы в Чернигове
Повидать осударь — князя Игоря:
Может, вместе сходил бы на половцев..."
Замолчал князь. А княжичу Федору
И перечить не след другу милому;
Только обнял его крепко-накрепко,
И обоим глаза затуманила
Дорогая слеза молодецкая.
И уехал боярин Евпатий с дружиною...
Провожали удалого витязя
Горожане и люди посельные,
А почетные гости рязанские
Хлебом-солью ему поклонилися,
А молодки и красные девицы
Долго-долго стояли, задумавшись,
В теремах под окошком косящатым.
Даже свахи — и те подгорюнились,
Хоть ни ходу, ни следу им не было
Во дубовые сени Евпатьевы,
Во его во боярскую гридницу.
А сам витязь-то словно не ведает,
Какова есть на свете зазнобушка
И кручина-истома сердечная:
Подавай для него, что для ясного сокола,
Только вольный простор вкруг да около.

Отсидели столы гости званые;
Поезжане свой поезд управили;
Караваем князь Федор, с княгинею,
Со своей ненаглядной молодушкой,
Старшим родичам в пояс откланялся,
Помолился в соборе Заступнице
И поехал из стольного города
В свой удел...

  На горе на обрывистой.
Над рекой Осетром, над излучиной,
Строен терем князь Федора Юрьича.
Бор дремучий кругом понавесился
Вековыми дубами и соснами,
Сполз с горы, перебрался и за реку,
Точно вброд перешел, и раскинулся
В неоглядную даль, в необъездную...
Зажил князь с молодою княгинею
В терему, что на ветке прилюбчивой
Сизый голубь с голубкою ласковой.
И уж так-то ласкала княгиня Евпраксия,
Так-то крепко любила милого хозяина,
Что и слов про такую любовь не подобрано.
А сама из себя — всем красавица:
И собольею бровью, и поступью,
И румяной щекой, и речами приветными.
Будет год по десятому месяцу —
Родила она первенца — княжича...
Окрестили его на Ивана Крестителя
И назвали Иваном, а прозвали Постником,
Для того что ни в середу княжич, ни в пятниц:
Не брал груди у матери...

   Федор-князь,
На такой на великой на радости
В новоставленный храм Николая Святителя,
Чудотворца Корсунского, вкладу внес
Полказны золотой своей княжеской...

  2

По рязанским лесам и по пустошам
Завелося под осень недоброе.
Кто их знает там: марево, али и — зарево?
Вот: встает тебе к небу, с полуночи,
Красный столп сполыньей беломорскою;
Вот: калякает кто-то, калякает...
По деревьям топор ровно звякает...
А кому там и быть, коль не лешему?
Нет дороги ни конному там и ни пешему...
Раскидали рассыльных — вернулися,
Говорят: "Нас вперед не посылывать,
А не то уж не ждать: со полуночи
Мы того навидались-наслышались,
Что храни нас святые угодники!..
Вы послушайте — что починается!..
От царя, от Батыя безбожного,
Есть на русскую землю нашествие.
Слышь: стрелой громоносною-молнийной
Спал он к нам, а отколе — незнаемо...
Саранча агарян с ним бессчетная:
Так про это и знайте, и ведайте..."

  3

Было сказано... Следом и прибыли
Два ордынца, с женой-чародейницей,
Все ж к великому князю Рязанскому
И к другим князьям — Пронским и Муромским
"Так и так: десятиной нам кланяйтесь
С животов, со скотов и со прочего".

Снесся князь с Володимером-городом
И с другими, да знать уж, что втепоры
Гнев господен казнил Русь без милости:
Отступились со страхом и трепетом...
Ну, тогда старый князь князя Федора
Повещает, что вот, мол, безвременье...
"Поезжай ты с великим молением
И с дарами к нему, нечестивому...
Бей челом, чтоб свернул он с Воронежа
Не в Рязанскую землю, а в Русскую...
О хозяйке твоей озаботимся..."
Федор-князь и поехал...

  4

   И вот что случилося:
Ехал Нездила Прокшич с князь Федором
И за ними рязанские вершники, шестеро,
В стан Батыев... проехали островом
Подгородным; проехали далее,
Островами другими, немеренными,
И уж дело-то было к полуночи...
Все — сосняк, березняк да осинник... Промеж
     листвы
Издалека им стало посвечивать...
Едут по лесу, на свет,— прогалина:
Луг и речка; за речкой раскинуты
Сплошь и рядом шатры полосатые —
Стан и стан неоглядный... Кишма-кишат
Люди — не люди, нет на них образа божьего.
А какое-то племя проклятое,
Как зверье окаянное якобы...
Кто в гуне просмоленной, кто в панцире,
Кто в верблюжую шкуру закутался...
Узкоглазые все и скуластые,
А лицо словно в вениках крашено.
Шум и гам! Все лепечут по-своему;
Где заржет жеребец остреноженный,
Где верблюд всею пастью прорявкает...
Тут кобылу доят; там маханину
Пожирают, что волки несытые;
А другие ковшами да чашками
Тянут что-то такое похмельное
И хохочут, друг друга подталкивая...
Вдоль по речке топливо навалено
И пылают костры неугасные.
Сторожа в камышах притаилися...

Обокликнули князя и с Нездилой,—
Отозвались они и поехали
Через весь стан к намету Батыеву.
Всполошилась орда некрещеная:
Сотен с пять побежало у стремени...

Князь с боярином едут — не морщатся —
Меж кибиток распряженных войлочных;
Стременной Ополоница сердится,
А другие дружинные вершники
Только крестятся, в сторону сплевывая:
На Руси этой нечисти с роду не видано...

Закраснелась и ставка Батыева:
Багрецовые ткани натянуты
Вкруг столпа весь как есть золоченого.
Одаль ставки, а кто и при пологе,
Стали целой гурьбою улусники —
Все в кольчугах и в шлемах с ковыль-травой;
За плечами колчаны; за поясом
Заткнут нож, закаленный с отравою,
На один только взмах и подшептанный.

Князя в ставку впустили и с Нездилой.
Хан сидит на ковре; ноги скрещены;
На плечах у него пестрый роспашень,
А на темени самом скуфейка парчовая.
По бокам знать, вельможи ордынские,
Все в таких же скуфейках и роспашнях...
Стал челом бить ему, нечестивому,
Федор-князь, а покудова Нездила
Подмигнул одному из приспешников
И отвел его в сторону.
   Молит князь:
"Не воюй-де, царь, нашей ты волости,
А воюй что иное и прочее:
С нас и взять-то прийдется по малости,
А что загодя вот — мы поминками
Кой-какими тебе поклонилися".
Хан подумал-подумал и вымолвил:
"Подожди: я теперь посоветуюсь...
Выйди вон ты на время на малое —
Позову..."
  Вышел Федор-князь — позвали...
Говорит ему хан: "Согласуюся
И поминки приму, только — знаешь ли?—
Мало их... (Толмачами взаимными
Были Нездила с тем же ордынцем
    подмигнутым.)
Мало их,— говорит князю Федору
Царь Батый,— а коль хочешь уладиться,
Дай красы мне княгинины видети".
Помертвел Федор-князь сперва-наперво,
А потом как зардеется:

   "Нет, мол, хан!
Христианам к тебе, нечестивому,
Жен на блуд не водить, а твоя возьмет,
Ну, владей всем, коль только достанется!"
Разъярился тут хан, крикнул батырям:
"Разнимите ножами противника на части!.."
И розняли...

  Потом и на вершников,
Словно лютые звери, накинулись:
Всех — в куски, лишь один стременной
    Ополоница
Из поганого омута выбрался...
А боярина Нездилы пальцем не тронули...

  5

Воротился боярин в Рязань, к князю Юрию,
Доложил, что принял хан дары княженецкие,
Что покончится якобы дело, как вздумано,
А от князя поехал к княгине Евпраксии
Забавлять прибаутками, шутками, россказнями,
Чтоб по муже не больно уж ей встосковалося.
Говорит: "Князем Юрием Ингоревичем
К твоему княженецкому здравию
Послан я, чтобы вестью порадовать.
Федор-князь у царя у Батыя — состольником;
Пополам и веселье и бражничанье;
Отклонил бог беду неминучую:
Воевать нас татаре заклялися
И уйдут все по слову князь Федора.
А какие они безобразные!"
И пошел, и пошел он балясничать,
Да ведь как: что ни слово — присловие.
Показались те речи княгине занятными,
Учала она Нездилу опрашивать:
"Что за люд такой, что за исчадие?
Вместо дома телега... А женщины
С ними, что ли?.. Какие ж с обличия?"
 — "А такие, что смеху подобные,
Из-за войлока выглянет — смуглая,
Очи словно травинкой прорезаны;
Брови черные; скулы навыпяте;
Зубы дегтем уж, что ли, намазаны..."
Балагурит он так, балагурит-то,
А с самим собой думушку думает:
"Вот постой, налетят, так узнаешь ты —
Сколько жен по кибиткам их возится
Да и как из намета-то ханского
Отпускаются бабы — с рук на руки
Ханским ближникам, ханским печальникам,
А уж я за тебя, за голубушку,
Отвалил бы казны не жалеючи..."

  6

Загорелося утро по-летнему,
Загорелось сначала на куполе,
А потом перешло на верхушки древесные,
А потом поползло по земле, словно крадучись,
Где жемчужинки, где и алмазиаки
У росистой травы отбираючи.
Куманика перловым обсыпалась бисером;
Подорешник всей белою шапкой своей нахлобучился
И поднял повалежные листья, натужившись;
С Осетра валит пар, словно с каменки,—
Значит, будет днем баня опарена...
У Николы Корсунского к ранней обедне ударили...
И княгиня проснулась под колокол...
К колыбели птенца своего припадаючи,
Целовала его, миловала и пестовала,
И на красное солнышко вынесла,
На подбор теремной, на светелочный.
Вот стоит она с ним, смотрит на поле,
На лес, на реку, смотрит так пристально
На дорогу, бегучую под гору.
Смотрит... пыль по дороге поднялася...
Скачет кто-то, и конь весь обмыленный...
Ближе глянула — ан Ополоница,
Не приметил княгини б, да крикнула,—
Осадил жеребца, задыхается...
А княгиня Евпраксия опрашивает:
"Где же князь мой, сожитель мой ласковый?"
Замотал головой Ополоница:
"Не спросила бы, не было б сказано.
Благоверный твой князь Федор Юрьевич,
Красоты твоей ради неслыханной,
Убиен от царя, от Батыя неистового!"
Обмерла-окочнела княгиня Евпраксия,
К персям чадо прижала любезное
Да с ним вместе с подбора и ринулась
На сырую мать-землю, и тут заразилася1 до
     смерти...
И оттоле то место Заразом прозвалося,
Потому что на нем заразилася
С милым чадом княгиня Евпраксия.

  7

В это время Батый, царь неистовый,
На Рязань поднял всю свою силу безбожную
И пошел прямо к стольному городу;
Да на поле его вся дружина рязанская встретила,
А князья впереди: сам великий князь,
Князь Давид, и князь Глеб, и князь Всеволод,—
И кровавую чашу с татарами роспили.
Одолели б рязанские витязи,
Да не в мочь было: по сту татаринов
Приходилось на каждую руку могучую...
Изрубить изрубили они тьму несметную,
Наконец утомились-умаялись
И сложили удалые головы,
Все как билися, все до единого,
А князь Юрий лег вместе с последними,
Бороня свою землю и отчину,
И семью, и свой стол, и княжение...
Как объехал потом царь Батый поле бранное,
Как взглянул он на падаль татарскую —
Преисполнился гнева и ярости
И велел все пределы рязанские
Жечь и грабить, и резать без милости
Всех — от старого даже до малого,
Благо их боронить было некому...
И нахлынули орды поганые
На рязанскую землю изгоном неслыханным,
Взяли Пронск, Ижеславец и Белгород,
И людей изрубили без жалости,
И пошли на Рязань... Суток с четверо
Отбивались от них горожане рязанские,
А на пятые сутки ордынцы проклятые
Ворвались-таки в город, по лестницам,
Сквозь проломы кремлевской стены и сквозь
     полымя;
Ворвалися и в церковь соборную,—
Там убили княгиню великую,
Со снохами ее и с княгинями прочими,
Перебили священников, иноков;
Всенародно девиц осквернили и инокинь;
Храмы божьи, дворы монастырские —
Все пожгли; город предали пламени;
Погубили мечом все живущее,—
И свершилось по слову Батыеву:
Ни младенца, ни старца в живых не осталося...
Плакать некому было и не по ком...
Все богатство рязанское было разграблено...
И свалило к Коломне ордынское полчище.

  8

Ox ты, степь, ты приволье раздольное,
Молодецкая ширь необъездная,
Поросла по яругам ты тальником
И травой-муравой приукрасилась.
Хорошо на просторе тебе, неоглядная,
Залегать, не оря и не сеючи,
А шелковым ковром зеленеючи!..
Где река пробежит, там и затоны,
Где лесок проскочил, там и забега
Зверю всякому, там же и гнездышко
Птице всякой пролетной, привычливой;
А охотнику — знай да натягивай
Тетиву у лука круторогого
Аль спускай с рукавицы, где воззрился, сокола...
Едет по степя витязь Евпатий, да невесел...
На руке дремлет кречет остроженный,
От болгар в самой Индии добытый.
Дремлет кречет, клобук отряхаючи
И крылом поводя, а не видит он,
Что сорвались две цапли с болота соседнего.
Он не видит, а витязь и видел бы,
Только, знать, самому затуманила
Очи зоркие греза налетная...

И не грезится — словно бы въявь ему видится...

Вот как есть город Новгород-Северский...
И Десна... и народу у пристани чуть не
     с полгорода:
Цареградские гости приплыли с товарами,
Да один привезли — продавать не указано,—
Отдавать по завету великому...
А товар-то — царевна-красавица:
Не снималася с синего моря лебедушка
Не алела в бору неотоптанном ягодка
Супротив византийской царевны Евпраксии...
Полюбилася крепко царевна Евпатию,
Да и Федору-князю она полюбилася:
Оба ездили втепоры в Новгород-Северский.
Князь зазнобой своею Евпатию каялся,
Только милому брату крестовому
Ничего не промолвил Евпатий... не ведала
Ни о чем даже ночь — исповедница...
Да любовь не стрела половецкая:
Из груди ее разом не выдернешь...
Одолела кручина истомная витязя,
Проводила его от Рязани к Чернигову
И поехала рядом у стремени
По полям, по степям неизведанным:
Не уехать от ней, не избыть ее
Ни мечом, ни крестом, ни молитвою...
За истомой сердечной и греза горячая
Правит след и манит к себе витязя
Что не белой рукой — бровью писаной,
Не шелковой косой — речью ласковой...
Едет с поля Евпатий домой, да не к радости:
На пороге его поджидает давно Ополоница.

  9

От Коломны ордынцы пошли прямо к Суздалю;
Стан разбили на Сити-реке, ради отдыха
И дележки добычею русскою.
Хан позвал на совет к себе Нездилу,
А уж тот и вконец отатарился:
Нет отлики от прочих улусников.
Порешили: ждать князя великого Суздальского,
Положить всю дружину на месте, где оступятся,
А потом и пойти к Володимеру
И другим городам — на разгром на неслыханный,
На грабеж и резню беспощадную.
Говорит нечестивому Нездила:
"Только мне побывать бы вот в Суздале,
Указал бы тебе я, наместнику божию,
Где хранится казна монастырская,
И церковная утварь, и кладь княженецкая".
 — "Что же?— хан говорит.— Нешто за морем?
Как возьмем на копье их улус, ты указывай,
А себе и бери десятиною".
Бил челом хану грозному Нездила
И пошел из шатра на ночевку кибитную,
А в кибитке семья его ждет новобранная:
Старых жен отдал хан ему целую дюжину...
Полуночь... Афанасию Прокшичу Нездиле
Мягко спать на коврах и на войлоках,
Да и сны-то такие любовные...
То приснится квашонка, тряпицей накрытая,
И стоит-то в подполье у гостя невзрачного,
А заглянешь в нее — вся насыпана жемчугом;
То валяется шлем под кустом под ракитовым,
Занесен снегом-инеем, всмотришься —
Ан ведь княжеский он, в Цареграде чеканенный,
Весь серебряный, только что черными пятнами
Запеклась на нем кровь благородная;
То приснится, что суздальский ризничий
Головою кивает ему, вызываючи
На сговор и беседу потайную.
Да уж это не снится, а подлинно
Войлок подняли... Смотрит во все глаза Нездила,
Видит: старец седой, в одеянии инока,
Ликом схож на икону Николы Корсунского,
Из кибитки рукой его манит таинственно.
Вылез Нездила к иноку, стал его спрашивать:
"Что ты, старче? Чего тебе надобно?"
Поглядел на него старец пристально
И ответствует так: "Душу грешника
От погибели вечной спасти покаянием".
Засмеялся в ответ ему Нездила:
"Видно, ты без ума и без разума,
Что полуночью бродишь по стану воинскому
И дерзаешь тревожить сановников?
Видишь: грешную душу спасти ему надобно!
Знай: ордынцы таких соглядатаев
На чумбурах, что псов омерзительных, вешают.
Погоди: мы вот завтра допросимся —
Где ты caм-то, святоша, спасаешься?"
 — "Не тебе,— говорит ему старец,—
     допрашивать
Божьих слуг, а тебя им допрашивать.
Ты скажи мне: какой лютой казнию
Подобает казнити изменника
И предателя, братоубийцу,
Окаянного кровопролителя,
Осквернителя храмов господниих,
Святотатца и бесоугодника?
На земле нет и казни такой: только дьяволам
Во геенне она уготована.
Ведай: ждут и тебя муки адские,
Но господь милосердый тебе покаянием
Дозволяет спастися от вечной погибели..."
Весь затрясся от гнева и ярости Нездила
И на старца хотел было ринуться,
Да не мог шевельнуться, как будто к земле
     прирос.
Указал ему старец десницею на небо
И промолвил: "Одними молитвами
Неповинно тобою погубленных
Князя Федора, с княжичем и со супругою,
Благоверной княгиней Евпраксией,
Бог приемлет твое покаяние
И меня ниспослал к тебе вестником,—
Содрогнись и покайся, о чадо заблудшее,
И молися: заутра с денницею
Ты предстанешь на страшный суд господа,
А земной суд и казнь начинаются..."
С этим словом исчез он — и вся земля дрогнула...

  10

Ходенем пошло поле окрестное,
И сыр-бор зашатался вот словно под бурею...
Налетела ль она, многокрылая,
Или сила иная на ставки татарские,
Только ломятся ставки и валятся,
Только стон поднялся вдоль по стану
     ордынскому.
Загремели мечи о шеломы каленые;
Затрещали и копья и бердыши;
От броней и кольчуг искры сыплются;
Полилася рекой кровь горячая...
Варом так и варит всю орду нечестивую:
Рубят, колют и бьют — кто?— неведомо.
Тут ордынцы совсем обеспамятели,
Точно пьяные или безумные.
Кто ничком лежит — мертвым прикинулся,
Кто бежит вон из стана — коней ловить,
А и кони по полю шарахнулись —
Ржут и носятся тоже в беспамятстве.
Тут все стадо ревет — всполошилося;
Там ордынки развылись волчихами;
Здесь костер развели, да не вовремя:
Два намета соседние вспыхнули.
А наезжая сила незримая
Бьет и рубит и колет без устали,—
Слышно только, что русские витязи,
А нельзя полонить ни единого...
Вопят батыри в страхе и ужасе:
"Мертвецы, мертвецы встали русские,
Встали с поля рязанцы убитые!"
Сам Батый обоялся... А Нездила
Уж у хана в шатре, уж опомнился
От того от ночного видения,
Говорит: "Только взять бы какого: разведаем —
Мертвецы или люди живые наехали?"
Говорит он, а дрожь-то немалая
Самого пронимает, затем что все близятся
Стон и вопли к намету Батыеву,
Все бегут в перепуге улусники
От невидимой силы, неведомой...
"Повели, хан, костры запалить скоро-наскоро
И трубить громче в трубы звончатые,
Чтобы все твои батыри слышали,
Да пошли поскорее за шурином
Хоздоврулом",— Батыю советует Нездила.
Хан послушался: трубы призывные грянули,
И зарей заиграло в поднебесье зарево.
В пopy в самую близко от ставки Батыевой
Пронеслася толпа русских витязей,
Прогоняя татарву поганую
И топча под копытами конскими;
Да вдогонку ей стрелы, что ливень,
    посылались,—
И упали с коней наземь пятеро.
Подбежали ордынцы к ним, подняли
И к Батыю свели. Хан их спрашивает:
"Вы какой земли, веры какой, что неведомо
Почему мне великое зло причиняете?"
И ответ ему держат рязанские витязи:
"Христианской мы веры, дружинники
Князь Юрья Рязанского, полку Евпатия
Коловрата; почтить тебя посланы —
Проводить, как царю подобает великому".
Удивился Батый их ответу и мудрости
И послал на Евпатия шурина
И полки с ним татарские многие.
Хоздоврул похвалялся: "Живьем возьму,
За седлам приведу к тебе русского витязя".
А ему подговаривал Нездила:
"За седлом!.. Приведешь его к хану у
    стремени".
И поехали оба навстречу к Евпатию...
А заря занималася на небе,
И оступились полки... У Евпатия
Всей дружины-то было ль две тысячи —
Вся последняя сила рязанская,—
А ордынцы шли черною тучею:

Не окинуть и взглядом, не то чтоб
    доведаться —
Сколько их?.. Впереди Хоздоврул барсом
     носится.
Молодец был и батырь: коня необгоннее
И вернее копья у ордынцев и не было.
И сступились полки... На Евпатия
Налетел Хоздоврул, только не в пору:
Исполин был Евпатий от младости силою —
И мечом раскроил Хоздоврула он на-полы
До седла, так что все, и свои, и противники,
Отшатнулись со страхом и трепетом...
Рать ордынская дрогнула, тыл дала,
А всех прежде свернул было Нездила,
Да коня под уздцы ухватил Ополоница.
Только глянул боярин Евпатий на Нездилу,
Распалился душой молодецкою
И с седла его сорвал. А Нездила
Стал молить его слезным молением:
"Отпусти хоть мне душу-то на покаяние!"
Отвечает Евпатий: "Невинен ты —
Мать сырая земля в том виновница,
Что носила такое чудовище:
Пусть и пьет за то кровь твою гнусную...
Ты попомни княгиню Евпраксию
И колей, старый пес, непокаянно!"
Тут взмахнул над шеломом он Нездилу
И разбил его о землю вдребезги;
Сам же кинулся вслед за ордынцами
И догнал их до самой до ставки Батыевой.
Огорчился Батый и разгневался,
Как узнал, что Евпатий убил его шурина,
И велел навести на Евпатия
Он пороки, орудия те стенобитные...
И убили тогда крепкорукого,
Дерзосердого витязя; тело же
Принесли перед очи Батыевы.
Изумился и хан, и улусники
Красоте его, силе и крепости.
И почтил хан усопшего витязя:
Отдал тело рязанским дружинникам
И самих отпустил их, примолвивши:
"Погребите вы батыря вашего с честию,
По законам своим и обычаям,
Чтоб и внуки могиле его поклонялися".

  11

По зиме Ингорь-князь из Чернигова
Прибыл в отчину, в землю рязанскую,
И заплакал слезами горючими,
Как взглянул на пожарище стольного города.
Подо льдом и под снегом померзлые,
На траве-ковыле обнаженны, терзаемы
И зверями и птицами хищными,
Без креста и могилы, лежали убитые
Воеводы рязанские, витязи,
И семейные князя, и сродники,
И все множество люда рязанского:
Все одну чашу смертную выпили.
Повелел погребать их князь Ингорь
    немедленно;
Повелел иереям святить храмы божий
И очистить весь город; а сам он с Воронежа
Тело князя Феодора Юрьича
Перенес к чудотворцу Корсунокому,
И княгиню Евпраксию, с сыном их княжичем,
Схоронил в одно место, и три креста каменных
Над могилой поставил. С тех пор прозывается
Николай Чудотворец-Заразским святителем,
Потому что на месте на том заразилася
Вместе с сыном княгиня Евпраксия.

Где честная могила Евпатия —
Знают ясные зоря с курганами,
Знала старая песня про витязя,
Да и ту унесло ветром-вихорем.

Ох ты, батюшка, город Зарайск
    новоставленный!
На крутой на горе ты красуешься,
На Осетр на реку ты любуешься
И глядишься в нее веселехонек,
Словно вправду не знаешь, не ведаешь —
Где ты вырос, над чьими могилами?..
Знать, гора и крута, да забывчива,
Знать, река и быстра, да изменчива,
А правдива запевка старинная:
"На святой Руси быль и была,
Только быльем давно поросла!"

<1859>

Примечания
1. заразилася — Летописное выражение, вместо: разразилася. Обратно

Источник: Прислал читатель


РЫЖАЯ ЖАННА

   Из П. Беранже

Спит на груди у ней крошка-ребенок;
Жанна другого несет за спиной;
Старший с ней рядом бежит... Башмачонок
Худ и не греет ножонки босой...
Взяли отца их: дозор окаянный
Выследил — кончилось дело тюрьмой...
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!

Жизни заря и для Жанны алела:
Сельский учитель отец ее был;
Жанна читала, работала, пела;
Всякий за нрав ее тихий любил,
Плясывал с ней и под тенью каштанной
Жал у ней белую ручку порой...
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!

Фермер к ней сватался — дело решили,
Да из пустого оно разошлось:
Рыжиком Жанну в деревне дразнили —
И испугался он рыжих волос.
Двое других ее звали желанной —
Но ведь у ней ни гроша за душой...
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!

Он ей сказал: "Не найти мне подружки
Краше тебя — полюбил тебя я,
Будем жить вместе: в убогой лачужке
Есть у меня дорогих три ружья;

По лесу всюду мне путь невозбранный;
Свадьбу скрутит капеллан замковой..."
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!

Жанна решилася — Жанна любила,
Жаждала матерью быть и женой:
Три раза Жанна под сердцем носила
Сладкое бремя в пустыне лесной.
Бедные дети! Пригожий, румяный,
Каждый взошел, что цветок полевой!
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!

Чудо любовь совершает на свете,
Если горят ей прямые сердца!
Жанна еще улыбается: дети
Черноволосы все трое — в отца!
Голос жены и подруги избранной
Узнику в душу вливает покой...
Господи, сжалься над рыжею Жанной:
Пойман ее браконьер удалой!

17 октября 1858

Источник: Прислал читатель


ДЕРЕВНЯ

   Посвящается
   Надежде Дмитриевне
   П[оловце]вой

  ВСТУПЛЕНИЕ

Желали вы,— и я вам обещал
Препроводить слияние посланья
С идиллией — не то чтоб пастораль,
А так, стихи... Приличного названья
Пока еще я к ним не подобрал;
Но входят в них мечты, воспоминанья,
Намеки, грусть, природа при луне,—
Короче, все, что нужно вам и мне.

Вот вам стихи; как следует, с скандовкой
И с рифмами, надеюсь прочитать
Вам лично их с приличной обстановкой:
Весенний день начнет уж догорать,
И вы, склонясь ленивою головкой,
Задумчиво мне будете внимать...
Кто первый роль не выдержит — не знаю:
Увидим там... Теперь я начинаю.

  1

Они прошли, прошли, былые дни
Спокойствия вдали от шума света!
Когда ж опять вернутся к нам они?
Конечно, мы дождемся снова лета
И двадцати трех градусов в тени,
Но эта лень, невозмутимость эта —
Не верится, что вновь когда-нибудь
Мы усладим ей жизненный наш путь.

Я восставал на жизнь тех домоседов —
Помещикоз, которые, как ай
В своем дупле, в углу отцов и дедов
Сидят весь век, чем их ни вызывай.
Теперь их лень я понял... Грибоедов
Давно сказал: "Деревня летом — рай!"
Да! в хорошо устроенных именьях
Блаженна жизнь, как в праведных селеньях.

Вы помните?.. Бывало, мы в саду
Сидим в тени; по листьям ветер жаркой
Лепечет что-то, как больной в бреду;
Над нами вяз темно-зеленой аркой
Спускается; луч солнца по пруду
Бежит струей чешуйчатой и яркой;
Рой пчел жужжит на полевых цветах,
И воробьи чиликают в кустах.

Сидим... В руках дымятся папиросы,
А лень курчть,— лениво ищет взор
Знакомых мест: вот нива, вот покосы,
Дорожка на зеленый косогор...
С малиной и клубникою подносы
Нетронуты стоят, и разговор
Чуть вяжется... не худо б прогуляться,
Да как с скамьей дерновою расстаться?
Вот, вечеоом...

  2

  Да: вечером пришлось
Приписывать к былому полустишью;
Но сколько лет меж нами пронеслось,
Но как давно Покровскому затишью
Я стал чужой, и как давно мы врозь?..
Не сельской я, а городскою мышью,
По чердакам, не в зелени полей,
Гложу листы... печатанных статей.

Конечно, пища вовсе не дурная,
И много пользы от нее подчас;
Но все-таки, о прежнем вспоминая,
Я умственно не отводил бы глаз
От оных мест потерянного рая
(Не Мильтона — могу уверить вас!),
Где услаждали молодость не книги,
А лес да луг с живою змейкой Скниги.

И точно: речка чудно хороша
По вечерам... Тогда жара отхлынет,
И, полной грудью на воду дыша,
Зеленый берег понемногу стынет;
То ветвь сосны, то стрелку камыша
Прозрачной тенью в воду опрокинет,
И тень за тенью — стройны и легки —
Лениво тонут в пурпуре реки.

Как весело тогда по косогору,
Промоиной песчаной, на коне
Взбираться вверх к темнеющему бору
И кланяться то ели, то сосне,
Чтоб веткою колючей, без разбору,
Не наклонялись, сонные, оне...
Но вот и гребень глинистый обрыва,
Багровый весь от зорного отлива.

И что за вид оттуда за рекой!
Не знаю — вам, а мне тоска сжимала
Всю внутренность рукою ледяной,
Когда с обрыва я глядел, бывало,
Вниз на реку... Зато, о боже мой!
Рвалася вон душа и ликовала,
И призраком казалася печаль,
Когда смотрел я за реку, в ту даль...

В ту даль, где я оставил много-много
И радостей, и жизни молодой,
Куда вилась знакомая дорога...
Но я боюсь вам надоесть собой,—
Забылся я: простите, ради бога!
Мы с вами на обрыве за рекой...
Уже темно. Огни зажглись в избушках,
Заря погасла на лесных верхушках.

Под нами сетка из цветов и трав,
Весною опрокинутый стаканчик,
Льет запах ландыш, под кустом припав,
И мотыльком порхает одуванчик;
И, к холке ухо левое прижав,
Мотает мордой ваш гнедой Буянчик,
Упрямится — нельзя ль щипнуть травы,
Да не дают; его упрямей вы...

Хоть несколько боитесь, если ухо
Прижмет он к холке... А домой пора,
Пока росы нет на поле и сухо...
Вот лай собак с господского двора
И стук колес донесся нам до слуха:
К вам гости — и, наверно, до утра!
В галоп, Буянчик! право, опоздаем:
Чу! десять бьет — все общество за чаем...

1848-конец 1850-х годов

Источник: Прислал читатель


ВОЛШЕБНИЦА

   Феокрит

          Идиллия

Где ветви лавра? где любовный мой напиток?
Фестилида, неси!.. вот чаша: поскорей
Поставь ее в огонь и разверни над ней
Багряного руна завороженный свиток...
Пускай всю силу чар изведает теперь
Мой вероломный, ветреный любовник,
Страданья моего безжалостный виновник!
Двенадцать дней прошло, а он ни разу в дверь
Ко мне не постучал, и не узнал, жестокой,
Жива я или нет? Он от меня далеко...
 О, для меня сомнений больше нет:
Киприда и Эрот, во злобе несказанной,
Зажгли другой огонь в душе непостоянной;
Но завтра я пойду в гимназий Тимагет,
Найду его и все узнаю при свиданье,
А нынче совершу над ним я заклинанье...
  Луна! укрась венцом лучей
 Твое чело! зову тебя трикраты,
 Зову тебя, владычица ночей,
 В сообществе подземныя Гекаты!
 Геката, ты пугаешь даже псов,
 Когда в ночи, стезею потаенной,
 Скользишь незримо меж гробов
  Стопой окровавленной.
Геката страшная, приветствую тебя!
 Пребудь со мной и тайну чар поведай,
Чтоб я сравнилася, соперницу сгубя,
 С Медеею и с русой Перимедой...
О птица вещая, верни его ко мне!
 Уже ячмень совсем сгорел в огне...
Теперь, Фестилида... несчастная рабыня!
 Где у тебя, проклятой, голова?
Сыпь соль и говори волшебные слова:
  "Богиня!
Я кости Дельфиса сжигаю на огне".
О птица вещая! верни его ко мне!
Да, Дельфис моего страдания виновник —
Я за него жгу лавр; он пламенем одет,
Трещит, рассыпался — и пеплу даже нет:
Пусть так сгорит дотла неверный мой любовник
 На медленном, невидимом огне.
 О птица вещая! верни его ко мне!
 Как мягкий воск мой пламень черный.
Пусть так же Дельфиса растопит страстный жар!
Как вкруг моей руки вот этот медный шар,
Пусть так вокруг меня вращается коварный
  И наяву, и в сне...
О птица вещая! верни его ко мне!
 Теперь в огонь я брошу горсть мякины...
 Геката! ты могуществом красы
 Смягчаешь сердце твердого мужчины
В самом аиде... Чу!.. рабыня лают псы...
Их вой вещает нам в протяжных отголосках...
"Спешите в медный щит ударить: видим мы
  Богиню тьмы
 На ближних перекрестках".
О птица вещая, верни его ко мне!
Умолкнул говор волн; стих ветер; все во сне;
Не спит одна тоска в душе моей смятенной.
 Я страстию к тому воспалена,
 Кто, вместо имени — подруга и жена,
 Лишив меня всего, что было мне бесценно,
Оставил мне позор и горести одне.
О птица вещая, верну его ко мне!
 Я возлиянья трижды совершаю
И с троекратною мольбой к тебе взываю,
 Светило ясное ночей!
Отдай мне Дельфиса, тоски моей не множа;
Какая б дева с ним ни разделяла ложа,
 Пусть сей же час забудет он о ней,
Пусть будет им она оставлена нещадно,
 Как некогда Тезеем Ариадна
Была оставлена на Наксосе, во сне...
О птица вещая, верни его ко мне!
Аркадский гиппоман приводит в исступленье
Коней и кобылиц — и мчатся по горам
Они в безумии... И ты к моим дверям,
Мой Дельфис, прилети в таком же унесенье,
 В таком же бешеном огне.
О птица вещая, верни его ко мне!
Бахромку пеплума он потерял случайно:
  Я рву ее — и вот
Лоскутья мелкие в огонь бросаю тайно.
 Увы! безжалостный Эрот!
Зачем, как жадная пиявка, тело точишь,
И сердце мне сосешь, и жаркой крови хочешь?
О птица вещая, верни его ко мне!
Но в ступе истолочь должна я на огне
 Зеленой ящерицы члены:
Напиток гибельный из них составлю я,
 И завтра же волшебного питья
Я Дельфису подам в возмездие измены.
Рабыня, зельями порог его дверей
 Ты окропи сначала... Понемногу
Всем сердцем приросла я к этому порогу,
А Дельфис пренебрег любовию моей...
Потом, рабыня, плюнь и вымолви скорей:
"Я пепел Дельфиса по ветру рассыпаю".
О птица вещая, верни его ко мне!
Теперь осталась я с тоской наедине...
Как рассказать мне страсть? кого винить?— не знаю...
 Анаксо, дочь Эвбола, шла
 В Дианин лес; священную кошницу
 На голове она несла;
В лес навели зверей, пустили даже львицу,
Чтоб день торжественный отпраздновать сполна.
Владычица ночей, узнай, как я любила!
Моя кормилица, соседка, Тевкарила,
Фракиянка — теперь в Элизие она,—
 Меня просила, убеждала
 И, бедную, Дианой заклинала
 Пойти на праздник вместе с ней.
 Я облеклась в хитон свой серебристый
 И, в мантии богатой Клеаристы,
 Вслед за кормилицей моей,
 На празднество богини поспешила.
Владычица ночей, узнай, как я любила!
 На половине нашего пути
Попался Дельфис нам, подобье Аполлона.
Он с Эвдамиппом шел близ хижины Ликина,
 И нам близ ней случилося идти.
 Цвели их нежные ланиты,
 Златистым пухом юности покрыты,
 И спорила их груди белизна
С твоими персями блестящими, луна!
Шли из гимназия; борьба их заманила.
Владычица ночей, узнай, как я любила!
При взгляде на него я, бедная, тотчас
Вся вспыхнула огнем, мой разум помутился,
И скрылось празднество из потемневших глаз,
И бледностью мой лоб болезненно покрылся.
 Не знаю, кто отвел меня домой,
Но целых десять дней лежала я больной:
 Меня горячка жгучая палила...
Владычица ночей, узнай, как я любила!
Все тело у меня желтело, как топаз,
И секлись волосы, и кости были кожей
Едва обтянуты... О боги! но кого же,
Кого тогда в мольбах я не звала из вас?
Какой волшебницы помочь мне не просила?
Но легче не было, а время уходило...
Владычица ночей, узнай, как я любила!
 Я наконец призналася рабе:
"Фестлида, спаси! откроюся тебе:
Миндиец — жизнь моя, мое существованье...
 Ступай в гимназий Тимагет
И выжидай его: он выйдет на гулянье;
Он спорит там в борьбе, как молодой атлет:
Средь юношеских игр растет и крепнет сила...
Владычица ночей, узнай, как я любила!
И, если он один, тихонько помани:
"Симета ждет тебя — ступай за мной!" — шепни".
 Сказала я — раба со мной простилась
И вскоре не одна под кров мой воротилась:
  Красавец Дельфис с ней.
Когда же сердцем я — не ухом — у дверей
Чуть слышный шум его походки уловила —
Владычица ночей, узнай, как я любила!—
 Похолодела я как лед;
Полуденной росой с чела закапал пот...
 Как иногда ребенка сон встревожит
И мать во сне позначь он хочет, но не может,
Так точно я тогда без голоса была,
И речь моя в устах холодных замерла...
 На мрамор я недвижный походила...
Владычица ночей, узнай, как я любила!
Коварный юноша потупил скромно взор,
Ко мне на ложе сел и начал разговор.
"Симета,— он сказал,— меня ты пригласила,
 Но выслушай — тебе я не солгу:
Ты менее, чем я Филина на бегу,
  Меня опередила".
Владычица ночей, узнай, как я любила!
 "Да, я и сам хотел к тебе прийти...
Свидетель мне Эрот: с двумя-тремя друзьями
 Я в эту ночь сбирался принести
 Тебе корзину с свежими плодами
И победителем возлечь у милых ног
В венке из тополя: Эллада тот венок
 Бессмертному Алкиду посвятила..."
Владычица ночей, узнай, как я любила!
"И, если бы меня пустила ты к себе,
Была бы счастлива: решением всегласным
 Любовник твой и ловким и прекрасным
Был признан изо всех соперников в борьбе.
А я бы счастлив был, любовию волнуем,
С пурпурных уст твоих единым поцелуем.
Но если б, оттолкнув меня, твоя рука
Не сдвинула с дверей запретного замка,
Мне путь открыли бы огонь, железо, сила..."
Владычица ночей, узнай, как я любила!
"Сперва Киприду я благодарю: меня
 Богиня счасчьем подарила;
 Потом тебя за то, что из огня
Ты вырвала меня и в дом свой пригласила,
А я, красавица, уж был испепелен:
Бывал и бог огня огнем любви сожжен".
Владычица ночей, узнай, как я любила!
 "Да, велика любви могучей сила:
 Она с постели не одну
 Срывала в час таинственных свиданий
И деву юную, и юную жену,
Еще дрожавшую от мужниных лобзаний..."

Так Дельфис говорил — внимала я ему,
Я, легковерная, влюбленная,— и что же?
 Покорная безумью моему,
 Влекла его на девственное ложе...
 Слились уста, и вспыхнул жар в крови...

Но, целомудренно любившая Селена,
 Ты знаешь таинства любви!
 С того мгновенья неизменно
 Текли дни наши в тишине,
 Без ссор, упреков и обиды...
 Но мать Филисто, олетриды,
  Явилася ко мне
Сегодня поутру, едва лишь кони Феба,
Из моря вынырнув, помчалися вдоль неба,
 Зарю румяную гоня...
Пришла и вестию встревожила меня:
"Твой Дельфис полюбил другую — я не знаю,
Кого он полюбил; но знаю лишь одно,
Что в честь своей любви он часто пьет вино,
А ты оставлена... Твой ветреник цветами
 Венчает дверь любовницы своей".
Она сказала мне, и я — я верю ей:
Соседка славится правдивыми речами.
  И точно, отчего,
Бывало, он на дню три раза побывает
И чашу у меня порою забывает,
А вот двенадцать дней не вижу я его?
Ужели он забыл меня для новой милой?
Но нет! с Симетою он связан клятвы силой,
И, если пренебречь задумает мной он,
Клянуся парками, подземный Ахерон,
Увидит скоро он твой ток огнисто-бурный:
 Затем что яд училась составлять
У ассирийца я — и знаю сберегать
 Его на дне волшебной этой урны.

 Прости, луна! направь своих коней
На отдых и на сон — в чертоги Океана...
А мне не отдохнуть с печалию моей...
 Прости, сереброчелая Диана,
Простите также вы, светильники ночей,
Вы, спутники ее беззвучной колесницы,
 Ее, ночей блистательной царицы!

1856

Источник: Прислал читатель


ПЕСНЯ ПРО КНЯГИНЮ УЛЬЯНУ АНДРЕЕВНУ ВЯЗЕМСКУЮ

           Посвящается князю
           Петру Андреевичу Вяземскому1

  1

 Что летит буйный ветер по берегу, 
 Что летит и Тверца по-под берегом, 
 Да летит она — брызжет слезами горючими.

 Буйный быструю допрашивал:
 "Ты по ком, по чем, лебедушка, 
 Встосковалась — закручинилась, 
 Что слезами разливаешься, 
 О пороги убиваешься?
 Передай тоску мне на руки, 
 Перекинь мне горе за плечи:
 Унесу тоску я за море, 
 Горе по полю размыкаю".

 Поплыла белой лебедью быстрая, 
 Повела она речь тихим пошептом...
 Богу весть, что промеж было сказано, 
 Только взвихрился буйный, разгневался, 
 Закрутился по чисту полю
 И понесся на сине море...
 Горе он размыкал по полю, 
 Да тоски не снес он за море:
 По пути тоска распелася.
 В ночку темную, осеннюю
 Ходит ветер вдоль по улице, 
 Ходит буйный, распеваючи, 
 Под воротами, под окнами.
 Деды старые, бывалые
 Переняли песню буйного — 
 Малым внукам ее пересказывают:
 Коль по сердцу прийдет, так и слушают.

 Было в городе во Новом во Торгу, 
 Об вечернях, в самый Духов день случилося...

 Выходили новоторжане
 Изо всех ворот на улицу:
 Старики — посидеть на завалинке, 
 Под березками окропленными, 
 Пошуметь, погуторить, пображничать.
 А старухи-то их уж и поготово — 
 Разгулялися и забражничали, 
 На цветной хоровод заглядевшися:
 У иной из них горе — невестушка
 Белошеею лебедью плавает — 
 И уплыть не уплыть ей от сокола;
 У другой девка — дочь подневестилась, 
 Молодою зарницею вспыхивает...
 По посаду — народ, по людям — хоровод.
 Что на парнях рубашки кумачные, 
 Сарафаны на девках строченые, 
 Да и солнышко — ярышко
 Разгорелось для праздника:
 Пышет красное с полнеба полымем
 На леса, на дубровы дремучие, 
 На поля, на луга на поемные, 
 На Тверцу — реку, на город, 
 На собор — золоченые маковки
 И на все, что ни есть, православное.
 Ай люли — люли!— льется песенка, 
 Ай люли — люли!— хороводная:
 Не одно плечо передернуло, 
 Не один-то взор притуманило.

 Веселись, народ, коль весна цветет, 
 Коль в полях красно, в закромах полно, 
 Коль с заутрень день под росой белел, 
 Коль по вечеру ведро приметливо, 
 Да и ночь не скупится казною господнею — 
 Рассыпает с плеча звезды ясные, 
 Словно жемчуг окатный с алмазами крупными, 
 Что по бархату, по небу катятся.
 Веселись, народ, коль господь дает
 Князя крепкого, с веча да с волюшки, 
 Да простор на четыре сторонушки.
 А что крепок на княженьи Юрий — князь, 
 Крепок он, государь Святославович, 
 Прогадал он Смоленскую отчину, 
 Не умом, не мечом — божьей волею, 
 Прогадал во грозу перехожую;
 А в Торжке, под Москвой, 
 Он, что дуб под горой, 
 И грозу поднебесную выстоит:
 От татар, от Литвы отбивается, 
 Всяким делом мирским управляется;
 Держит стол стариною и пошлиной.

 Ай люли — люли!— льется песенка, 
 Ай люли — люли!— хороводная.
 Заплетися, плетень, расплетися, 
 Веселися, народ, оглянися — 
 По земле весна переходчива, 
 В небе солнышко переменчиво.
 Вот тускнеет оно, будто к осени, 
 Вот венец — лучи с себя скинуло, 
 Вот убрус, шитый золотом, сбросило, 
 Стало месяцем малым, сумеречным,— 
 И рога у него задымилися, 
 И легла по земле тень багровая, 
 И проглянули звезды, что в полночи...
 Испугалися тут новоторжане — 
 Стали вече звонить во весь колокол...
 А князь Юрий Смоленский дослышливый:
 Как ударили в колокол, так он и на площадь.

 Шапку снял, поклонился очестливо
 И повел с миром речь княженецкую:
 "Господа новоторжане, здравствуйте!
 Вот господь насылает нам знаменье, 
 Да его убояться не надобеть:
 Убоимся греха непрощенного...
 Волен бог и во гневе и в знаменьи, 
 А к добру или к худу — нам видети...
 Я спроста да со глупого разума
 Смею молвить: все так и сбывается, 
 Как сам Спас наказал нам в Евангельи:
 В дни последние явятся знаменья
 В небеси — на звездах и на месяце;
 Солнце ясное кровью обрызнется;
 Встанет взбранно язык на язык;
 Встанут царства на царства смятенные, 
 Брат на брата, отец пойдет на сына, 
 И предаст друга друг пуще ворога, 
 И пройдет по земле скорбь великая, 
 А затем, чтобы люди покаялись
 Со честным со крестом да с молитвою.
 Осударь Новый Торг, сами знаете:
 По молитве и день занимается, 
 И красно божий мир убирается, 
 И сам грех да беда, что на ком не живет, 
 Покаянной молитве прощается.
 Так бы вовремя нам и покаяться:
 Все мы петые, в церковь ношенные, 
 Все крещенные, все причащенные, 
 И казнил бы нас бог, православные, 
 Да не дал умереть непокаянно!"

 Говорил князь, а вече помалчивало, 
 В перепуге все кверху посматривало:
 Глядь — ан солнце и вспыхнуло полымем
 И опять разыгралося по небу.
 Вздохнули тут все новоторжане, 
 Словно беремя с плеч наземь сбросили.
 Загудел вдоль по городу колокол, 
 Растворилися двери соборные, 
 Повалил Новый Торг к дому божьему, 
 А вперед Юрий — князь — ясным соколом.
 Отслужили молебен с акафистом, 
 Ко иконам святым приложилися
 И пошли ко дворам, словно с исповеди.
 А с конем князя Юрия конюхи
 В поводу уж давно дожидаются, 
 И давно удила конь опенивает.
 И ступил в стремя князь, и поехал трапезовать
 К своему другу милому, верному, 
 Ко служилому князю, подручному, 
 Семеону Мстиславичу Вяземскому.

  2

Как у князя Семеона двор — море, 
У Мстиславича — света широкое:
Что волной, его травкой подернуло.
Ворота у него и скрипучие, 
Да гостям-то уж больно отворчивы;
В огороде кусты и колючие, 
Да на ягоду больно оборчивы.
Красен двор — краше терем узорочьем:
Где венец, там отеска дубовая, 
Где покрышка — побивка свинцовая, 
Где угрева, там печь изразцовая;
Сени новые понавесились, 
Не шатаются, не решетятся...
Только краше двора, краше терема
Сам — от он, Семеон — князь Мстиславович:
Знать, рожено дитя в пору — вовремя, 
Под воскресный заутренний благовест;
Знать, клала его матушка
В колыбель багрецовую, 
Раскачала родимая
От востока до запада.
Не обнес он и нищего братиной;
Сорокатого припер рогатиной;
У него жеребец куплен дорого — 
Головою улусного батыря;
У него на цепи пес откормленный — 
Взят щенком из — под суки притравленной.
Красен князь удалой, да не только собой — 
И хозяйкой своей молодой:
Не жила, не была и красой не цвела
Ни царица одна, ни царевна, 
Не светила Руси, что звезда с небеси, 
Как княгиня Ульяна Андревна!
Самородна коса, не наемная, 
Светло — русою сызмала кована, 
Воронена тогда, как подкосье завилося, 
Как сердечко в лебяжия груди толкнулося, 
Как зажглися глаза синим яхонтом, 
Молоком налились руки белые.
Хорошо в терему князя Вяземского:
Все у места, прилажено, прибрано, 
Как к великому светлому празднику;
Вымыт пол, ометен свежим веником;
Слюда в окнах играет на солнышке;
Что ни лавка, то шитый полавочник;
Поставец серебром так и ломится;
А в углу милосердие божие:
Кипарисный киот резан травами;
Колыхаясь, лампада подвесная
Огоньком по окладам посвечивает;
А иконы — письма цареградского, 
Все бурмицкими зернами низаны;
Самоцветные камни на венчиках.
Стол дубовый накрыт браной скатертью;
За столом оба князя беседуют;
На столе три стопы золоченые:
В первой брага похмельная, мартовская, 
Во второй — липец — мед, навек ставленный, 
В третьей — фряжское, прямо из за — моря;
По стопам уж и чарки подобраны.
А княгиня Ульяна Андреевна
Под окошком стоит и красуется, 
Зеленым своим садом любуется:
Развернулись в нем лапы кленовые, 
Зацвели в нем цветочки махровые, 
Зацвели и ало и лазорево, 
Закадили росным, вешним ладаном, 
На утеху певуньям охотливым, 
Мелким пташкам лесным, перелетливым.

Говорит Юрий — князь:
   "Не управиться:
Больно валит Литва окаянная, 
Все к ночи, неторенной дорогою...
Как ни ставь ты настороже загодя
Уж на что тебе парня проворного — 
Так и вырежет, так вот и вырежет, 
Что косою снесет... как бы справиться?
Аль Москве отписать?.. Ох!.. Не хочется
Всяким делом Василию кланяться".
Говорит ему Вяземский:
   "Что же, князь!
У меня бы и кони стоялые, 
И дружинники в поле бывалые,— 
Прикажи, осударь, мы уж выручим, 
Будем бить, осударь, напропалую, 
А Литву не отучим, так выучим.
Только где нам поволишь плечо размять?
Под Смоленском ли, аль под Опочкою?
Аль ходить, так ходить, и коней напоить — 
Не Днепром, не Двиной, а Немигою?"
 — "Ладно б,— молвил князь Юрий, 
    задумавшись,— 
Ладно б! Что ж мы и вправду хоронимся?
От Литвы, что от беса, сторонимся?"
 — "Так прикажешь седлать?"
   — "С богом, князь Семеон!
Выпьем чарку на путь на дороженьку.
А себя береги: ты покладливый, 
Да уж больно под бердыш угадливый".

Оба выпили... Тут-то княгиня Ульяна
     Андреевна
И подходит... кровинки в лице ее не было.
Молвит: "Князь Семеон, осударь
    мой Мстиславович!
Хоть брани, хоть казни — правду выскажу:
Боронись от обидчика — недруга, 
Боронися от гостя незваного, 
Коль идет, не спросясь, не сославшися, 
Встреть беду, коли бог нашлет, 
Только сам, осударь, за бедой не ходи, 
Головы под беду, под топор не клади.
А меня ты прости, мой желанный...
Вот стучит мне, стучит словно молот в виски, 
Кровь к нутру прилила, и на сердце тиски...
Ты прости меня, дуру, для праздника, 
Хоть убей, да не езди ты в поле наездное..."
Покачал головою князь Вяземский
И княгине шепнул что-то на ухо:
Посмотрела на образ, шатнулася, 
Слезы градом, что жемчуг, посыпались, 
И, потупившись, вышла из терема.

Лето красное, росы студеные;
Изумрудом все листья цвеченые;
По кустам, по ветвям потянулися
Паутинки серебряной проволокой;
Зажелтели вдоль тына садового
Ноготки, янтарем осмоленные;
Покраснела давно и смородина;
И крыжовник обжег себе усики;
И наливом сквозным светит яблоко.
А княгиня Ульяна Андреевна
И не смотрит на лето на красное:
Все по князе своем убивается, 
Все, голубка, его дожидается.
Видит мамушка Мавра Терентьевна, 
Что уж больно княгиня кручинится,— 
Стала раз уговаривать... Сметлива
И, что сваха, уломлива старая;
Слово к слову она нижет бисером, 
А взгляни ей в глаза — смотрит ведьмою.
Дверью скрип о светлицу княгинину, 
Поклонилася в ноги, заплакала...
"Что с тобою, Терентьевна?"
    — "Матушка, 
Свет — княгиня, нет мочушки:
На тебя все гляжу — надрываюся...
И растила тебя я и нянчила, 
Так уж правды не скажешь, а скажется:
Аль тебе, моя лебедь хвалынская, 
Молодые годки-то прискучили?
Что изводишь свой век, словно каженница?
Из чего убиваешься попусту?
Ну, уехал — уехал — воротится!
Ты покаме-то, матушка, смилуйся, 
Не слези своих глазок лазоревых, 
Не гони ты зари с неба ясного, 
Не смывай и румянца-то, плачучи.
Не себе порадей, людям добрыим, 
Вон соседи уж что поговаривают:
"Бог суди — де Ульяну Андреевну, 
Что собой нас она не порадует:
Не видать — де ее ни на улице, 
Ни на праздники в храме господнием, 
А куды мы по ней встосковалися".
Не гневись, мое красное солнышко, 
А еще пошепчу тебе на ухо...
Онамедни князь Юрий засылывал:
"Не зайдет ли, мол, Мавра Терентьевна?"
Согрешила — зашла, удосужившись...
И глядит не глядит, закручинился, 
Наклонил ко сырой земле голову
Да как охнет, мой сокол, всей душенькой:
"Ох, Терентьевна — матушка, выручи!
Наказал Новый Торг Спас наш милостивый, 
А меня пуще всех, многогрешного, 
Наказал не бедою наносною, 
А живою бедою ходячею — 
Во хрущатой камке мелкотравчатой, 
В жемчугах, в соболях, в алом бархате.
Шла по городу красною зорькою, 
Да пришла ко дворцу черной тучею, 
А в ворота ударила бурею.
Не любя, не ласкавши, состарила, 
Без ума, что младенца, поставила".
Вот ведь что говорил, а я слушаю, 
Да сама про себя-то и думаю:
Про кого это он мне так нашептывает?
Ну, отслушала все, поклонилася, 
Да и прочь пошла..."
   — "Полно ты, мамушка,— 
Говорит ей Ульяна Андреевна.— 
Мне про князя и слушать тошнехонько:
Невзлюбила его крепко — накрепко,— 
Словно ворог мне стал, не глядела бы..."
Рассмеялася Мавра Терентьевна:
"Ну ты, сердце мое колыхливое, 
Как расходишься ты, расколышешься — 
Не унять ни крестом, ни молитвою, 
Ни досужим смешком — прибауткою".

Ох ты, ночь моя, ноченька темная, 
Молчалива ты, ночь, неповедлива, 
Не на всякое слово ответлива, 
А спросить — рассказала бы много, утайливая...

Пир горой на дворе князя Вяземского.
Как с обеден ворота отворены, 
Так вот настежь и к ночи оставлены, 
И народу набилося всякого...
Оттого и весь пир, что сам Юрий — князь
На почет и привет щедр и милостив.
Призвал стольника княжего Якова, 
Говорит: "Слушай ты — не ослушайся!
Я бы с князь Семеоном Мстиславичем
Рад крестами меняться, коль вызволит;
А за службу его за гораздую
Не токма что его — дворню жалую..."
И пожаловал бочкою меда залежною, 
Что насилу из погреба выкатили, 
Приказал выдать тушу свинины увозную, 
Приказал отрясти он и грушу садовую, 
Чтоб и девкам княгини Ульяны Андреевны
Было чем вечерком позабавиться;
Да копеек московских серебряных
В шапку Якова высыпал пригоршню.
Не забыл даже пса приворотного:
Наказал накормить его досыта.
Пир горой на дворе князя Вяземского:
Конюх Борька подпил и шатается, 
Словно руку ему балалайкой оттягивает;
Стольник Яков не пьян — что-то невесел;
А уж Выдру — псаря больно забрало:
Изгибается он в три погибели
Под четыре лада балалаечные — 
Спирей, фертом, татарином, селезнем, 
А Маланья с Федором, сенные девушки, 
И подплясывают, и подманивают...
Да уж что тут! И Мавра Терентьевна
Не одну стопку лишнюю выпила, 
Подгуляла, как отроду с ней не случалося:
Позабыла, что ночь в подворотню
    подглядывает, 
Что пора бы взойти и в светлицу княгинину, 
И лампадку поправить под образом, 
И постель перестлать, и княгиню раздеть, 
На железный пробой и крючок поглядеть
Да привесить к двери цепь луженую...

Позабыли и сенные девушки...

А княгиня Ульяна Андреевна
Перед образом молится — молится, 
Все земными поклонами частыми...
Отмолилась она, приподнялася, 
Утерла рукавом слезы дробные, 
Села к зеркалу...

  Тихо по городу...
Ночь окошко давно занавесила;
Только с задворка хмельные песни доносятся, 
Да Буян под окном кость грызет и полаивает;
Знать, спустили с цепи, да с двора не пошел...
Хоть княгиня сидит перед зеркалом, 
А не смотрит в него: так задумалась...
Вот горит, оплывает свеча воску ярого, 
Вот совсем догораег... Очнулася...
Встрепенулася иволгой чуткою, 
Повернула головкой, что вспугнутая, 
И каптур стала скидывать, вслушиваясь, 
Да взглянула в стекло — и сама усмехнулася, 
Таково хорошо усмехнулася, 
Что вся сила потемная сгинула, 
А за ней отлетела и думушка черная...
Засветила княгиня другую свечу, 
Что была под рукою в венецком подсвечнике, 
Отстегнула жемчужные запонки — 
И забил белый кипень плеча из — под ворота...
Турий гребень взяла, расплела свои косы
     рассыпчатые, 
Стала их полюбовно расчесывать, 
Волосок к волоску подбираючи...

Чу! Буян забрехал, да и смолк,— на своих...
Верно, мамка и сенные девушки...
Только нет — не они... Надо быть, на
     прохожего...
Тишь... мышонок скребет под подполицей...
Клонит сон... очи сами слипаются — 
И...

 Как крикнет княгиня Ульяна Андреевна:
За плечами стоит кто-то в зеркале!..
Побелела, как холст, только все ж обернулася:
Юрий — князь на пороге стоит, шапку скидывает
И на образ Владимирской крестится...

"Что ты, князь?"
  — "Доброй ночи, княгинюшка!
Уж прости, что не в пору, не вовремя...

Ехал мимо: ворота отворены;
На дворе ни души; сени отперты — 
Что, мол, так? Дай взойду, хоть непрошеный...
Извини меня, гостя незваного, 
Да не бойся: я сам, а не оборотень".
Отдохнула княгиня Ульяна Андреевна, 
Только пуще того испугалася, 
Заломила себе руки белые:
"Ты уж, князь, говори, не обманывай:
Мужу худо какое случилося?"
 — "Что ты? Бог с тобой! Муж здоровехонек.
От него и сегодня есть весточка — 
Передам — хочешь, что ль?.."
   А глаза так и искрятся — 
На расстегнутый ворот уставились...

Поняла наконец, догадалася:
Вся зарделася, очи потупила, 
Вся дрожит, а рука — что свинцовая:
Застегнет либо нет впору запонку...
А сама говорит: "Благодарствуем!
За себя и за мужа я кланяюсь!..
Не тебя мне учить, сам ты ведаешь, 
Что беда и в чужую светлицу заглядывает, 
Да не к полночи, князь, было б сказано...
Буде словом каким я обмолвилась, 
Мужа нет, стало быть, нет и разума, 
А что люди у нас разгулялися, 
По твоей же, по княжеской милости".

Шапкой оземь ударил:
   "Послушай же:
Ты полюбишь аль нет нас, Ульяна Андреевна?
Коль не волей возьму, так уж силою
И в охапке снесу на перину пуховую".

Как промолвил, она развернулася, 
И откуда взялся у ней нож — богу ведомо, 
Только в грудь не попала князь Юрию, 
А насквозь пронизала ему руку левую...
"Так-то?" — только и вымолвил — вон пошел...

А поутру княгиню Ульяну Андреевну
Взяли из дому сыщики княжеские, 
Обобрали весь дом, где рука взяла, 
А ее самое в поруб кинули
Да уж кстати пришибли Буяна дубиною:
Не пускал из ворот ее вынести.
Весел князь Семеон, весел — радошен, 
Правит к Новому Торгу по залесью, 
А за ним целый стан на возах так и тянется:
Все с добром не нажитым, не купленным — 
Бердышом и мечом с поля добытым.
Весел князь — видно, слышал пословицу:
Удался бы наезд, уж удастся приезд.
Ой, неправда!.. Гляди, из — за кустика, 
Почитай — что у самой околицы, 
Двое вышли на путь на дороженьку...
Видит князь: конюх Борька и с Яковом — стольником
Подбегают и в ноги ему поклонилися, 
Бьют челом под копытами конскими...
"Что вы, что вы, ребята, рехнулися, 
Аль бежали с чего — нибудь из дому?"
 — "Осударь,— молвил Яков,— уж впрямь, что
     рехнулися, 
Не гадав под беду подвернулися:
Ведь бедою у нас ворота растворилися, 
Все от мамушки Мавры Терентьевны...
Я обухом ее и пришиб, ведьму старую, 
Да повинен, что раньше рука не поднялася..."
И рассказывать князю стал на ухо, 
Чтобы лишнее ухо не слышало.

Конюх Борька ему подговаривает:
"И Буяна ни за что ни про что ухлопали..."
Закусил губы князь. "Ладно!.. С версту осталося?.."
 — "Меньше, князь — осударь, тут рукой бы подать".
Уж ударил же князь аргамака острогами — 
Вихорь — вихрем влетел он на двор к князю Юрию.
А уж тот на крыльце дожидается, 
Слезть с коня помогает, взял за руку, 
Поклонился до самого пояса, речь повел:
"Так-то мне, Семеон, ты послуживаешь?
Бабе, сдуру-то, волю дал этакую, 
Что пыряет ножом князя стольного!
Ну, спасибо!.. И сам я за службу пожалую!"
Да как хватит его засапожником под сердце, 
Так снопом и свалился князь Вяземский, 
Словно громом убило... А Юрий — князь
И не дрогнул: глядит туча — тучею, 
Индо старый за малого прячется.
Да уж тут же, с сердцов, повелел он из поруба
И княгиню Ульяну Андреевну выволочь
За ее темно — русую косыньку, 
Руки — ноги отсечь повелел ей без жалости
И в Тверце утопить... Так и сбылося:
Сам стоял и глядел, словно каменный, 
Как тонула головка победная, 
Как Тверца алой кровью багровела...

Вече целое ахнуло с ужаса, 
Хоть никто не оказал даже слова единого — 
Потому Юрий — князь был досужливый, 
На противное слово пригрозливый...
Только, знать, самого совесть зазрила:
С петухом собрался, не сказавшися, 
Дом своею рукою поджег, не жалеючи, 
И сбежал он в Орду тайно — тайною — 
И поклона прощального не было
С Новым Торгом и с вечем поклончивым.
Уж догнал ли в Орду, нам неведомо, 
А заезжие гости рассказывали, 
Что пригнал под Рязанью он к пустыне, 
Ко Петру — христолюбцу, игумену некоему, 
Разболелся, да там и преставился, 
В келье, иноком, в самое Вздвиженье, 
На чужой земле, а не в отчине, 
Не на княженьи, а в изгнании, 
Без княгини своей и детей своих болезных...

Провожали его честно, по-княжески.

Да и мы за его душу грешную
Богу нашему вкупе помолимся:
Подаждь, господи, ради святой богородицы, 
Правоверным князьям и княжение мирное, 
Тихо — кроткое и не мятежное, 
И не завистное, и не раздорное, 
И не раскольное, и бескрамольное, 
Чтобы тихо и нам в тишине их пожилося!

Что летит буйный ветер по берегу;
Что летит и Тверца по-под берегом, 
Да летит она — брызжет слезами горючими...

1857 или начало 1858

Примечания
В великокняжение Димитрия Ивановича Донского на смоленском столе сидел князь Святослав Иванович, внук Александра, правнук Глеба. В 1386 г, 29 апреля, он был убит в схватке с Литвою, на р. Ветхей, под г. Мстиславлем. Разбив княжескую дружину, перебив или забрав в полон бояр и слуг, литовцы изгоною погнали к г. Смоленску, взяли с города окуп, а на княженье из своих рук посадили сына Святослава князя Юрия. До 1395 г. Юрий княжил спокойно; но осенью этого года, именно 28 сентября, во время поездки князя в Рязань к тестю его Олельку Рязанскому, литовский князь Витовт обманом взял Смоленск, выжег посад, полонил много народу и, ограбив город, оставил в нем своих наместников. В августе 1401 г. князь Юрий Святославич с Олегом Рязанским опять пришли под Смоленск, "а в городе,— говорит летопись,— бысть метежь и кромоля, овии хотяху Витовта, а друзия отчича; князь же Юрьй сослася с граждани, граждани же смолияни, не могущи терпети налога и насильства от иноверных от ляхов, и прияша князя Юрья, и предащася и град ему отвориша". Наместники Витовтовы были убиты, и князь Юрий опять сел в своей отчиме. Осенью Витовт снова приходил к Смоленску и стоял под ним много дней, но города не взял и заключил перемирие.

В 1404 году, после Пасхи, Витовт еще раз пришел под Смоленск: осаждал его 7 недель безуспешно и еще раз отступил. Тогда князь Юрий, сославшись с князем Василием Московским, оставил свою княгиню и бояр в городе, а сам поехал в Москву — бить челом великому князю, чтобы он принял под свою руку и его и все Смоленское княжество. Не желая изменять своему тестю Витовту Литовскому, великий князь отказался, а в это время Витовт внезапно появился под Смоленском, взял его, забрал в плен княгиню Юрьеву, смоленских князей и бояр и послал их в Литву, посадив в городе своих наместников."И князь Юрий, то слышав, с своим сыном Феодором, сжалився в горести душа и побежа с Москвы в Новгород Великий, и тамо новгородцы прияша его с миром". Дальнейшая его судьба тесно связана с горестною участью князя и княгини Вяземских.

Вот две выписки из Новгородской четвертой летописи, под 1406 — 1407 годами:
I. "Той же осени князь Юрьй Смоленский отъеха из Новагорода на Москву, и князь Василей дасть ему наместничество в Торжьку, и он ту убил неповинно служащаго ему Семеона Мстиславича князя Вяземскаго: на его княгиню Ульяну уязвився окаянным своим похотением, на его подружие, она же предобрая мужелюбица мужески воспротивися ему, иземши нож удари его в мышцю на ложи его: он же взъярився вскоре сам князя ея уби, а самой руки и нозе повели отсещи и вврещи и в реку; и бысть ему в грех и в студ велик, и с того сбежа к орде, не терпя горькаго своего безвременья и безчестья".
II. "Преставися князь Юрьй Смоленский на Въздвижение честного креста, не в своей отчине, но на чюжей стране в изгнании, а своего княжения лишен и своей княгини и своих детей, но в Рязанской земли в пустыне в монастыри у некоего христолюбца игумена Петра; и ту неколику дний поболе и скончася, и проводиша его честно".
1. См. раздел П.Вяземского на этом сайте. Обратно

Источник: Прислал читатель


Моравские песни

 1

У молодки Наны
Муж, как лунь, седой...
Старый муж не верит
Женке молодой:

Разом домекнулся,
Что не будет прок,—
Глаз с нее не спустит;
Двери на замок.

«Отвори каморку —
Я чуть-чуть жива:
что-то разболелась
Сильно голова —

Сильно разболелась,
Словно жар горит...
На дворе погодно:
Может, освежит».

 — «Что ж? открой окошко,
Прохладись, мой свет!»
Хороша прохлада,
Коли друга нет!

Нана замолчала,
А в глухой ночи
Унесла у мужа
Старого ключи.

«Спи, голубчик, с богом,
Спи да почивай!»
И ушла тихонько
В дровяной сарай.

«Ты куда ходила,
Нана, со двора?
Волосы — хоть выжми,
Шубка вся мокра...»

 — «А телята наши
Со двора ушли,
Да куда ж?— к соседке
В просо забрели.

Загнала насилу:
Разбежались все...
Я и перемокла,
Ходя по росе!»

Видно, лучше с милым
Хоть дрова щепать,
Чем со старым мужем
Золото считать.

Видно, лучше с милым
Голая доска,
Чем со старым мужем
Два пуховика...

  2

«Тятенька-голубчик, где моя родная?»
 — «Померла, мой светик, дочка дорогая!»

Дочка побежала прямо на могилу.
Рухнулася наземь, молвит через силу:

«Матушка родная, вымолви словечко!»
 — «Не могу: землею давит мне сердечко...»

«Я разрою землю, отвалю каменье...
Вымолви словечко, дай благословенье!»

«У тебя есть дома матушка другая».
 — «Ох, она не мать мне — мачеха лихая!

Только зубы точит на чужую дочку:
Щиплет, коли станет надевать сорочку;

Чешет — так под гребнем кровь ручьем сочится;
Режет ломоть хлеба — ножиком грозится!»

<1850>

Источник: Прислал читатель


АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ

 Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!..
 Выглянь, божие солнышко красное!..

 Вот сквозь тучу-то солнце и глянуло,
 Красным золотом в озеро кануло,
 Что до самого дна недостанного,
 Бел — горючими камнями стланного...
 Только ведают волны-разбойнички
 Да тонулые в весну покойнички,
 Каково его сердце сердитое,
 О пороги и берег разбитое!
Вихрем Ладога-озеро, бурей обвеяно,
И волнами, что хмелем бродливым, засеяно.
Колыхается Ладога, все колыхается,
Верст на двести — на триста оно разливается,
Со своею со зимнею шубой прощается:
Волхов с правого сняло оно рукава,
А налево сама укатилась Нева,
Укатилась с Ижорой она на просторе
Погулять на Варяжском, родимом им море.
И с Ижорой в обгонку несется Нева,
И глядят на побежку сестер острова,
 И кудрями своими зелеными
Наклоняются по ветру вслед им с поклонами.
И бегут они вместе побежкою скорою,
И бегут вперегонку — Нева со Ижорою.
Али нет в Новегороде парней таких удалых,
 Кто б до синего моря не выследил их,
Не стоял бы всю ночь до зари на озерной на страже?
Как не быть!.. Простоял не одну, а три ноченьки даже
Ижорянин крещеный Пелгусий: его от купели
Принял князь Александр Ярославич, на светлой неделе,
А владыка Филиппом нарек...

    Вот стоит он, стоит,
 И на устье Ижоры он зорко глядит,
 Ну и слышит он: раннею алой зарею
 Зашумела Ижора под дивной ладьею;
 Под ладью опрокинулись все небеса;
 Над ладьею, что крылья, взвились паруса,
И стояли в ладье двое юношей в ризах червленых,
Преподобные руки скрестив на могучих раменах;
 На челе их, что солнце, сияли венцы;
 И, окутаны мглою, сидели гребцы...
Словно два серафима спустилися с ясного неба...
И признал в них Пелгусий святого Бориса и Глеба.
 Говорят меж собою:
   «На эту на ночь
Александру, любезному брату, нам надо помочь!
 Похваляются всуе кичливые шведы,
Что возьмут Новоград. Да не ведать неверным
      победы:
 Их ладьи и их шнеки размечет Нева...»

 И запомнил Пелгусий святые слова.
 И пришел с побледнелым от ужаса ликом
 К Александру он князю, в смущеньи великом,
 И поведал виденье свое он в ночи.
 И сказал ему князь Александр:
     «Помолчи!»

А была накануне за полночь у князь Александра беседа,
Потому бы, что в Новгород прибыли три сановитые
      шведа,
 Три посланника,— прямо от Магнуса, их короля,
И такой их извет:
  «Весь наш Новгород — отчая наша
      земля!..
 И еперь ополчаемся мы королевскою силою:
 Али дайте нам дань, али будет ваш город —
      могилою...
А для стольного вашего князя с дружиною мы припасли
 То цепей и веревок, что вот только б шнеки
      снесли...»

 «Ну!..— Ратмир говорит.—
    Честь и слава заморской
      их мочи,
Только мы до цепей и веревок не больно охочи!..
 Не слыхать, чтобы Новгород цепь перенес!..»
 — «На цепи в Новегороде — разве что пес,
 Да и то, коли лют»,— подсказал ему Миша.

 «Три корабия трупьем своим навалиша»,—
 Яков Ловчий промолвил.

    «И господу сил
 Слава в вышних!» — от юных по имени Савва
      твердил.
А Сбыслав Якунович:
   «Забыли, что жизнь не купить,
     не сторгуя».

А Гаврило Олексич:
   «Да что тут! Не хочет ли
     Магнус их...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
 Ты прости, осударь Александр Ярославич!
      А спросту
 Я по озеру к ним доберуся без мосту!..»

 Встал князь с лавки — и все позабыли
     Олексичий мост:
 Что за стан, и осанка, и плечи, и рост!..
 Знать, недаром в Орду его ханы к себе зазывали,
Знать, недаром же кесарь и шведский король его
     братом назвали;
Был у них — и с тех пор королю охладело супружнее
      ложе,
 Да и с кесарем римским случилося то же...
 А ордынки — у них весь улус ошалел...
Только князь Александр Благоверный на них
     и глядеть не хотел.
Да и вправду сказать: благолепнее не было в мире
      лица,
 Да и не было также нигде удальца
Супротив Александра... Родился он — сам с себя
     скинул сорочку,
 А подрос, так с медведем боролся потом в
      одиночку
 И коня не седлал: без седла и узды
 Мчался вихрем он с ним от звезды до звезды.
 Да и вышел же конь: сквозь огонь, через воду
 Князя вынесет он, не спросившися броду.
А на вече-то княжеский голос-то сила, то страсть,
      то мольба,
 То архангела страшного смерти труба...

«Собирайтеся,— молвил дружинникам князь,—
    со святой благостынею»,
 И пошел попроститься с своей благоверной
      княгинею,

 И в Софийский собор поклониться пошел он потом,
Воздыхая и плача пред ликом пресветлым Софии, а тоже
 Возглашая псалом песнопевца:
    «О господи боже,
О великий, и крепкий, и праведный, нас со врагом
      рассуди:
 И да будет твой суд правоверный щитом впереди!»

 Собралися дружинники князя — кто пеше, кто
      конно...
 Александр Ярославич повел с ними речь неуклонно:
 «Други — братья, помянем не кровь и не плоть,
 А слова, «что не в силе, а в правде господь!»
 И дружинники все оградились крестом перед
      битвою,
И за князь Александр Ярославичем двинулись
     в поле с молитвою.
 Воевода-то шведский их, Бюргер, куда был хитер;
 На сто сажен кругом он раскинул шатер
 И подпер его столпняком, глаженным,
    струженным, точенным,
 Сквозь огонь главным розмыслом шведским
     золоченным.
 И пируют в шатре горделиво и весело шведы,
Новгородские деньги и гривны считая... И было беседы
 За полуночь у них... И решили они меж собой:
Доски бросить на берег со шнек, потому что весь
     берег крутой,
И пристать неудобно, и весь он обселся глухими
      кустами...
Порешили — и доски со шнек протянули на берег
      мостами...
Кончен пир: провели Спиридона, епископа их,
     по мосткам,
 Только Бюргер на шнеку без помочи выбрался
      сам...
 И пора бы: не было бы русской тяжелой погони,
 Да и князь Александра...
    Заржали ретивые кони —
 И Гаврило Олексич, сквозь темных кустов,
 Серой рысью прыгнул на сшалелых врагов,
 И сдержал свое слово: добрался он спросту
 По доскам до епископской шнеки без мосту.
 И учал он направо и лево рубить все и сечь,
Словно в жгучие искры о вражьи шеломы
     рассыпался меч.
 Образумились шведы в ту пору, и вскоре
Сотней рук они витязя вместе с конем
     опрокинули в море.
 Да Гаврило Олексич куда был силен и строптив,
 Да и конь его Ворон куда был сердит и ретив...
Окунулися в море, да мигом на шнеке опять они оба,
 И в обоих ключом закипела нещадная злоба:
И железной подковой и тяжким каленым мечом
      сокрушен,
Утонул воевода — епископ и рыцарь их, сам Спиридон.
А Сбыслав Якунович, тот сек эту чудь с позевком
      и сплеча,
И проехал сквозь полк их, и даже подкладом
     не вытер меча...
Хоть вернулся к дружине весь красный и спереди
     он да и сзади,
И его Александр похвалил молодечества буйного ради...
 А Ратмир не вернулся, и только уж други смогли
 Вырвать труп для схорона на лоне родимой земли.
 «Три корабия трупьем своим навалиша!» —
 Крикнул ловчий у князь Александра, а Миша,
Стремянной, говорит: «Хоть пасли мы
    заморских гусей их, пасли,
 Да гусынь их, любезных трех шнек, почитай,
     не спасли».
 Балагур был. А Савва-то отрок досмысленный был,
 И у Бюргера в ставке он столп золотой подрубил,
 Да и ворогов всех, что попалися под руку, тоже
Топором изрубил он в капусту...
   А князь-то... О господи — боже!
Как наехал на Бюргера, их воеводу, любимым конем,
Размахнулся сплеча и печать кровяную булатным
      копьем
 Положил меж бровей хвастуну окаянному — шведу...

Затрубили рога благоверному князь Александру победу,
И со страхом бежали все шведы, где сушью, а где
      по воде;
 Но настигла их быстро господняя кара везде:
Уж не князь Александр их настиг со своей удалою
      дружиной,
 А другой судия на крамольников, вечно единый...

И валилися шведы валежником хрупким, со
     смертной тревогой,
Убегая от божией страшной грозы ни путем,
     ни дорогой:
 По лесам и оврагам костями они полегли,
Там, где даже дружинники князя за ними погоней
      не шли...

 На заре, крепкой тайной, с дружиною
     близился князь
 К Новугороду; только была им нежданная встреча:
Застонал благовестник, и громкие крики раздалися
      с веча,
 И по Волхову к князю молебная песнь донеслась,
 И в посаде встречали с цветами его новгородки —
И княгини, и красные девки, и все молодые молодки,
В сарафанах цветных, и в жемчужных повязках,
     и с лентой в косе.

И бросались они на колени пред князем
     возлюбленным все,
А епископ и клир уж стояли давно пред Софийским
      собором
И уж пели молебен напутственный князю
     с дружиною хором,
И успел по поднебесью ветер развеять победную весть:
«Князю Невскому слава с дружиной, и многие лета,
      и честь!»

 Много лет прожил князь Александр...
     Не бывало на свете
Преподобного князя мудрее — в миру, и в войне,
      и в совете,
И хоруговью божьего он осенял княженецкий свой сан;
А затем и послов ему слали и кесарь, и папа, и хан,
И на письмах с ним крепко любовь и согласье они
      заручили,
 А король шведский Магнус потомкам своим
      завещал,
Чтоб никто ополчаться на Русь на святую из них
     не дерзал...
Да и князь был от миру со шведом не прочь...
    Только годы уплыли,—
 И преставился князь...
   И рыдали, рыдали, рыдали
Над усопшим и старцы, и малые дети с великой печали
 В Новегороде... Господи! Кто же тогда бы зениц
 В княжий гроб не сронил из — под слезных
      ресниц?

Князь преставился...
   Летопись молвит: «Почил без
     страданья и муки,
И безгрешную душу он ангелам передал в светлые руки.

А когда отпевали его в несказанной печали-тоске,
 Вся святая жизнь князя в — очью пред людьми
     объявилась,
Потому что для грамоты смертной у князя десница
     раскрылась
И поныне душевную грамоту крепко он держит в руке!»

И почиет наш князь Александр Благоверный над синей
      Невою,
 И поют ему вечную память волна за волною,
 И поют память вечную все побережья ему...
 Да душевную грамоту он передаст ли кому?
 Передаст! И крестом осенит чьи-то мощные плечи,
И придется кому-то услышать святые загробные речи!..

 Сгинь ты, туча — невзгодье ненастное!
 Выглянь, божие солнышко красное!..

31 марта 1861

Источник: Прислал читатель


* * *

      Из В. Гете

Нет, только тот, кто знал
 Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
 И как я стражду.

Гляжу я вдаль... нет сил,
 Тускнеет око...
Ах, кто меня любил
 И знал — далеко!

Вся грудь горит... Кто знал
 Свиданья жажду,
Поймет, как я страдал
 И как я стражду.

<1858>

Источник: Прислал читатель


ОТРОКОВИЦА

...И собрались к нему все власти града вскоре,
 И говорил он им и всем ученикам
С святою кротостью, но с пламенем во взоре:
 «Аминь, аминь, глаголю вам:
Kтo верует — с зерно горчиное, тот сам
Речет горе: «Восстань и кинься прямо в море!»
 И будет так!..»

   Еще он говорил,
 К начальнику поместной синагоги
 Приходит некто со словами:
    «Ты
 Не утруждай учителя! Тревоги
 Не возбуждай в беседе... Но... ведь — вот
 Дочь у тебя скончалась... У ворот
 Столпился уж испуганный народ...
Ступай скорей домой!»
   Но Иисус: «Постойте:
Во имя божие, в ваш дом мне дверь откройте...
Не бойся, Иаир!.. Верь: дочь твоя жива!..»

 Вошли; глядят...
   В фиалках голова;
 Весь стройный стан под пеленою белой...
Бесценный плод любви, хотя и не поспелый:
Не опускалася еще до пят коса;
Не переглядывались с ней ни полночь, ни денница,
 Ни молния, ни вешняя зарница,
И в очи страстно ей не брызгала роса...

 «Спит!» — он вещал... Кругом все улыбнулись,
Шепча: «Не слыхано, чтоб мертвые проснулись!»
Но над покойною простер тогда он длань,
Взял за руку и рек:
   «Отроковица, встань!..»

И встала...

  С ужасом народ весь разбежался,
Крича: «Не слыхано, чтоб мертвый просыпался!..»

Тысячелетняя моя отроковица!
На севере своем ты так же обмерла,
Да, божьей волею, тебя уж подняла
 Благословенно мощная десница...

15 июня 1861

Источник: Прислал читатель


ПРИТЧА ПРОРОКА НАФАНА

В венце и в порфире, и в ризе виссонной,
Внезапно покинув чертог благовонный,
Где смирна курилась в кадилах невольников,
Где яства дымились пред сонмом состольников
И в винах сверкали рубин и янтарь,
Где струны псалтирные славили бога,—
 На кровлю чертога
 Взошел псалмопевец и царь.

Взошел он — пред господом мира и брани
Воздеть покаянно могучие длани
За кровь, пролитую в борьбе с аммонитами,
Взошел примириться молитвой с убитыми —
По воле престолодержавной его
Стоял еще гибнувший окрест Раббава
 Весь полк Иоава,
 А брань началась ни с чего.

И к небу возвел он орлиное око
И долу склонил: перед взором далеко
Стремилася ввысь синева бесконечная,
И зрелась в ней Сила и Воля предвечная...
Смутился, вниз глянул — и дрогнул...
     В саду,
Вся в огненных брызгах, что змейка речная,
 Жена молодая,
 Купаясь, плыла по пруду...

Ревниво поднявшись кругом вертограда,
Как евнух докучный, стояла ограда;
Ревнивей ограды, шатрами зелеными
Ливанские кедры срослись с кинамонами;
Маслина ветвями склойялася низ;
Все солнцем прогретое, ярко — цветное,
 Сочилось алоэ,
 И капал смолой кипарис.

Очей от купальщицы царь не отводит;
И вот она на берег смело выходит.
Тряхнула кудрями, что крыльями черными,
И капли посыпались крупными зернами
По гибкому стану и смуглым плечам;
Дрожат ее перси, как две голубицы;
 Прильнули ресницы
 К горячим и влажным щекам.

Рабыня ей стелет ковер пурпуровый,
Младые красы облекает в покровы,
На кудри льет мирра струю благовонную...
И царь посылает спросить приближенную:
«Кто женщина эта?» И молвит раба:
«Она от колена и рода Хеттии,
 Супруга Урии,
 Элиама дочь, Бэт — Шэба».

И близкие слуги, по царскому слову,
Красавицу вводят в ложницу цареву,
И только наутро, пред светлой денницею,
Еврейка рассталася с пышной ложницею
И вышла так тайно, как тайно вошла...
Но вскоре царя извещает: «К рабыне
 Будь милостив ныне:
 Под сердцем она понесла».

И ревностью сердце Давида вскипело;
Задумал он злое и темное дело...
Урию из стана позвал к себе лестию
И встретил дарами, почетом и честию,
И два дня Урия в дворце пировал;
На третий был снова с израильской ратью:
 С ним царь, за печатью,
 Письмо к Иоаву послал.

Написано было царем Иоаву:
«Приблизься немедля всем станом к Раббаву,
Но ближе всех прочих пред силою вражею
Пусть станет Урия с немногою стражею —
Ты прочь отступи и оставь одного:
Пусть будет он смят и задавлен врагами,
 И пусть под мечами
 Погибнет и стража его».

И вождь Иоав перед силою вражей
Поставил Урию с немногою стражей,
С мужами, в бою и на брани несмелыми,
А сам отступил перед первыми стрелами
К наметам и ставкам своим боевым.
И вышли из града толпой аммониты,
 И были убиты
 Урия и отроки с ним.

И горько жена по Урии рыдала,
Но вдовьего плача пора миновала,
И царь за женой посылает приспешников..
Да бог правосудный преследует грешников,
Порочное сердце во гневе разит
Под самою сенью царева чертога,
 А господа бога
 Прогневал собою Давид.

И бог вдохновляет Нафана — пророка...
Предстал сердцеведец пред царское око
И молвил: «Прийми от меня челобитную,
Яви мне всю правду свою неумытную
И суд изреки мне по правде своей,
Да буду наставлен моим господином...
 Во граде едином
 Знавал я двух неких мужей.

Один был богатый, другой был убогой...
И было добра у богатого много,
И стад и овец у него было множество,
А бедному труд, нищета и убожество
Достались на долю, и с нивы гнала
Его полуночь, а будила денница,
 И только ягница
 Одна у него и была.

Купил он ее и берег и лелеял;
Для ней и орал он, для ней он и сеял;
С его сыновьями росла и питалася,
Из чаши семейной его утолялася;
Как дочь, засыпала на лоне его;
Была ему так же любовна, как дети,
 И не бы ло в свете
 Дороже ему ничего...

Богатый, что лев пресыщенный в берлоге...
Но вот к нему путник заходит с дороги —
И жаль богачу уделить ото многого,
А силою взял он ягницу убогого,
Зарезать велел и подать на обед...
Что скажет владыка и как он рассудит?»
 Давид: «И не будет,
 И не было казни, и нет

Для этого мужа: кровь крови на муже!»
Нафан ему:
  «Царь, поступаешь ты хуже!
Похитил у бедного радость единую
И пролил предательски кровь неповинную:
Урию поставил под вражеский меч
И силой жену его взводишь на ложе!
 О боже мой, боже!
 Где суд твой, и правда, и речь?

На нас и на чадах они, и над нами!..
Царь, бог возвещает моими устами:
Твое отроча, беззаконно рожденное,
Умрет беззаконно, как все беззаконное...
Тебя охраняя, и чтя, и любя,
Погиб от тебя же твой раб и твой воин...
 Ты смерти достоин.
 Но сын твой умрет за тебя».

И пал псалмопевец, рыдая, на ложе,
И к богу воззвал он:
   «Помилуй мя, боже,
Помилуй! Зане я и прах и ничтожество,
Зане, милосердый, щедрот твоих множество
И милость твоя не скудеет вовек.
Суди же раба твоего благосклонно:
 Зачат беззаконно,
 Рожден во грехах человек.

Предстал перед суд твой всестрашный и правый
Твой раб недостойный, убийца лукавый:
Воздай мне за зло мое, боже, сторицею,
Казни, но наставь вездесущей десницею!
Наставь меня, боже, на правом пути,
Зерно упованья внедри в маловерце,
 Очисти мне сердце,
 Душевную тьму освети!»

И долго молил он, рыдая на ложе:
«Помилуй мя, боже, помилуй мя, боже!»
И сын его умер...
  С тоской несказанною
Давид преклонился главою венчанною,
Но бог псалмопевца — царя и раба —
Простил, осенив его царское лоно...
 Простил: Соломона
 Царю родила Бэт — Шэба.

27 апреля 1858

Источник: Прислал читатель


ПУНШЕВАЯ ПЕСНЯ

  Из Ф. Шиллера1

Внутренней связью
Сил четырех
Держится стройно
Мира чертог.

Звезды лимона
В чашу на дно!—
Горько и жгуче
Жизни зерно.

Но растопте
Сахар в огне:
Где эта жгучесть
В горьком зерне?

Воду струями
Лете сюда:
Все обтекает
Мирно вода.

Каплю по капле
Лейте вино:
Жизнь оживляет
Только оно!

Выпьем, покамест
Кубок наш жгуч!
Только кипучий
Сладостен ключ!

<1857>

Примечания
1. См. раздел Ф.Шиллера на этом сайте. Обратно

Источник: Прислал читатель


ЦАРЬ РАМПСЕНИТ

   Из Г. Гейне

Только к дочери вошел
Царь в чертоги золотые —
Засмеялась и царевна,
И рабыни молодые.

Засмеялись и арабы;
Даже евнухам потеха;
Даже мумии и сфинксы
Чуть не лопнули со смеха.

Говорит царевна: «Вора
Я поймала, да слукавил:
Хвать его, а он в руке мне
Руку мертвую оставил.

Поняла его теперь я —
Он и ловок и не робок;
Крадет мимо всех задвижек,
Всех замков, крючков и скобок.

У него есть ключ волшебный,
И, когда прийдет охота,
Отпирает им он двери,
И решетки, и ворота.

Я не дверь ведь запертая —
И хоть клад твой сберегала,
Да и свой-то клад девичий
Нынче ночью прогадала».

Так с отцом царевна шутит
И порхает по чертогу;
Снова евнухи и слуги
Рассмеялись понемногу...

А наутро целый Мемфис
Засмеялся; к крокодилам
Весть дошла — и те всей пастью
Засмеялися над Нилом,

Как на нильском на прибрежье
Стал глашатай — с ним и свита —
И прочел, при звуках трубных,
Он рескрипт от Рампсенита.

«Рампсенит, царь над царями
И владыка над Египтом,
Верноподданным любезным
Возвещает сим рескриптом:

В ночь на третие июня
Тысяча... такое лето
Перед рождеством Христовым,—
Вот когда случилось это,—

Из сокровищницы нашей
Тать похитил непонятно
Много камней драгоценных,
И потом неоднократно

Похищал. Затем-то на ночь
Пред казной у самой двери
Нашу дщерь мы положили,
Но не дался тать и дщери.

Прекратить татьбу желая,
А притом — для возвещенья
Симпатии нашей к татю,
И любви, и уваженья —

Нашу дщерь ему в супруги
Отдаем беспрекословно
И наследником престола
Признаем его любовно.

Но, как будущего зятя
Местожительство безвестно,—
Сей рескрипт ему объявит
Нашу милость повсеместно.

Января второе, в полдень,
В лето — тысяча... такое
Перед рождеством Христовым.
Rhampsenitus rex. Мероэ».

Тать был избран царским зятем
По прямым словам рескрипта,
А по смерти Рампсенита
Венчан был царем Египта.

Он царил, как и другие;
И искусства процветали,
И торговля... Нет сомненья,
Что при нем не много крали.

21 октября 1860

Источник: Прислал читатель


ПЕСНЯ VII: К ЭРОТУ

Не шутя меня ударив
Гиацинтовой лозою,
Приказал Эрот мне бегать
Неотступно за собою.
Между терний, чрез потоки,
Я помчался за Эротом
По кустам и по стремнинам,
Обливаясь крупным потом;
Я устал, ослабло тело —
И едва дыханье жизни
Из ноздрей не улетело.
Но, концами нежных крыльев
Освеживши лоб мой бледный,
Мне Эрот тогда промолвил:
«Ты любить не в силах, бедный!»

1855 или 1856

Источник: Прислал читатель


ПЕСНЯ XIX: ДОЛЖНО ПИТЬ

Пьет земля сырая;
Землю пьют деревья;
Воздух пьют моря;
Из морей пьет солнце;
Пьет из солнца месяц:
Что ж со мною спорить,
Если пить хочу я,
Милые друзья?

1855 или 1856

Источник: Прислал читатель


ПЕСНЯ XXXIII: КАСАТКЕ

Что год, весной, касатка,
Ты гнездышко свиваешь,
А на зиму — иль к Нилу,
Иль в Мемфис улетаешь.
В моем же сердце вечно
Любовь гнездо свивает
И выводок Эротов
Растит и размножает.
Один — вот оперился,
И крылья наготове;
Другой еще в скорлупке,
А третий уж в наклеве.
Всегда я слышу крики
Птенцов невозмужалых,
Птенцов с разверстым клювом...
Большие кормят малых;
А вырастет малютка —
И сам птенцов выводит.
Как быть мне с ними? Разум
Уловки не находит,
Затем и не находит,
Что тех Эротов милых
Спугнуть с гнезда родного
Мне жалко — я не в силах.

1855 или 1856

Источник: Прислал читатель

СТИХИЯ: Лучшая поэзия © 1996-2006 Вопросы и комментарии? Пишите