|
7.11.99 [email protected] от [email protected]
Дорогая sasha! Стихи к празднику:
Мы живем напротив. Бегу Самотекой, пиджак набросив, на красных светофоров россыпь: зеленый светофор - в твоем окне напротив. (…) Мы живем - напротив. Как поют в народе, нас имел Мавроди и другие, вроде. У нас, видать, изъяны в роде: нас от правильного воротит, заносит нас на повороте, мы - генераторы пародий, мы - некий уникум в природе, Такой вот задомнапередий. У нас, видать, изъяны в роде И кровь испорченная бродит. Род пропадает распаданьем в сброде. Мы живем - напротив. Все себе напортив, Мы живем. Напротив.
*** Первые стихи Романа, которые сохраняю. Он присылает их довольно много: раз в месяц, иногда - два. Обычно это болтовня с рифмами, часто натужная до нельзя из-за тупого следования изобретенной им системе стихосложения: строка рифмуется со следующей, та - с дальнейшей, так что к концу стихотворения последняя рифма никак не созвучна первой; при этом размер не выдерживается, меняется произвольно, так что читать это непривычно, трудно, тем более, что найденная удачная рифма не всегда укладывается в ясный смысл произведения, и автора, что называется, "ведет". Роман - формалист чистой воды: сказать ему в общем-то нечего, и он сам себя называет рифмоплетом: - Я занимаюсь плетением рифм, а не поэзией. Иногда в этом ручном вязании встречаются живые и красивые куски, как парчевые вставки в лоскутном одеяле. Мне больше всего нравятся его стихи, понятные только нам двоим, и какие-то даже хотела сохранить ("Четвертая квартира на третьем этаже" - это про мое жилье - и дальше что-то про входную дверь "бывшей белой покраски"), но перечитывала - пустяк, и удаляла из почты. И эти стихи сохраняю фрагментами. Вторая часть длиннее раза в три, но мне понравился "задомнапередий" и "все себе напортив, мы живем - напротив". Случайно или нет, но - точно. Сейчас, когда перечитала, еще резануло явно случайное "нас заносит на поворотах". Первая часть еще длиннее, и она более похожа на все прежние его стихи, предназначенные только для нас с ним. Мы действительно живем напротив - по разные стороны Садового кольца, "светофор" в моем окне - настольная лампа под зеленым абажуром, которую, когда его жду, ставлю на подоконник своего архитектурного излишества, которое, кажется, называют "фонарем" - такой несостоявшийся (к счастью!) балкон, обнесенный капитальной стеной: строили "фонари" для красоты, а теперь, мне кажется, они хоть немного приглушают рев неумолкающей магистрали. Познакомились мы в Интернете. Кажется, в свое время это записывала, но точно не помню. Запишу еще раз. Я попробовала войти в чат на одном из киносайтов. Мне было любопытно почитать-послушать, про что и как разговаривают любители кино. Это - что-то… Во первых, большинство текстов - всякого рода приветствия, вопросы ни о чем, ответы ни про что. Кино занимает ничтожное место. И какое! Один хвалил какую-то блондинку в каком-то фильме, второй уверял, что эта блондинка - корова против другой из другой картины, хотя она и не блондинка, а брюнетка, третья интересовалась мнением собеседников о только что просмотренной ею кассете, четвертая смеялась над двумя первыми, поскольку обе - и блондинка, и брюнетка - коровистее одна другой, и отвечала третьей, что эта запись - ничего, но другие - гораздо лучше, и следовали названия… Названия я слышала впервые, а брюнеток-блондинок тоже не знала. Подумала было, что чат этот - чья-то мистификация, а собеседники с именами вроде scorpion, strelka, fred или mak - фантомы, которые по заданной программе выдают некие ничего не значащие тексты без малейшего чувства и интереса к предмету, лениво и бесцельно… Я собралась было тихо и безвозвратно покинуть эту компанию, но тут они (их к тому времени было, кажется, шестеро) набросились "на новенького": стали приветствовать, выражать радость, расспрашивать, как вполне реальные люди. И я клюнула: дай, думаю, подкину им проблемку, чтобы разговор пошел. Представилась: журналистка, пишущая о кино. Эффект - потрясающий: - А, это критики, которые знают, как и что смотреть и нас учат… - Они думают: кто-то их читает… - Я иногда читаю: интересно же, как живут в другой стране… - nahimova, не робей! Поучи нас! - nahimova, неужели ты, правда, живой критик? Прикол? Это уж слишком: они, фантомы, сомневаются, что я живая. Напомнила им, что я представилась и неплохо, мол, было бы тем, кто ко мне обращается, ответить тем же. Они охотно назвались: один - слесарем какого-то разряда, другой - милиционером, третья - девушкой по вызову, четвертая - программисткой. Вранье, конечно. И меня понесло: стала засыпать их вопросами, что они ищут в кино, как могут смотреть всякую муть, что извлекают оттуда… Сама чувствовала: и перегибаю, и банальности несу, и зря вообще все это. Но процесс шел: лента бежит, думать особенно некогда, а я - одна против всех… Помню даже как-то связь прервалась, и можно было бросить эту затею, но так уже пошел разговор (я действительно его оживила), что просто замолчать - вроде как струсить, - и я влезла туда снова. Остынув, поняла всю глупость своей затеи и вообще самообмана нашей, оказывается, уже ископаемой профессии. Ну, нравится людям именно так проводить свой вечер, никому они не мешают, кого не устраивает эта их пустопорожность, - не лезь в их тихоболотный монастырь со своим высоконравственным уставом. И еще вспомнила, как в одной из своих статей Галунов доказывал, что в этих чатовских играх не результат важен (его и вообще не бывает, чуть ли не по определению), а процесс. Действительно, на себе испытала - процесс захватывает. Настолько, что я потом перечитала свои выступления - и наедине покраснела: в них столько опечаток! Похоже на заикание от волнения. Чистосердечно раскаялась и зареклась не ходить в чаты. И следующим вечером вышла туда же снова. Захотелось проверить: а вдруг я какие-то семена там посеяла. Умудренная, взяла себе другое имя - Саша, - назвалась переводчицей-секретаршей в одной крутой фирме, приготовила себе легенду: я, мол, разыскиваю фильм (название запомнила со вчерашнего дня): хорош ли он и где его посмотреть можно. Состав участников был в основном другой, но, кажется, пара вчерашних имен мелькала. За полчаса никто и про Нахимову не вспомнил, и характер разговора не поменялся. К такому результату была готова, и с горькой гордостью решила покинуть эту чуждую компанию. И вот тут вдруг читаю: "roman: nahimova, а я Вас узнал!" Я опешила. Во-первых, никакого Романа вчера не было. Во-вторых, как он меня вычислил? В-третьих, потрясло это "Вас" с большой буквы. После некоторой паузы появилось: "roman: nahimova, пожалуйста, откликнитесь. Мне нужно что-то Вам сказать". Вокруг образовалось некоторое замешательство. Стали спрашивать, что за Нахимова, кто-то стал отвечать, мол, вчера тут заходила одна критикесса, чтобы поучить нас жить, обращались к Роману, чего это он за призраками гоняется. Один философски заметил, что каждый имеет право быть, кем хочет, в Интернете, и нечего его разоблачать, - ты, Роман, не прав. Я молчала, уже кое-чему в этой компании обучившись: хочу - говорю, хочу - жду. Дождалась: "roman: nahimova, если это Вы, напишите мне по адресу…" - он открывал свой адрес, что, как я даже тогда понимала, лишало его инкогнито. - "Пустое письмо пришлите!" Я скопировала адрес и оставила чат без сожаления и иллюзий. Просто набрала его адрес, ничего не написала и послала письмо. Тут же получила ответ: "Ни в астрологию не верю, ни в алхимию - Гори, моя звезда по имени Нахимова". И номер телефона. Еще один сюрприз: номер начинался, как мой, - он живет в моем районе! Думала минут пять: убеждала себя, что вот ведь повод закончить свой киноведческий эксперимент, выяснить все про тех, кто так ненавидит критиков. Уговорила. По гудку поняла: у него стоит определитель номера - я попалась. Он ответил сразу - значит, оставил Интернет и ждал звонка. - Как Вы меня вычислили? - спросила я. - Ну, это просто. Вы по неопытности не заметили, что в чате никто не говорит монологами - только короткие реплики. И при том слова, которые Вы употребляете, там в общем не приняты, а говорят на сленге, отвязно, с фенечками. Ну, и потом я ждал Вас... Я сейчас приду, можно? Мы же рядом живем, напротив... У Вас код в подъезде есть? Я опешила: он знает мой адрес? - Это тоже просто, - сказал он в ответ на незаданнный вопрос, - сидишник "Адреса и телефоны Москвы". Мы живем по разные стороны Садового кольца. Я только код не знаю. Сказала, что кодовый замок давно поломан - и он тут же положил трубку, буркнув что-то вроде: "Иду" или "Лечу". Он пришел через пятнадцать минут, а еще сделал крюк к метро за цветами. Роман оказался большой, бородатый, со смущенной улыбкой - красавец, если бы не глаза: один, кажется, искусственный и движется не одинаково со здоровым. Наверное, посторонним мы показались бы смешноватой парой: головой я едва достаю ему до груди, а в плечах он шире, если не в два, то в полтора раза. Но вместе нас никто не видел. Он принес кучу видеокассет, в том числе и тот фильм, который я якобы разыскивала в чате, но сказал, что все это - дребидень, и предложил посмотреть то, что действительно классно. Мы сели смотреть, - к счастью, это оказалась не порнуха, но тоже отъявленная муть: там что-то должно было закрутиться в 2839 году на планете с двумя солнцами, но только кончились титры, он осторожно положил мне руку на плечо, а едва какие-то оскафандеренные богатыри стали проверять оружие, мы уже целовались, и я никогда не узнала, на кого они собирались охотиться. Как получилось, что я оказалась с ним в постели? Это решилось не с поцелуем и не в тот момент, когда я не сбросила или не сняла его руку с плеча. Не когда согласилась, чтобы он пришел. Не с моим звонком. Не с пустым письмом по его адресу. Когда мне только пришла дурацкая мысль влезть в этот чат, когда я еще не набрала имя и пароль для входа, а только подумала, - какое-то течение подхватило меня и, бездумно-безотчетную, выбросило в обнимку с ничуть не близким человеком, даже в имени которого я не была уверена. С тех пор раз или два в месяц я посылаю ему пустое письмо и выставляю настольную лампу с зеленым абажуром на подоконник своего фонаря. У него теперь свой ключ, чтобы не беспокоить соседей, но без зова он не появляется. Это - игра. Он называет меня Сашей, я его - Романом, мы играем те роли, которые выбрали себе в Интернете. Я - переводчица, он - программист, служащий в банке, подрабатывает в качестве компьютерного доктора и, когда идет ко мне, говорит, что срочный вызов. Мы никогда не говорим о кино и тем более не включаем видео. В антракте между двумя актами мы пьем кофе и жуем бутерброды, которые я заранее готовлю, и болтаем о пустяках. Мы рассказываем друг другу только то, что соответствует или не противоречит выбранным ролям. Я - в разводе, он - женат, у него двое детей. Он любит жену, но "это - другое". У меня есть перспектива выйти за начальника, но тот все никак не разведется. В эти полтора часа у меня немало (а иногда - избыток) признаков реальности происходящего. Но когда он уходит, наступает ощущение, что Роман - всего лишь фантом из виртуального пространства Интернета. Он и есть фантом: я постепенно поняла, что его зовут иначе, хотя не знаю, как, что, дети, может быть и есть, но с женой он не живет, что ремесло программиста он наверняка знает, но ни в каком банке не работает. Я слежу из окна-фонаря, как он переходит Садовое кольцо и исчезает под эстакадой. Перед этим он о борачивается, машет мне рукой, а я выключаю лампу - интернетная игра оканчивается. Или прерывается - до моего следующего письма. В правилах этой игры у меня - первый ход. Правда, иногда он присылает стихи, будто выныривает из глубины темных интернетовских вод. Только что послала ему пустое письмо.
Дорогой мой сын! Прости меня. Прости, что не называю по имени: еще не решилась дать тебе имя - из суеверия. Прости, что произвела тебя на свет. Когда тебе будет плохо, - прости. Когда тебе будет хорошо, если вспомнишь, - в этот момент и прости за плохое. Прости, что не так хороша, как хотелось бы и как надо бы. Прости за все. Бросаю это письмо в Интернет, как бутылку с запиской в океан, и даже с меньшей вероятностью получения: терпящий бедствие надеется, что послание получит хоть кто-нибудь, а мне нужен только ты. Если случится то, что я предчувствую, письмо это долго будет ждать твоего прихода на эту заброшенную страницу, а может быть, к тому времени и сама страница за бесполезностью и невостребованностью будет стерта. Если же не случится со мной беды, - вряд ли я тебя сюда направлю, а скорее всего на правах автора сама это письмо уничтожу. Значит, шанс на то, что ты его получишь, исчезающе мал, нет его почти. Но "почти" пусть все-таки будет. Пишу тебе-себе: пока ты - то же, что и я. Питаешься моей едой, слышишь моим слухом, видишь моими глазами, берешь знания только из моего копилища, ощущаешь и чувствуешь через меня. Когда это нарушается, я сильно страдаю, и мне кажется, - ты тоже. Прости за то, что в такие минуты вижу в тебе причину гибели. Тебе объяснят, наверное, покажут диагноз (или как там - эпикриз, что ли): ты поймешь, что у мамы твоей был слишком узкий таз, а возраст уже не позволял костям раздаться, что пришлось делать царскую операцию "кесарево сечение", хиловатый организм не выдержал… А ты появился на свет не как все дети, а редким и, в сущности, не естественным путем. Ты не виноват, но причина моей гибели - ты. Видишь, признаюсь тебе в этом, но не для того, чтобы ты страдал, наоборот: мне кажется, ты еще больше поверишь: с такими мыслями ни на секунду не перестаю тебя любить. Все очень просто: ты - это я. На себя можно досадовать, испытывать стыд и даже ненависть, но и в эти минуты человек устроен так, что продолжает себя оправдывать и любить. Так мы все устроены, что в редкие моменты страшных предчувствий лихорадочно пересматривам, что с нами было, - вроде готовимся к ответу за все. Кому-то, может, удается спокойный и трезвый баланс, у меня - ни трезвости, ни спокойствия, ни сил, только сумбурные видения, как в гиперфильме, который смотрит неумелый зритель, тыкая ссылки наудачу. Ты мог бы родиться полтора десятка лет назад. Мой первый муж, которого уже почти не помню, этого хотел, а я - нет. Прости. Ты мог бы не родиться сейчас, через полтора месяца. Мой второй муж этого не хотел, а я решилась. Прости. Долго (боже мой, как коротко!) жила самотеком, по течению, которое четыре с лишним года назад внезапно закрутило меня водоворотом. Пришлось сопротивляться, бросаться из стороны в сторону, отчаянно пытаться плыть против течения. Мой дорогой, сейчас я вижу, что барахталась напрасно: мне казалось, я плыву напротив, а выходило - просто сносило другим течением. Мы плохо, нехорошо живем: много лукавим, изворачиваемся, врем, делаем друг другу мелкие гадости, крупные подлости. Время у нас такое - иначе не проживешь. Не то, что плохо будет, а просто не выжить. У меня были периоды, когда денег совсем не было, совсем, и взять негде. Господи, зачем тебе это? У тебя так не будет. Материально мне удалось тебя обеспечить. Уверена почти. И время, надеюсь будет другое. Надеюсь, не уверена. Как ты будешь жить сиротой? Прости меня. Мальчик мой, выбери себе цель - не на завтра, не на год, а самую дальнюю. Ты ее не достигнешь (никто не достигает), но сам путь - это и есть жизнь. Течения будут сносить тебя - сопротивляйся. Если они потянут в сторону твоей цели - пользуйся этим, торопись, стремись, не отдавайся на волю волн, - сам ускоряй движение. И следи, чтобы не завернуло тебя в другую сторону, не выпускай цели из виду. Самое трудное - выбрать течение. Ошибки неизбежны. Вовремя нужно осознать, чтобы не затянуло. Боже, что я несу! Какие-то банальные нравоучения, которые и так каждому известны. Но не могу своими женскими беременными мозгами сообразить, как все это выразить. Прости меня, сынок. Вот что: почаще спрашивай меня - я тебе подскажу. Нет, я не верю в тот свет и в Бога не верю. Хотела, пробовала, но не смогла. Верю вот во что: я буду в тебе. Как ты сейчас во мне, так я в тебе буду. Как ты сейчас меня слышишь, чувствуешь, так всегда будет: спрашивай - я отвечу. Прости, прощай.
2.03.99 Дорогая Лера! С удовольствием вступаю с Вами в переписку, хотя повод для этого (воспоминания об Алле Дюркгейм), признаться, не из лучших. Воспоминаний я писать еще не умею, тем более, по заданию (заказу, просьбе). Я предпочел бы живой разговор, но, как Вы знаете, я в Израиле строю Голгофу и, боюсь, встретиться и поговорить удастся еще не скоро. Строительство идет небыстро, со скрипом, израильская сторона отбивается от всяких протестов, обвинений в святотатстве и неэкономном расходовании средств. Они, как могут, доказывают, что на настоящей Голгофе снимать невозможно - раз, что увеличение ее в полтора раза необходимо для современного зрителя, ибо масштаб один к одному не передаст значимости событий и приведет к подсознательному недоверию, - два, что тщательно воссозданная нами Голгофа (в комплексе с дворцом Понтия) будет более похожей на настоящую, чем настоящая современная, - три, что туристы будут толпами валить на площадку после съемок - четыре… Все эти переговоры, в которые я, к счастью, не включен, задерживают финансирование, приводят к тому, что рабочие, которым мы уже все объяснили и которых проинструктировали, уходят, а с новыми надо начинать все сначала. Словом, те, кто отговаривал нас браться за "Мастера и Маргариту", похоже, были правы. Смерть Аллы, неприятности у Николаева, теперешние трудности, - а ведь до съемок еще далеко… Хотя именно с Израилем мы и связывали все надежды: Голгофу можно было бы выстроить и в Крыму, и на Кавказе, и в Киргизии или Таджикистане, да в общем-то и в Подмосковье, а лучше всего - в павильоне, что во всем мире практикуется сплошь и рядом. Но Николаев загорелся идеей атмосферы. Думаю, в тайне он надеялся на поддержку высших сил, а теперь выходит, с этим не очень… Вот Вам первое доказательство моего неумения писать по заказу: я еще ничего по делу не сказал. Но поболтать хочется: я здесь один, никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает, и я попал, как в карантин. Мой карантин нарушает хорошо известный Вам Рустам Малышев, превосходный продюсер, который челночно функционирует между Москвой и Иерусалимом. В Москве он утешает и укрепляет Николаева рассказами о том, как растет и хорошеет Голгофа, а в Иерусалиме предъявляет новые доказательства того, что Николаев Андрей Семенович и его студия НАС все еще существуют, производят художественные ценности и практически платежеспособны. Для меня Рустам бесценен, поскольку привозит мне водку "Золотое кольцо". Ага, подумали Вы, вот и названа причина этого пьяного (полу?) бреда. И будете правы лишь отчасти, чему доказательство ниже следует. Собираясь на Голгофу, я наводил порядок в мастерской и обнаружил папку с рисунками периода начала "Войны и мира". Тогда у Ростовского еще были деньги, заработанные на продаже "Вольво". Он едва ли не первым в стране занялся продажей иномарок, и дело у него пошло хорошо. Я видел, как реагировала кинематографическая братия, когда Борис объяснял им, что пошел зарабатывать на картину: кто злорадно ухмылялся, кто снисходительно похлопывал его по плечу, кто за спиной у него недоуменно пожимал плечами - они не понимали, как это режиссер может стать коммерсантом, хотя бы и на время. А он действительно заработал и действительно запустил картину, точнее, начал подготовительный период. Какое-то время он еще продавал свои "Вольво", но потом спрос на них упал, появились сильные конкуренты, разгулялся рэкет, да и Борис уже не мог совмещать два дела. В общем кооператив он закрыл и погрузился в "Войну и мир", пока не кончились деньги (конечно, очень быстро). Пришлось ему их добывать снова, но это уже другая история. А тогда деньги были, и на пробы толпами шли актеры и школьницы, студенты и спортсмены. Так вот я к тому, что, оказывается, на Наташу приходила пробоваться Алла Дюркгейм. Ее сразу отсеяли из-за роста и возраста. Думаю, зря. Алла, как выяснилось потом, могла играть все, в том числе и тринадцатилетнюю девочку. Что касается роста, то, насколько я помню, у Толстого о росте не сказано ничего: где-то про девочку мелькает маленькая ножка, а на первом ее бале упоминаются худые руки и плечи да не определившаяся грудь. Но Ростовский - ученик Бондарчука - представить себе не мог иной типаж, кроме Савельевой, искал и нашел почти ее двойника. А пробовать Аллу надо было. Или брать без проб. Сейчас внятно объясню. Существует несколько типов женщин (Василий Васильевич Розанов про это писал много и красиво, так же немало, но не так внятно - Владимир Сергеевич Соловьев), - по крайней мере, три: 1. "Ева". Бог создал женщину вовсе не для того, чтобы разрешить проблему деторождения. Вообще неизвестно, стоял ли такой вопрос: человек, созданный "по образу и подобию" наделен был, конечно, и бессмертием - зачем ему размножаться? А уж если нужно, то почему бы не тем же способом - "по образу и подобию"? На самом деле женщина нужна была, чтобы предотвратить беды, которые в состоянии по недомыслию натворить человек: порча природы, например, и вообще плоды неумеренного властолюбия и агрессивности. Правда, женщина часто бывает сильнейшим стимулом преступных замыслов и безумных поступков, но тормозящей, отвлекающий эффект все же пока превышает разрушительные результаты. Все в Еве - от телосложения до манер, от жизненных понятий и интуитивных действий - подчинено ее функции: привлечь, завлечь, отвлечь. 2. "Адама". Это просто модификация мужчины, другой вариант той же модели. Имеются некоторые отличительные свойства: скажем, большая гибкость и приспособляемость, смикшированные волевые признаки, приоритет интуитивного над рационально-логическим, но в принципе это тот же homo sapiens, - в чем-то уступающий мужскому варианту, но в чем-то его и превосходящий. 3. "София". По другой гипотезе происхождения мужчины и женщины они возникли не по формуле "1 + 1" или "1 = 1", или "1 х 1", или с любым другим знаком, а просто как одно. Как парный организм, ну, как два полушария мозга, например. Как глобальная реализация принципа или закона дополнительности. У женщины просто другие функции - высшей мудрости (отсюда "София" - мудрость). Вот почему человечество или его части (страна, нация, семья) в критические моменты принимает чисто женские решения: прорываются через рационально-логическое к интуитивно мудрому. Среди великих идей "Войны и мира" есть еще и воплощение "в материале" этих типов. Элен - "Ева", "Адама" - Вера Ростова, "София" же представлена дважды: как неудавшийся, недовоплощенный тип - "пустоцвет" Соня и как величавое торжество "Софии" - княжна Марья. Конечно, в реальности, эти типы смешаны, но в каких бы соотношениях они ни совмещались, доминанта всегда различима. Но есть женщины феноменальные. В них все вложено - все три типа. Но не смешаны, а сосуществуют сразу все, неожиданно проявляясь поочередно. Такова Наташа Ростова. Такова была Алла Дюркгейм. Алла была еще и актриса от Бога, а значит, в отличие от других подобных, могла сознательно находить в себе и вытаскивать наружу любой свой тип, его свойства и проявления. Она была в этом смысле больше Наташи, и могла ее воплотить, как никто. Откуда такая уверенность? Глаз художника схватывает и определяет тип женщины во внешних проявлениях: складки в уголках губ и на лбу, построение ушей и ноздрей, постановка шеи и головы, форма грудей и сосков (да, да!), бедер… и так далее, походка, манера смеяться, плакать и молчать. Интересующий нас тип Наташи и Аллы воплощен в аритмии всего поведения: такая женщина быстра, стремительна, легка, через минуту - тиха и замкнута, а то и флегматично размягчена, и тут же может взвиться в гневе, который закончится безутешными горькими детскими слезами. Ну, вот, Аллу даже не попробовали, она исчезла, и про нее все забыли. И я забыл, что она там была. Нашел свои наброски - и сразу вспомнил всю ситуацию. А ситуация была. Я потом, по возвращении, покажу Вам рисунки: они - необыкновенные. Я набросал всю группу: Аллу, ее мать и двух братьев, которые с ней пришли. И при этом - несколько раз. Первый - Алла с матерью. Меня поразило, что мать - точный слепок с графини Ростовой: восточный тип худого лица, и они вдвоем точно соответствовали толстовским типажам. Второй рисунок: Алла с младшим братом, и это уже как бы Элен Курагина с братом Анатолем: одно лицо и взаимная влюбленность (между прочим, у Толстого Элен и Анатоль не встречаются ни в одном эпизоде, а тут я увидел их вдвоем!). Кто мог подумать, что этот красивый мальчик станет на короткое время перед гибелью отчаянным плейбоем и умрет от СПИДа! Я, между прочим, был в одном с ним гей-клубе (близок с ним не был) и почти знаю, от кого он заразился. Хотя он был не в одном клубе, а кроме того - бисексуалом, очень ненасытным и весьма неразборчивым, - он роковым образом шел к своей страшной судьбе. Но больше всех меня, помню, поразил старший брат Аллы Борис: он был оживший Пьер Безухов и даже слегка походил на Сергея Федоровича Бондарчука, но типажно был ближе к роману - большой, высокий, неуклюжий, смущающийся всего. А с Аллой они смотрелись кадром из готового фильма. Я повел его к Боре Ростовскому, тот пробовал его пробовать. Ничего не вышло: он был слишком Пьер, чтобы сыграть Пьера. Аллу к Ростовскому я не водил. Элен у него уже была - во-вторых. А во-первых, у меня был эгоистичный профессиональный подход: мне нужно было материализовать пучки лучей, которые тянутся от романа к нам. Если схватишь их, - многое становится понятным. Например, что многое понять нельзя. И, значит, не надо. Как, например, понять, что у меня перед отъездом нашлось время и появилось желание перебрать свою/свой "Войну и мир"? И опознать Аллу? И как раз накануне Вашей просьбы вспомнить о ней? Кстати, один из упомянутых пучков (чтобы Вы лучше поняли, о чем я). Вы помните, что у Наташи был голос, который в романе характеризован как "глубокий", и что ей запрещали петь из-за переходного возраста? Вспомнили? И, значит, подумали про Лизу Дюркгейм с ее (или, вернее, ее мамы) голосовыми проблемами. Из непонятого еще: странное исчезновение всего семейства Курагиных: неизвестна судьба князя Василья и его старшего сына Ипполита, выжил ли Анатоль после того, как ему на глазах Болконского отрезали ногу? Что значит смерть Элен от какой-то странной болезни, которую то ли лечил, то ли культивировал какой-то иностранец, смерть, описанная только со слухов? Что в нашей жизни освещают эти пучки схваченных Львом Николаевичем лучей? Более понятное, но все же странное: Борис Ростовский, завершив, наконец, "Войну и мир", собирался без проб брать Аллу Дюркгейм на Анну Каренину (я ничего ему не говорил, а узнал об этом даже не от него). Сейчас я понял, что письмо это не закончу, если просто не перестану писать. Я занимаюсь этим уже третий поздний вечер, а запасы "Золотого кольца" тают на глазах. На скудных их остатках торжественно обещаю, что продолжение последует, но сроки в текст клятвы честно не включаю. Ваш покорный слуга и пр.
Ах, Анатоль! Укололо не то, что ты сказал, а то, о чем ни слова не обмолвился. Прочтешь, прочтешь, не удержишься. И врешь, что Россия из тебя вся вышла. Да не в том дело, что я призадумалась и потому перестала выкладывать в Интернете свою личную жизнь и то, что может кого-то задеть. Ну, правда, слегка и призадумалась. Но не передумала. Напротив! Ничего меня уже не сдерживает. Ничего. Время свое исправно отстукало - и я беременна на седьмом месяце. Беременна тяжко, изнурительно. Рвет меня каждый день по несколько раз на дню, болит все, что может и не может болеть, голова кружится и не варит (эту фразу пишу вторую минуту). Чувствую, знаю - эту беременность мне не пережить. Сомневаться в этом позволяет только одно: в консультации никто не беспокоится, все говорят, мол, так и надо в моем возрасте и с моей комплекцией. Пока я там, - верю, уйду - твердо знаю: смерть моя уже ходит вокруг и сторожит. Умираю, собственно, каждый день, но она, как кошка мышку, меня до срока отпускает. Так что терять мне нечего - я все могу в те редкие минуты, когда могу. - Черта с два! - сказал Николаев, когда я пришла к нему для решительного разговора. - Запомни, пока мы оба живы, это между нами будет, - с кем бы и где бы мы ни были. Будет! У меня были женщины, я не скрываю от тебя, - и до, и потом. Но того, что у нас с тобой, в мире не бывает. Нет, погоди, послушай. Мы с тобой жить вдвоем не можем: у меня жизнь такая, что тебе она не подходит, а изменить ее я уже не могу, если бы даже захотел. Словом, тебе моей жизнью жить нельзя, и даже поблизости от нее нежелательно. Если бы можно было, я бы это сделал - и тебя бы уговорил. Но расстаться совсем нам нельзя - не от нас это зависит. Так что - черта с два! - это будет, будет, будет! Было! Было! Было! Сначала прямо в кабинете, на столе, под трезвонившие телефоны - внутренний, городской и сотовый. Потом у него. Потом у меня. Контракт, обеспеченность… Дурак ты, Анатоль Леви! Разве в этом дело? А дело в том, что я - беременная женщина, которая не знает, кто отец ее ребенка. Как видишь, я говорю это в Интернете, вопреки твоим предупреждениям и напротив твоих увещеваний, чтобы ты убедился: у меня теперь действительно не осталось ничего, что меня бы еще сдерживало. Никогда не играла в рулетку, и только по книгам да по телеящику знаю, что такое ставить на зеро, то есть на ноль. Но не на ноль ты ставишь (или ставил), не на ноль. Ты отлично почуял: здесь, у нас зарождается такое, что через пару лет прогремит на весь мир, а тебе принесет хорошие прибыли. Нет, не зеро. Вот такой неожиданный патриотический пассаж, для меня самой удивительный. Но и это уже меня не сдерживает. Эх, Анатоль!
Позвонила Полина и чужим голосом сказала: - Елизавета Дюркгейм запела! Мы порыдали с ней дуэтом от Самотеки до Ла Скала.
16.02.99 Все-таки надо записать разговор с Полиной, пока не забылись детали. Она меня решила сразу оглушить: - Валя, ты Аллу любила? - Конечно. - Нет, ты не говори "конечно", ты прямо скажи - любила? Ты любовницей ей была? - Полина Леонидовна, что за бред? Откуда вы… Кто вам сказал? - Да говорить-то все говорят, - она пристально смотрела на меня своими глазами-щелочками, улавливая мою реакцию. Я старалась не очень проявляться, но вряд ли мне это хорошо удавалось. Она действительно врасплох меня застала. Неужели такие разговоры были? В начале нашей дружбы эта мысль мелькала у меня, но никто из знакомых ни прямо, ни намеками мне ничего не говорил, и я успокоилась. Но сейчас понимаю, что за спиной у меня об этом говорили обязательно: чем еще можно объяснить, что Алла какой-то период всюду таскала меня с собой и при этом всем говорила, как она меня любит, - не в том, конечно, смысле, но ведь она не объясняла, а многие, верно, думали, что именно в том… Когда Полина этим выстрелила, в голове сразу пронеслись обрывки встреч, разговоров, взглядов, шуток - я видела нас с Аллой как бы со стороны и очень ясно поняла: действительно, все могли именно так толковать наши отношения. Ну, не все. Далеко не все. Слишком много у Аллы было романов и связей с мужчинами. Но те, кто знал об Алле с другой стороны, - те точно нас принимали за лесбиянок. Много ли было таких, - понятия не имею. И если до сих пор ничего не почувствовала, может, их и совсем не было? Я в ту минуту не оценивала, губительна ли для меня эта слава и насколько, но чувство было такое, будто меня поймали на краже. Можно рассуждать о сексуальной ориентации спокойно (что я не раз и делала), но, оказывается, когда дело до тебя доходит, спокойствия нет: я была просто не в своей тарелке, и Полине это, видно, понравилось: никогда меня не любила (а, наверное, именно по этой причине) и сейчас удачно отомстила. Я поднялась. Полина удержала меня за рукав и сказала небрежно, но со значением: - Ладно, дело прошлое. - Она будто бы признала меня виновной, но приговор не вынесла. Пока. - Я не за этим хотела тебя видеть. Видишь ли, Валя, дело в Лизе. И она стала жаловаться, как тяжело ей приходится содержать Лизу в Милане: квартира очень скромная, но стоит ужасно дорого, и вообще Милан - самый дорогой после Рима город в Италии. Деньги за учебу берут колоссальные, хотя ничему Лизу такому не учат: ну, сольфеджио, ну, фортепьяно - все это и у нас можно было бы получать за гораздо меньшие деньги, но Алла непременно хотела, чтобы дочка училась в Милане. (Врет: Алла говорила мне, что это была идея Полины, но спорить с ней Алла не захотела, особенно, когда и в Милане, как и в Москве, подтвердили: у Лизы просто небывалые вокальные данные, какой-то фантастический диапазон и уникальный тембр, которые нужно умело провести через ее подростковый возраст). В общем, ясно стало, что Полина хотела от меня денег, а для начала намекнула на шантаж. Глупо: если, как она говорит, все о моем "грехе" знают, то чем, собственно, можно меня шантажировать? И потом, ей пришлось бы и Аллу поминать, и хороша бы была мать, которая ворошит такую память о дочери. Да и кого, собственно, это так уж заинтересовало бы в наше-то время? Глупо. А все же невольно стала перебирать тех, у кого можно было бы просить денег для Лизы: Николаев, Тышкевич, может быть, Друк или Лугин… Но, собственно, почему бы Полине самой к ним не обратиться? Она все же, наверное, думает, что у меня есть деньги. - Полина Леонидовна, я бы рада, но у меня нет денег. Ну, совсем нет. От удивления ее щелочки раскрылись так, что даже глаза стали видны. Она засмеялась: - Да разве я у тебя бы взяла? Я снова собралась уходить. - Не кипятись, - опять остановила меня Полина, - мне тоже, как ты понимаешь, наш разговор удовольствия не доставляет, откровенно тебе говорю. Но, повторяю: дело в Лизе. Сядь, послушай. Алла ночью перед тем проклятым днем мне позвонила и сказала, что она достала деньги. Столько достала, что все долги наши отдадим и с собой в Милан увезем хорошую сумму. Понимаешь, достала. Не придумала, где взять, не надеялась получить, а достала. Понимаешь? Понимаю: Алла везла с собой деньги. Много. - Когда мы с Лизой приехали на похороны, я у всех спрашивала - никто ничего не знает: где достала, сколько, кому отдала. Пропали деньги - и ничего не докажешь. Да и кому доказывать? Что смотришь? - перехватила она мой взгляд. - Я здесь каждый миллиметр обшарила, все стены простучала, все половицы перещупала. И на старой, нашей с Лизой квартире - тоже. Я почему к тебе обратилась: мне сказали, Алла тебе тоже звонила в ту ночь. Ты вспомни хорошенько, ничего она не говорила? Про деньги - ничего? "Ах, так?" - подумала я и села. Вспомнила, как тщательно тогда готовилась отвечать на вопросы следователя, прикидывала, что говорить, а что - не обязательно, как спрашивала у всех, почему же следствие не ведется. - А почему вы не настояли, чтобы было расследование? Мне сказали: никто из родственников не заявлял. Почему? - Ну, когда мы приехали… Алла же сама была виновата. Так милиция установила. Против нее самой что ли дело возбуждать? - Сама виновата… Вот вы как. А вы знаете, откуда и куда она ехала? С кем? В каком состоянии? Кто ее довел до этого? Ничего вы не знаете и знать не хотите. Вы знали, что она деньги достала. А у кого, как, за что, какой ценой? Тоже не знали. А главное, знать не желали: боялись знать. Потому их везде искали, во все щелочки заглянули, а заявлять не стали: сама виновата… Вы напрасно здесь ищете. Машина где? - Машина? Валя, ты что-то знаешь. Что ты знаешь, скажи. - Ничего я не знаю. Я думаю, она ехала с деньгами. Они в машине. Если кто-то их не взял. - Машина у Бориса в гараже. Борис взял? Быть не может - ты глупости говоришь. - Я ничего не говорю про Бориса. Машину осматривали в милиции… Кроме того, я до сих пор не уверена, что Алла ехала одна… - Ну, и с кем же? Как же он ушел, что никто не заметил? Говори, раз уж начала. Кто? - Я не начинала. Деньги просто могут быть в машине. Примерно так мы пикировались, потом Полина вдруг сразу прекратила свои расспросы. Она вроде сдалась, поникла как-то, но я видела по глазкам-щелочкам: задумала свое, а я просто ей не нужна. Но ошиблась: нужна была, но для другого. И она выдала мне очередной сюрприз. Но на сегодня - хватит. И так противно.
Письмо Анатоля, полученное с неизвестного мне электронного адреса и переведенное мной с французского (наверняка коряво). *** My darling! После вчерашнего нашего бурного объяснения, все обдумав на трезвую голову, обращаюсь к тебе по-прежнему: My darling! Пишу тебе ночью, что, как ты знаешь, мне не свойственно, поддерживаю себя малыми - не русскими -дозами коньяка, и потому, возможно, к концу стану говорить что-нибудь запутанное и противоречивое, хотя сейчас все осознаю ясно и даже просто. Сознаю, что ты не изменишь своего решения. Что даже и письмо это, может быть, не станешь дочитывать, а то и просто, не открывая, "грохнешь", как ты выражаешься. Что тебе мои объяснения не нужны - тебе и так все ясно. Но мне это нужно. My darling! Ни черта тебе не ясно. Как и мне. Мы просто запутались, оба. Или лучше сказать, заигрались. Мы оба играли: я - щедрого благодетеля, ты - Золушку. Золушка знать не знает, где берутся деньги, и они вообще ей вроде бы не нужны, а благодетель думает, что это ее не касается. Могли бы и дальше, но когда-то игра должна была соскочить на грубую землю. По поводу повода. Для меня "Русская любовь" - не более, чем товар, который хорошо пошел и принес прибыль. Не такую уж большую, но вполне пристойную для этого бизнеса. Не более, чем товар. Конечно, я смотрел эту кассету в свое время. Конечно, мне было небезразлично, что там Алла. Не хочу возвращаться к своим впечатлениям, но поверь, они были не простые. Но это отдельная история. К тому времени, как я занялся продажей этого товара, меня уже не касалось, что там, в этих кассетах. Мои чувства и вкусы, мои жизненные обстоятельства и мои жизненные принципы не имеют здесь никакого значения. Имеет значение только товар: нравится он или нет, продается или не идет. Если честно, я до сих пор не понимаю, почему на рынке, перенасыщенном продукцией этого рода, на "Русскую любовь" нашелся спрос и во Франции, и в Германии, и в Канаде, да и во всех странах, где ее продавали, даже в Америке. Случай, счастливый шанс, везение, удача - называй как хочешь. Если игроку выпадает нужная карта или шарик скатывается к нужной цифре, глупо отказываться от выигрыша. Не садись тогда играть. Но я - профессиональный игрок. Для меня мой товар - те же карты или ставки на цифру. Я не разглядываю пиковую даму, изображенную на карте, даже если это Алла, или Лера, или моя мама, - для меня это просто три очка при восемнадцати. Дорогая Лера! Мне приходилось торговать книгами и бельем, медицинской техникой и куриным пометом, из России я вывозил лягушек и - о, ужас! - детей для усыновления. Я продавал бы и фильмы - здесь я в своей тарелке, да никто не берет. "Русскую любовь" взяли. Теперь - по ее следам, - может, и "Жар" купят (хотя пока не покупают), а там, глядишь, и еще что-то подоспеет. Новая Алла Дюркгейм, например. Я ставлю на "зеро" - на ноль, понимаешь, на ноль! - только вовремя это нужно сделать. Тогда все скажут, что новое русское кино закономерно и заслуженно завоевало мировой экран, и никто не захочет поверить, что это я почувствовал нужный момент и выставил свои фишки. Золушке эти игры не приличествуют. Она готова для развлечения перекинуться в дурачка, но рулетка для нее - большой стол, который подозрительные люди используют не по назначению. Высшая игра для нее - бал, в котором никто не узнает в ней Золушку. Открою тебе тайну, которую ты и сама знаешь, да признаваться не хочешь. Золушки в жизни встречаются, но, становясь принцессами, они обрекают себя на перерождение: из блестящей стрекозы они должны превратиться в гусеницу. Золушка, переселившаяся во дворец, - нонсенс. Ни я, ни ты не поверим, что ты не понимала этого. Что тебе было безразлично, есть ли у меня деньги. Что ты считала, будто эти деньги не пахнут куриным пометом и лягушками. Что я прожил безупречную жизнь, в которой мне не хватало только Золушки, которую я мог бы холить, лелеять и оберегать от жизни. My darling! Теперь я признаюсь, что, если бы так про меня подумала, ты была бы очень близка к истине: действительно, именно Золушки мне и не хватало. Я давно это понял, только не признавался себе. Еще я понял, что Золушки живут в России. Алла была в этом смысле идеалом. Для меня, не вообще. Она была замечательная актриса в том смысле, что тонко чувствовала свою роль, входила в нее полностью и, главное, получала от этого удовольствие. Если бы не тот несчастный случай (который, впрочем, произошел бы рано или поздно)… Я тебе рассказал о нем в общих чертах. Хочешь подробности? Это обрушилось на меня в два удара. Когда я открыл дверь, то увидел, что она была с мужчиной. Ты помнишь, кровать у нее стояла напротив двери, Алла была в положении сидя наоборот, так что за ней лицо мужчины не было видно. У нее была запрокинута голова, и она какое-то время (не знаю, какое) меня не замечала, потом опустила лицо - на нем было такое выражение полного и безграничного счастья, какого я у нее не знал. Она встретилась со мной глазами - и это выражение стало сменяться гримасой ужаса и, кажется, гнева. На какой-то фазе в ней совместились два лица, и так и остались. Она по инерции продолжала (…), потом замерла, но получала снизу мощные толчки, так что все ее тело, и особенно грудь, безвольно сотрясались. Обычно мужчина чувствует, когда (…) и просто не может (…). Наконец, он поднялся, захватив ее грудь руками. Это был второй удар: из-за плеча Аллы появилось лицо Никиты. Они оба смотрели на меня, и это было дважды повторенное одно лицо - с тем же самым двойным выражением. Я повернулся и вышел. На кухне я бросил на стол ключи и пошел к выходу, заставил себя не оглянуться на открытую дверь в спальню, но я слышал, как она стонала - не то в отчаянии, не то в оргазме. Если честно, я и раньше смутно догадывался. Но Никита вообще казался мне парнем с не совсем здоровой психикой, между нами была необъявленная вражда, и я все списывал за счет этого. В отеле я обдумал ситуацию. Ну, инцест… Я готов был широко посмотреть на это: беда, несчастье. Но передо мной стояло ее счастливое лицо - и я был убежден, что это навсегда. Я вспомнил какие-то разговоры, что хорошо бы Никите поехать… Жизнь втроем? К этому я был не готов. И мои компаньоны еще менее были готовы к этому. Я хотел скандала, знал, что он для Парижа нужен, но это было совсем не то: это был не скандал, а болезнь - кто возьмет на работу больную актрису! Все разрушилось в этот несчастный вечер. Золушка оказалась воровкой: исподтишка она играла еще в одну игру. В театре это можно или нужно: сегодня ты - Золушка, завтра - дама с камелиями. В жизни это не надолго. Кончилось. Жаль, но кончилось, как отрезало. Она не делала попыток объясниться, я делал вид, что ничего не происходило. Ты знаешь, когда я вернулся в Москву, мы встречались, я приезжал к ней, мы с тобой познакомились там, но никогда к этому не возвращались. Правда, нам удалось ни разу не остаться наедине. Любил ли я ее? Конечно. Конечно, нет. Я любил в ней себя - свою возможность исполнить любой ее каприз. Оказалось, не любой. Ты похожа на Аллу - недаром она так тебя любила, я это видел. Но ты - не актриса. Мне всегда приходилось натаскивать тебя на роль - и удавалось. В этом была своя прелесть. Но я начал уставать. То ли возраст, то ли опыт вечных неудач. Люблю ли я тебя? Конечно. Конечно, да. Может быть, потому, что ты совсем не похожа на Аллу. У нее была интуиция, которая позволяла ей импровизировать совершенно естественно, но слишком совершенно. Грубо объясню. В постели она была очень хороша, но уж слишком открыта и податлива - я быстро понял, что это просто талантливая игра, а сама она холодна, и все стремится возбудить себя, да никак не может. С тобой все иначе: тебя надо преодолеть - и только тогда… В общем, дорогая Лера, я должен признаться, ницшеанца из меня не вышло. Я оказался слаб, чтобы находить удовольствие в страданиях и возвышаться через самоунижение. Когда-то я в шутку пообещал тебе оставить Ницше. Теперь понимаю: он оставил меня. Ничего не прошу. Ничего не предлагаю. Наш брачный контракт составлен достаточно справедливо. Ты обеспечена в любом случае. В любом случае ты можешь на меня рассчитывать. Я уеду сейчас. Постараюсь не вернуться. Россия во мне исчерпана. Хватит. Где найти меня, ты знаешь. Еще только одно. My darling, ты напрасно затеяла эти интернетовские игры. Ты многое для себя испортила этим. Ты плохую услугу оказала своей подруге Алле, а это нехорошо. Ты подпортила авторитет Николаева - а он опасен: он эгоист, но не такой, как я, он мстительный эгоист. А главное, все, кто был знаком с тобой, ждут от тебя какой-нибудь гадости. Ну, что за ребячество - объявлять в Интернете намерения "решительно действовать", "идти напротив", да еще и опубликовывать свой план предстоящего разговора с Николаевым. Ты наивно полагала, что никто тебя не читает. Не читают, действительно, - но следят, как принято в России, не мне же тебя объяснять. Ты что-то, видно, поняла: после того самого обещания "решительных действий" уже несколько месяцев ничего не обнаруживаешь. Но старые свои записи все еще представляешь. Зачем это? Куда это приведет? Что за страсть такая внезапная к самообнажению, которой у тебя на самом деле нет, - я-то знаю! Неужели ты и это письмо разложишь перед любопытными? Лера, не делай этого, заклинаю! Не ради себя: мне здесь уже не бывать, а там, у нас - уж действительно никто не прочтет. Но ты себя погубишь. Прошу! Прощай, my darling!
8.10.99 Читаю первый вариант сценария "Жар" под названием "Гороскоп". Все вышло проще, чем думала. Преодолела себя и поговорила с Галуновым. Как-то он мне неприятен. Его манера говорить: то тихо и сипло, то с внезапным переходом на фистулу - как у подростка, у которого меняется голос. Его смех, сухой и тоже очень высокий, всегда неестественный. Вечно губы кривятся в полускрываемой усмешке, в прищуренных глазах мне всегда чудится высокомерная скука. При этом - подчеркнутая любезность, холодная вежливость, не придерешься. Признаться, я и побаиваюсь его: мне кажется, он столько знает… Я всегда комплексую перед киноведами как дикарка, залетевшая на чужую территорию со своим переводческим образованием. А уж Галунов с его сверхновыми теориями… Я даже слов таких не знаю, какие он иногда походя бросает. Когда надо было говорить с ним для николаевской книжки, так и не решилась. Послала ему по электронной почте вопросы, которые хотела бы обсудить при встрече, а он взял и сам мне все написал - все ответы на все вопросы, подробно, внятно, быстро. Испытала большое облегчение от несостоявшегося разговора, зато комплексы возросли немеряно: ясно было, что общаться со мной ему не хотелось, может быть, еще меньше, чем мне с ним. Все же напряглась и пошла к нему, пролепетала свою проверенную версию: мол, книгу про Аллу хочу написать, и уже не так, как о Николаеве, а от своего имени, со своими мнениями и суждениями. И вот хочу изучить историю создания "Жара" с самого начала… Еще не договорила, а уже поняла, что морожу одну глупость за другой. При чем тут Алла? Скорее для первой книги можно было бы прослеживать историю создания. А мнения и суждения об актрисе в соотношении с вариантом сценария, который она наверняка не читала… Не объяснять же Галунову про интуицию или про реакцию Николаева… - Вообще произведение вашего тезки Валерия Викторовича Пьянкова - вещь весьма занятная, - ухмыльнулся Галунов. Он либо не слушал моего лепетания, либо понял, что я не хочу говорить правду, и все объяснения пропустил мимо ушей. - Весьма… Хорошо, к концу дня я попробую найти. Приходите. К концу дня он дал мне cd-диск: - Я должен вам сказать, Валерия Александровна… - он замялся, даже как будто засмущался. - Словом примите без объяснений, как условие: не копировать. Впрочем, вы и не сможете. Выходит, все было просто, да не совсем. Действительно, когда я попыталась копировать с диска, всякий раз компьютер мне говорил: "Файл предназначен только для чтения". Я нашла, где можно снять это ограничение, - дудки: для этого требуется пароль. Позвала Романа. Не знаю, зачем: ничего такого особенного вроде на диске не записано. Хотя нет: что-то найдется, чувствую. Собственно, это - досье фильма, собранное, как оказалось, человеком, который каждую бумажку норовит сберечь. Не думала, что Галунов таков. А впрочем, почему бы и нет. Ну, и потом кольнул этот запрет. Кажется, Роман идет…
22.01.99 Пришла к Николаеву поговорить о премьере "Жара". Но он сразу спросил: - Что сказала тебе Полина? Откуда он знает о нашей встрече, не стала спрашивать, нанесла ответный удар: - Как портрет Аллы оказался в Доме кино? Ты связан с Тышкевичем? Я попала. Он замялся, потом стал выкручиваться: - Портрет - от Тышкевича, но это не значит, что я с ним связан. Что значит - связан? Мы знакомы, я позвонил. Даже не я, а Друк - я его попросил… Что Полина? - Впрочем, я спрошу у самого Тышкевича. Я с ним встречаюсь. (Девочки из газеты пока ничего путного мне не ответили, но и не отказали. Теперь буду понастойчивей, чтобы не оказаться врушкой в андреевых глазах). Николаев был сражен: резко сменил тему: - У меня к тебе серьезный разговор. За книгу возьмешься? Есть издатель. Даже аванс обещает. Я его прижму - даст. Книга про меня. Он победил: я была сражена. Мы, оба сраженные, посмотрели друг на друга и расхохотались - сначала я, потом он. - Ты чего? Что про меня книга? - Что я - про тебя. *** Было! Николаев двусмысленно пошутил: теперь с его участием и помощью мне предстоят роды через девять месяцев: это срок сдачи рукописи.
Подарок от Бориса Клунина: текст моего первого интервью с Аллой. Я уж думала, он потерян навсегда. У себя найти не смогла, экземпляр "Газеты" тоже где-то затерялся, в редакцию обращаться отчасти не хотела, а отчасти и не могла. Оказалось, этот текст и у Аллы затерялся, попал в бумаги Бориса, который тогда практически жил у сестры после ухода от первой жены. Борис обнаружил текст уже после смерти Аллы, а отдал только теперь. Позвонил, мы встретились. Он спешил или не хотел разговаривать. Отдал успевшие пожелтеть бумажки и уехал. Забавно читать это теперь, через несколько лет. А ведь четыре с лишним года незаметно пролетело. Незаметно? Нет, не так: эти годы всю мою жизнь перевернули (и мою - не рекордно круто), но кажется, все это было так недавно, что отчетливо помнится вельветовый серый с переливом в серебро пиджак на Алле, странный для меня тогда жест, оказавшийся баскетбольной привычкой: несколько раз подряд резко выбрасывать из кулака предельно растопыренные пальцы, маленькие бриллианты в ушах… А лицо - не помню. Стало уходить из памяти. Облик могу вызвать, лицо в деталях - нет. Хотя словами описать могу тонкий нос с вогнутыми ноздрями, мелкие ямочки на подбородке, которые проступали перед слезами или хохотом, всегда розовые удлиненные мочки ушей, близкие к коже прожилки на шее, белеющие в напряженный момент скулы, пухлую нижнюю губу, брови, смешно двигающиеся независимо одна от другой, серые с радужной сеткой по ободу зрачки, иногда темнеющие до синевы, морщинки птичкой на переносице, когда задумывалась, американская улыбка на двадцать восемь зубов и с полоской верхней десны и русский ее вариант с едва растянутыми и слегка оттопыренными губами и мерцающим блеском чуть приоткрытых зубов, круглые и выпуклые, как пельмени, веки, четкий профиль и мягкий фас. Текст Бориса оказался вторым экземпляром того, что я приносила Алле на подпись. Из первого она вырезала кусок и склеила его, а второй остался с вычеркнутым ею текстом. Я его здесь выделяю курсивом. Вот уж он-то - совсем неожиданный подарок: я его не восстановила бы, если б даже нашелся "газетный" текст. Мое название при верстке убрали, зато оно, наверное, подсказало идею художнику, который сделал что-то вроде этого: АллАДюркгейм с фотографией внизу почти на всю полосу.
СЧАСТЛИВЫЙ АД Интервью с Аллой Дюркгейм нашего корреспондента Валерии Нахимовой
- Что Вы хотели бы сказать зрителю Вашей "Жертвы"? - Я счастлива! И желаю им того же! - Алла, теперь никто не говорит, что он счастлив, да еще так горячо. - Правда? Это что, немодно? - Ну, как-то не очень верится: время трудное, кризис, кино умирает… - Да что вы! Почему умирает? - Вы наивная или надо мной смеетесь? - Я наивная. Наивная и глупая… Нет, немножко глуповатая. Мне один режиссер, когда я начинала сниматься, сказал, что у меня большое будущее, поскольку я глуповатая, - как и положено быть актрисе. Нет, правда, не думайте, что я кокетничаю, я на самом деле так про себя думаю. Или знаю. Я всегда была отличницей - и в школе, и в училище, и в институте, то есть - не дура, значит. А вот глуповатой и наивной стараюсь быть, раз это хорошо для актрисы. Может быть, умные люди не бывают счастливы. Но я-то не умна, мне можно. - Вы мечтали быть актрисой с детства? - Я мечтала стать олимпийской чемпионкой, потом выйти замуж, купить или построить дом у моря, родить двух мальчиков и двух девочек. - Вы занимались спортом? - Я была чемпионкой Европы. - Вы?! - Не вспоминайте - вы меня не знаете. Во-первых, у меня была другая фамилия, во-вторых, все равно не вспомните. Я была дважды чемпионкой Европы по баскетболу среди юниоров. Потом - травма, во взрослую команду вовремя не попала… Олимпийской чемпионкой так и не стала. - А остальное - дом у моря, четверо детей?.. - Ну, это же все после Олимпиады планировалось. - И тогда вы стали актрисой? - И тогда я стала студенткой института физкультуры и тренером юношеской команды, не главным, конечно. Однажды на сборах в Цахкадзоре меня и выглядела ассистент режиссера по актерам Карина Тетерина. - Значит, у вас актерского образования нет? - В хореографическом училище у нас был курс актерского мастерства. - Так вы окончили хореографическое… - Почти окончила. Я говорила - травма… - На сцене или на спортивной площадке? - В подъезде. Меня избили и изнасиловали. - Простите!.. И как же вы… - Я его убила. Нащупала рукой какой-то кусок водопроводной трубы и ударила по спине. Потом… Потом - не помню. Меня лечили четыре месяца. Суд был без меня. - Судили вас? - Его родители оказались шишками. Следствие и суд. Меня оправдали. - Простите еще раз, но все же не могу удержаться: вы пережили такое совсем девочкой. Вам пришлось поменять профессию. И жизнь. Вы стали известной артисткой, сыграли во многих фильмах, получили престижную премию. Вы счастливы. Вы настаиваете на этом? Вы счастливы? - Наверное! Наверное… Я признаюсь: актерское счастье - это такое особое, проклятое счастье. Нет, неправильно: у других, может быть, не так. Не так, я знаю. Не у всех, у некоторых. И хорошо, что не у всех. Есть легкие актеры - у них талант светлый, ясный, веселый. Они играют, как поют. Хорошо! А у меня - ужас, мучение, ад. Ад! Думаете, недостаток образования? Нет. Я - как бы это сказать? - медленная. Да, я - медленная, трудно во все вхожу. Мне все ходы найти надо, что другим - совсем без надобности. Вот я в команде была разыгрывающей, все комбинации начинала - и тренер меня всегда ругал, что я медленно разыгрываю. А потом хвалил, что я все просчитала, учла и довела комбинацию до корзины. - До корзины? - Ну, в баскетболе мяч в корзину забрасывают. - Как-то не сходится: вам во все войти нужно, просчитать, а раньше говорили, что стараетесь быть наивной дурочкой… - Так ведь это ад и есть. - Ад или счастье? - Счастье, но адское. Или счастливый ад.
19.09.99 Письмо от Карины Тетериной:
Валерия Александровна, здравствуйте! Удивлена, что Вы нашли меня , и еще больше - что узнали мой адрес. Впрочем, служба безопасности и разведка у Николаева всегда были налажены хорошо, и даже в Ереване меня достали. Вы просите поделиться воспоминаниями об Алле Дюркгейм. Но вряд ли я Вас чем-то порадую. Я помню Ваше интервью с ней (и я там упоминалась) под заголовком "АД" (Алла Дюркгейм). А знаете ли Вы, что ее называли наоборот: "ДА", или еще яснее: "ДАЮ" (Дюркгейм Алла Юрьевна)? Если бы я стала перечислять всех, с кем у нее были "романы" (слишком короткие, чтобы писать это слово без кавычек)… Нет, я не буду этого делать. Во-первых, всем известно. Во-вторых, противно. Чтобы Вы не подумали, будто я необъективна, напомню, что это я ведь открыла ей дорогу в кино, я привезла ее в Ереван, а потом и к Николаеву привела. Значит, она мне нравилась - и как актриса, и по-человечески. Нравилась. И она мне дифирамбы пела, не знаю, искренне ли. Потом… Нет, она всегда была такая по части ДАЮ, я терпимо к этому относилась: молодая, сильная, красивая - пусть порезвится, думала. Изменилось в ней другое: жадность появилась, корысть, деньги для нее стали самым важным. ДА и ДАЮ уже не для всякого были, а только для тех, кто мог быть ей полезен - она свои прелести осознала и стала ими пользоваться. А это уже не по мне. Ну, история с "Русской любовью" Вам, конечно, известна. Как только я догадалась, что на нашем фильме "Жар" они хотят погреть руки, я сразу им обоим сказала - Алле и Николаеву, - что я этого не допущу. И тут же благополучно вылетела с картины, со студии и из Москвы. Дошли до меня слухи, что Алла потом всех нагрела на этой порнухе, но сплетни - не моя стихия. Это Вам в подробностях в Москве расскажут, тот же Николаев. А актриса она была хорошая. И в жизни - тоже. Вас я помню по студии, хотя мы и не были близко знакомы. Но я - физиономист (не даром начинала с ассистента по актерам), и Вы мне симпатичны. Даже не смотря на Вашу дружбу с Аллой: думаю, Вы ее не раскусили. У меня есть, правда, легкое подозрение, что Вы обратились ко мне по заданию Николаева: проверить, что я знаю, не стану ли болтать. Успокойте его: я никому закладывать его не буду, а если кто спросит, как Вы, скажу только то, что твердо знаю сама. А я не много успела узнать, не вникала, и доказательств никаких у меня нет - одни слова. Пусть не боится. Если в этом я ошиблась, - простите. И еще. Что касается Аллы, я не могу быть объективной: из-за этой женщины мы развелись с мужем. Кстати, я теперь не Тетерина, а вернула свою девичью фамилию. Так и подписываюсь: Карина Балашьян.
28.12.1998 Оказывается, портрет Друка вернулся к Тышкевичу. Слава мне сказал. Недели через две после смерти Никиты Алла повезла меня смотреть готовый мраморный бюст, над которым Друк работал почти три года. Первое, что я увидела в мастерской, - тот самый портрет в полный рост прямо у противоположной от входа стены рядом и поверх других картин. Алла перехватила мой взгляд: - А самотеки-то больше нет… Туда мама с Лизой переезжают. Я все выбросила. - Все?! - Почти все. Маме оставила пару детских альбомов. Да еще она отобрала что-то для Лизы: ее фотографии и видео... И вот Слава свои работы забрал. Друк промолчал. Он, видно, сильно волновался: одергивал свой парадный костюм, топтался возле накрытого серым полотном бюста, ждал от Аллы сигнала. Она подошла и потянула за край покрывала. Сейчас не могу отделить первое свое впечатление - до реакции Аллы. Скорее всего, я обратила внимание на эффектность скульптуры - и все. Это, собственно, и не бюст, а голова на длинной и тонкой шее, поднявшаяся то ли из волн, то ли из барханов, которые змеятся внизу. Сначала мне показалось, что вся композиция слитна, все ее компоненты органично переходят один в другой, но когда сделала несколько шагов, впечатление переменилось - до противоположного: в отчаянном усилии вырваться из власти волн голова потянулась вверх, и неясно, чем кончится эта борьба. Было это для меня так неожидаемо, что ни на что другое я не отреагировала. Алла застыла в шаге от бюста, потом оглянулась на меня как-то растерянно, будто помощи ожидала. Я оказалась недогадлива, не поняла. Пауза затягивалась, и Друк сел на табурет. - Слава, - наконец, сказала Алла как-то хрипло, - я сейчас скажу очень большую глупость… Прическу можно изменить, - ну, вот, чтобы более гладкая?.. Друк глядел обалдело. Я тоже. Она придвинула ногой табурет, села так, что ее колени касались славиных и, не обращая на меня внимания, сказала ему: - Я не знаю, как это получилось, но это ведь не мой портрет. Это Никита. То есть, я знаю, но не в этом дело: ты наверняка не знал. Но посмотри сам: У меня мороз по коже прошел: она была права, я ясно увидела Никиту, и непонятно было, почему сразу не разглядела. - Слава, ничего делать не нужно, я действительно глупость ляпнула. Портрет - великолепный. Ты сам не понимаешь, что ты создал. Это я тебе говорю. Не знаю, как вы с Никитой договаривались, но я тебе заплачу, сколько скажешь. Правда, не сейчас, чуть попозже, ладно? Подождешь? И еще прошу тебя: я не буду забирать его сейчас, он у тебя останется, а через год мы поставим его на могиле. Да? Друк кивал на все ее вопросы, пытался что-то сказать, но она его остановила: - Спасибо тебе, - положила руку на его сжатые кулаки, поцеловала в щеку, стремительно поднялась и пошла к выходу, не оглядываясь. Догнала ее, когда она уже сидела в машине и плакала навзрыд. Я ее обняла, она прижалась щекой, мы долго так сидели. Друк не вышел. Алла запустила мотор, но все не трогала с места. Не глядя на меня, сказала: - Я не готова тебе признаться в одной тайне, прости. Не обижайся, это не потому, что я тебе не доверяю - я тебе всегда все-все рассказывала. Но здесь… мне очень стыдно. Не стыдно даже, а просто это ужасно… Я не могу пока. Я все тебе расскажу, мне даже очень нужно тебе рассказать. Но потом, потом… Если бы этого портрета не было, мрамора этого, музея… Эх, Никита! - она с трудом сдержала слезы, рванула машину с места, и больше мы в тот день не разговаривали. Позвонила сегодня девочкам из "Газеты", попросила устроить встречу с Тышкевичем. Обещали.
7.01.96 Отнесла в "Газету" интервью с Аллой Дюркгейм. Утром, как договорились, понесла ей на подпись материал. И запись прихватила. Она явно не ждала: в тренировочном костюме, причесана небрежно, без всякой косметики и, как мне показалось, с заплаканными глазами. На меня посмотрела так, что я уже готова была представляться заново, но она всплеснула руками и стала извиняться: - Простите, Бога ради! Вот этого-то я и не учла… Пойдемте-пойдемте, мы сейчас все исправим. Завтракали? Кофе? Рулетику? Все повторялось, как ритуал, на автомате. Она вдруг закрыла лицо руками, на несколько мгновений замерла, потом как бы сбросила ладонями с себя что-то невидимое. Я вроде оказалась свидетелем интимного туалета, встать не успела - она подвинула ногой табурет и села прямо напротив, не за стол, а так, что коленями меня касалась. - Так случилось, что мы вроде в другой жизни встречаемся - в моей другой жизни. Все перевернулось. Все… Ну, я не знаю, как мне у вас прощения просить: вы в этот обвал попали совсем без вины. Как быть-то? Вы мне очень нравитесь. Вы, может, мне не поверите, я просто в вас влюбилась. Вы такая спокойная, сдержанная, терпимая, надежная… - Да что случилось-то? - Случилось. Давайте выпьем сначала - на брудершафт, - не спросила, не предложила, а решила. Вообще со словом "Случилось" она как-то успокоилась. Выпили. - Лера, не нужно интервью печатать. Ни к чему оно уже. Ты на меня уйму времени потратила - я тебе заплачу. Нет, не возражай, я знаю, что у тебя туго с деньгами, мне в редакции сказали по секрету. Я у них узнаю, сколько - и тебе заплачу. Или ты сама скажи. Плохо, что мы с денег начинаем… - Да разве в деньгах дело? Я без ваших денег обойдусь. Что я в редакции скажу? Что там подумают? Что они завтра вместо моего материала в номер поставят? Что они в следующий раз мне предложат? - Я поняла. Прости. Глупо. Говори мне "ты". Давай текст. Она достала из холодильника масло, ветчину, сыр, творог, поставила на стол кофейник, приказала: "Ешь", - и стала читать. - Ну, я так и думала, - сказала она, закончив. - Лера, можно я тебя поцелую - такая ты молодчина, - она, и правда, перегнулась через стол и чмокнула меня в щеку. - Правда, мне самой интересно было. Что же нам делать? Кстати, ты поверила про Тышкевича, - ну, что я с ним спала? - Поверила, ты так убедительно сказала. - Бог миловал, не спала. Не дошло до этого. Хотя и могло… Ладно, пусть печатают. Давай только про убийство уберем - и вообще всю эту давнюю историю. - Ты же требовала сенсацию - вот она: актриса-убийца. - Все, поздно: не нужна сенсация. Уберем? - Как скажешь, - мне уже ясно было, что меня используют, как хотят. Взяла ручку и вычеркнула строк десять. И встретила странный взгляд Аллы: слегка насмешливый, немного высокомерный. Я поняла, что испытания не выдержала. С раздражением двинула текст ей: - Подписывай! Она открыла шкафчик, достала ножницы, ловко выстригла вычеркнутый текст, мазнула клеем из бутылочки, приклеила и аккуратно тряпочкой вытерла страницу с обратной стороны. Взяла ручку и размашисто написала свою длинную фамилию. - Ты… откуда это умеешь? Она засмеялась весело и беззаботно: - Ну, я же играла журналистку, редакторшу - не помнишь? Не помню или не видела. Алла вернула мне текст, налила себе кофе, закурила, но тут же бросила сигарету: - Я сейчас оденусь и отвезу тебя. Но мне нужно тебе сказать… Ты не сердишься? Мне можно с тобой откровенно? Я пожала плечами: в самом деле, не знала, как к ней относиться. Но что-то все равно притягивало. "Осторожно", - приказала себе и ответила: - Нет, не сержусь. - Хорошо! Я правда, рада. Тогда слушай… В общем, без деталей - это потом как-нибудь - у меня появился шанс уехать. Во Францию, в Париж. Не просто уехать, а с перспективой сниматься. Может быть, даже в Голливуде потом, а пока - в Европе, во Франции. Ты не веришь? Нет, правда, правда. Хотя, может, это я дура такая, но я поверила. А потом все испортила. Сама. Так вот, у меня были шансы уехать только после шумной премьеры, чтобы пресса была - много. Чтобы скандал какой-нибудь вышел: такой, чтобы не очень грязный, но громкий, понимаешь? Чтобы не полным нулем приехать, а с каким-то имиджем. Я знаю, тебе противно, но подумай: что я здесь? Фильмов не снимают, я появляюсь эпизодически, ставить на меня никто не берется, а если и решится, то не сможет. А я играть хочу - много, много… Я чувствую - я могу. Конечно, не факт, что у меня там получилось бы - без языка, уже не первой молодости. Но я себя знаю: мне нужен шанс, в который я поверю, - и все пойдет… Ну, и деньги… Мне деньги нужны, очень. Не мне даже, но это сейчас неважно. Все сорвалось. Стараюсь передать не столько слова, текст, а речь - порывистую, прерывистую, переменчивую, то она течет плавно и свободно, то пресекается и перескакивает со слова на слово, многие из них пропуская. Может, все это и создает впечатление искренности. Но тут же ветер меняется - и она другая, тогда возникают сомнения, не сыграно ли все, что раньше говорено. Не знала, что ей сказать. Зачем мне все это? Она стремительно встала, стряхнула с себя образ исповедницы и почти скомандовала: - Ладно, на сегодня достаточно. Едем. Ты не ищи здесь скрытого смысла, просто поверь. Если хочешь. Я - хочу, - и ушла переодеваться. В машине она почти ненавязчиво расспрашивала о семье, о родителях, о работе, о жизни… Интервью провела блестяще. Если бы диктофон был включен, я могла бы узнать о себе много нового: не из области фактов, а из сфер бессознательного. У меня никто интервью не брал. Машину она водит лихо. Когда в редакции сдала материал, его прочитали, одобрили, послали по факсу Тышкевичу и тут же получили его похвалу, заплатили деньги (не обманули!), я отпраздновала внизу в кафе конец этой истории. Впечатление такое, что меня подхватило сильное течение, и еще нужно усилие, чтобы противиться ему и выплыть.
4.02.98 Алла возила меня к Николаеву на студию НАС. Устроить меня - ее идея, которую, честно говоря, потихоньку внушила я, навела на нее. Сама не решалась к Николаеву проситься, а если Алла, - это наверняка. Идея не очень хороша, но других нет, а жить надо. С этим лозунгом совершаются все глупости, а также и все подлости в мире. Думаю, еще наплачусь, если идея воплотится. Впрочем, если Алла взялась, - все получится. Значит, наплачусь. Николаев не удивился, не обрадовался, не огорчился, - не проявил никаких реакций. Сделал пометку в компьютере и велел позвонить через неделю. Алла поцеловала его в щеку, и мы ушли. Я - со смутными чувствами: вроде все в порядке, но как-то слишком обыденно. Как в конторе по найму (никогда там не была): просьба - рекомендации - сдержанный ответ, похожий на отложенный отказ. Кажется, я ожидала чего-то большего, хотя себе не признавалась. В коридоре на Аллу налетел колоритный Мустаденагич: загреб ее своими ручищами, тыкался бородой в ее щеки и прижимал к груди, по-моему, неприлично тесно. Она только смеялась. - А ведь ты мою карьеру погубила, - погрозил ей пальцем Мустаденагич. - Зураб, ты что? - А то! Ты мне главную роль сорвала. Если б ты согласилась тогда сниматься, - Андрей не бросил бы режиссуру, не связался с монахами и вообще мы с ним и с тобой сделали бы картину на три Оскара. Он ведь на меня ставил. Ну, и на тебя, конечно. А ты… В машине я спросила, что за история. Алла пожала плечами: - Не помню. Николаев мне столько предлагал, а я столько отказывала… - Почему? - Почему предлагал? - пококетничала она. - Отказывала. - Да ведь он все какую-то дичь снимал.
2.01.2000 Вечерние совместные визиты (первая серия, сегодня - вторая) прошли сносно, хотя и скучно. Этот околодипломатический бомонд - зрелище в общем (для меня) экзотическое, но пресноватое. От дежурной улыбки к концу вечера скулы свело. Они как будто все время незаметно оглядываются: ищут, кто за ними следит. Или сами следят. Наверное, то и другое. Уже в ресторане вдруг за нашим столом появился Галунов. Я сразу - высматривать Николаева - не было. Галунов стал звать в свою компанию, вернее, это была вечеринка сослуживцев его жены - что-то из шоу-бизнеса, - а когда мы (я) отказались, прибуксировал супругу и церемонно ее представил. Мы с Валентиной обменялись зеркальными улыбками (хотя у нее это получилось лучше: все-таки вечер провела со своими) и оценочными взглядами. Она была в черном атласном платье с разрезом до пояса, с черной бисерной отделкой и бархатной бабочкой на открытой шее, хорошенькая, наверное, но я-то выискивала у нее во взгляде, что ей про меня наговорено. То ли Галунов ничего не успел ей сказать, то ли она такая умелица, но мне разглядеть затаенного не удалось. Я ей не понравилась, или мой слишком пристальный взгляд вызвал у нее естественную защиту, - мы остались с ней со сведенными скулами. Анатоль предусмотрительно повел ее танцевать. Мне пришлось идти с Галуновым. Оба ждали расспросов и долго молчали. Я перемолчала. - Не примите за светский комплимент, вы с Анатолем - прекрасная пара. - Спасибо. У вас - милая жена. - Она меня поразила. Вообще-то она задира, или, как это сказать, у нее такой имидж - позднеподростковое пофигачество, да еще она выпила сегодня немало… В общем я слегка опасался… Но вы ее чем-то сразу сразили: такой тихоней я ее давно не видел. Да вот, смотрите! Валентина, действительно, как-то уж очень раскованно танцевала с Анатолем и без умолку о чем-то щебетала. Моя очередь: - После Рождества собираюсь на студию приехать. Галунов неожиданно расхохотался, он, видно, тоже хорошо выпил: - Простите, это я не по вашему поводу. Просто представил себе… У нас, видите ли, очередная разборка с рэкетом. Не у нас, то есть, - у Николаева. Ну, вы же знаете. Знаю. Завтра же поеду.
Третий месяц в Москве после возвращения. Но возврата нет. Я не вернулась - приехала в город, в котором прожила всю жизнь, но теперь у меня жизнь другая, а к старому уже дороги нет. Подозревала, что так будет, боялась первых встреч - и напрасно боялась. Все любезны и благодушны. Как с иностранкой. И не то что изображают любезность - они просто так меня теперь воспринимают. А я растерялась и ни разу не решилась прорвать эту упаковочную пленку. Нет, сначала решимость была. Я заставила Анатоля поехать на студию на второй (или на третий?) же день после приезда. Он уговаривал меня, что это ни к чему, намекнул даже, что не совсем прилично ему ехать по своим делам со мной, но мне надоело бояться - чего? что я сделала такого? - и я настояла. Все прошло чудесно - так мы с Анатолем дружно решили. И только потом я догадалась, что это самый худший вариант. Меня могли не пустить на студию, сослуживцы и знакомые - отвернуться, Николаев - закатить скандал. Все было бы лучше этого мертвого благополучия. Вчера позвонила Полина из Милана - зовет к себе. Дала трубку Лизе. Та тоже пролепетала "приезжай" и даже почему-то "пожалуйста". Ясно представила себе, как она при этом краснеет, - и вправду захотелось поехать. А что, не махнуть ли нам в Милан? Дудки! Пойду напротив. Начну с Николаева. Как вывести его из себя, знаю. А когда заведется, он у меня все эти светские штучки забудет. Полаемся - и все на свои места встанет. Теперь - спокойно: что мне от Николаева нужно:
Все. Завтра. Может быть.
|