Поэзия:

Юлия Идлис

AMERICA





      Колумб не знал, торговой движим целью,
субсидии из герцогов тряся,
заведуя погрузкой бочек с пресной
водою, ставя галки в бортжурнал, -
что то, что с поднебесья видят птицы,
а люди - в картах, не реальность, а
какая-то изящная издевка
глубинки подсознанья над умом
и личностью слепого индивида.
Об этом Фрейд впоследствии узнал
и рассказал в своих записках миру,
ученики растолковали всем, -
и люди перестали верить картам.
Колумб же был доверчив. Он тайком
сидел над ними до темна. Из кухни
жена кричала: "Ужин, Христофор!" -
он вздрагивал и вспоминал про прибыль
пренебрежимо малую свою
и долговой тюрьмы промозглый холод.
Потом он шел к столу, чтоб съесть обед
(ведь блюдо из раздавленной картошки,
бобов и мяса мало кто назвать
решился бы парадным словом "ужин")
и, видя штопки на чулках жены,
спиною ощущая дыры простынь,
он грезил о полсотне золотых,
которые мог дать лишь только герцог
(а он не даст, он старый скупердяй),
ну и, конечно, божеское чудо:
путь в Индию короткий напрямик.
Об этом же он думал, подзывая
неряху боцмана - проверить, плут,
как движется погрузка бочек с мясом
и что там в трюме - много ли воды
и влезет ли еще хоть сто галлонов,
хотя куда там! - влезло б пятьдесят.
Об этом же он думал, видя в снасти
трех каравелл запутавшийся бриз,
играющий испанским гордым стягом,
встречая лбом изгиб соленых волн
и чувствуя затылком крики чаек
над портовой горластою толпой...
      Колумб всегда был строго прагматичен:
он не был полон нравственных идей
и романтичных поисков свободы;
он знал, что надо заносить в журнал
расчеты курса, вахт и продовольствий,
что все едят, а через месяц - жрут,
утратив облик правнуков Адама,
что люди испражняются за борт,
и потому воняют каравеллы,
что матросня поигрывает, пьет
и вечерами затевает драки,
что боцман вороват, того гляди
в любом порту сойдет, подлец, на берег,
казенный прихвативши сундучок...
И, запираясь по ночам в каюте,
прислушиваясь к шепоту часов,
он чувствовал, как плещет в стенку море,
и под конец ему казалось, что
он - в сердце мировом. И сердце бьется
назло цинге, поносу и клопам.

       Когда пришла цинга, он стал философ:
осматривая десны моряка
(ведь корабельный врач мертвецки пьяный),
он грязным пальцем ковырял в чужих
оскаленных зубах и рёк, вздыхая:
"Так, видно, Бог решил". Уже в дверях
прописывал несчастному лимоны,
которых не было, и поручал
тому же Богу души всех матросов;
а после, сидя в душной темноте
каюты, в бортжурнале делал запись:
"Сегодня трое умерли, и семь
больны той самой южной лихорадкой.
Прописано лимонов - тридцать два,
ноль - выдано, за неименьем оных.
Урезаны часы ночные вахт
по случаю болезни экипажа.
Спаси нас Бог. Число и год. Аминь.".
А мог бы написать, что он сегодня
в глазах матросов видел хаос тьмы;
что боцман прячет нож; еще немного,
и лихорадка свалит и его,
Колумба, и тогда - одни лишь волны
узнают, где пропали корабли,
на каждом - душ невинных больше сотни! -
и что резные стенки двух бортов
все более походят на решетки
тюремные; что в простынях - клопы
и что мученье - видеть злое небо
так высоко над грешной головой...
      Но бортжурнал - тиран в вопросах жанра;
и Христофор, прислушавшись к нему,
записывает факты без эмоций,
почти забыв, что завтра - Рождество
и что он звался в детстве Христофором,
а вовсе не "хозяин", как теперь.

      Пробыв немногим меньше полугода
в открытом море, человек с тоски
становится настолько суеверен,
что верит в то, что на краю земли
какие-то трехглавые драконы
глотают корабли и море там,
как водопад, свергается куда-то
и тащит каравеллы за собой
в ту пустоту, откуда нет возврата
и где, возможно, даже нету дна.
Во всяком случае, все это слышал
Колумб довольно часто, проходя
поспешно мимо кубрика, и это,
казалось, реет в воздухе; оно
и паруса пузырило безбожно.
Такие речи слушал он смеясь,
пока они не стали слишком громки.
Нет, сам Колумб не верил в это. Он,
конечно, знал, что есть края у мира
(ничто не вечно - где-то есть конец),
но он не верил в то, что там - драконы,
и водопад, и смерть, и пустота, -
в такую чушь! По правде, он не верил
в саму возможность им туда доплыть,
а после полугода этих странствий -
в возможность и вообще куда-нибудь
когда-нибудь доплыть. Ему казалось,
что в мире нету никакой земли
и что жена, Европа - все приснилось
ему в кошмаре; что они плывут
неотвратимо к окончанью мира
и что сам Бог толкает их туда.
он так мучительно хотел скорее
за что-то зацепиться - остров, мыс,
хоть рифы! - чтоб не съехать к краю мира
и не скользнуть бесшумно в пустоту,
предсказанную боцманом на юте!
Земля ему мерещилась везде:
в иллюминаторе, в глазах матроса;
он даже видел, как хребет кита,
качнувшись над волнами, превратился
в зеленый остров с пальмой, а под ней -
с хорошенькой шальной островитянкой.
С грот-мачты, подтверждая этот бред,
Раздался крик матроса: "Вижу землю!" -
но кит лениво шевельнул хвостом,
и - пальма, берега, островитянка -
ушли под воду. С этих самых пор
чем чаще раздавались эти крики
про землю, тем он более считал
их все насмешкой. Попугай покойный,
бывало, все кричал: "Земля, земля!"
в открытом море, веселя безмерно
матросов всех. Уж месяц, как издох.

       Такие мысли были у Колумба,
когда его вязали два юнца
с дрожащими от ужаса руками.
Быть связанным, подумал вдруг Колумб,
гораздо легче, чем водить штурвалом,
и посещать больных цингой, и курс
прокладывать к иррациональной цели.
Ты связан, к мачте прислонен спиной -
и странное спокойствие под сердцем,
и крепость мачты обещает: ты
не правишь более. Свобода воли -
насмешка Бога, каковую Он
своею же рукою отменяет,
тебя навечно к мачте прислонив.
Ты вынужден стоять, как мачта, прямо
и отвечать орущей матросне,
что Индия, возможно, где-то дальше,
и что лимонов нет давно, и что
при всем желанье повернуть обратно
они не смогут - нет почти воды,
да и куда - обратно - неизвестно.
      Когда ворюга-кок принес топор -
как будто казнь Колумба - это чудо,
как будто это - жертва, и они
в кровопролитье обретут спасенье
без карт его и знаний, просто так! -
он произнес, взглянув в пустое небо:
мол, если в истечении трех дней
они не доплывут до твердой почвы
и не увидят землю вдалеке,
пусть казнь свершится, - и пожал плечами.
Он чувствовал, что больше не у дел.
Все стали ждать: матросы ждали землю,
Колумб ждал смерти; он не верил в то,
что есть земля, в особенности - эта,
к которой плыл. Он просто не хотел,
чтоб топором его казнили тем же,
которым в трюме кок рубил свиней
(Колумб, большой любитель гигиены,
был педантичен даже в мелочах).
На третий день он понял: ожиданье
в конечном счете все одно - земли
ты ждешь иль смерти. В целом только море
без ожиданья жить способно и
бурлить - без гнева. Только в океане,
где сходятся все вены бытия,
движения причина - лишь в движенье.
Лишь океан возможен без страстей.
      Тем более услышал он насмешку
в истошном вопле: "Землю!.. Вижу!.. Вон!..",
в пронзивших лоб внезапных криках чаек
и в самом горизонте: горизонт
встал на дыбы; он изогнулся кошкой,
и синяя спина его торчит
соринкой между небом и волнами.
"Расправьте горизонт!" - кому-то он
в беспамятстве сказал, поняв внезапно,
что ждал всю жизнь вот эти берега
и вел людей на этот синий берег.
А кок уже катил в бочонке джин
из Альбиона; боцман обниматься
полез, от счастья плача, как дитя;
плеск джина и воды перемешался
с нестройным криком: "Наш Колумб! Ура!"...
В ту ночь никто не мог сойти на берег.
Последнее, что вспоминал Колумб, -
диковинно бахромчатое небо,
и лунная дорожка, как чулок,
оканчивается резной и темной,
как бархат, пустотой без облаков
на звездной ночи: по волнам за бортом
плывет луна и звезды, да еще
пятно блевоты - что поделать, праздник!..

      По заведенным в Генуе часам
открытие свершилось ровно в полдень,
когда, причалив к диким берегам,
Колумб ступил на землю, и матросы
пошли рубить деревья для костра,
а из кустов за ними наблюдали
тревожные глаза. Когда вокруг
не стало никого, он вдруг припомнил
мечты про прибыль, ужин и жену,
порадовался ожиданью денег,
и, так как человек уверен в том,
что он - венец Божественной идеи
и пуп земли, и все его дела,
направленные изначально свыше,
не могут быть ошибочны, Колумб
промолвил подошедшему матросу
и боцману: "Вот Индия. Аминь.".
Однако крах эпохи Ренессанса
уж поселил в сердцах людей печать
всех комплексов двадцатого столетья,
и потому Колумб стал много пить
и называть заливы по-индийски
назло их первозданным именам.
Его матросы вырубили джунгли,
загадили источник и нашли
отсталую туземную деревню;
и боцман удивлялся, как с таким
тупым народом мог вести торговлю
король испанский. А Колумб все пил
и про себя все меньше, меньше верил,
что эта вот пустынная земля,
где так невинны крики белых чаек,
где слишком дики джунгли и пески
и звери так сильны и непугливы, -
что это Индия, с ее добром:
верблюдами, рабами и жрецами,
бредущими торговою тропой;
что Индия вообще теперь возможна,
что на земле есть место для нее
в соседстве с этой первозданной мощью
нетронутых прогрессом валунов.

      Однако через год Колумб вернулся
на родину, везя с собою груз
индийской воли: золото, животных,
туземцев и другой товар. Он был
просоленный волною алкоголик,
хотя богат, как герцог-скупердяй,
ругался как извозчик, харкал на пол
и лапал горничных. Годичный рейд
ему подпортил светские манеры.
      А в остальном, приехав, он нашел,
что ничего вокруг не изменилось:
все так же герцог скуп, все ту же речь
твердят поэты; ни в литературе,
ни в живописи новых нет идей,
и в жизни все по-старому: все так же
прогнивший дом его стоит, и в нем
все так же холодно. Жена осталась
ему верна по бедности своей;
он приобрел палаццо, переехал
туда с семьей и зажил, как король,
хотя отличие от прежней жизни
он только эмпирически познал:
тогда - он напивался тухлым пивом,
закусывал вонючим сухарем,
а похмелялся по утрам рассолом;
теперь он напивался лишь вином,
чем закусил, уже к утру не помнил,
с похмелья ел лимоны с коньяком.
И только. Раз со скуки он забрался
в библиотеку, взяв с собою то,
что подвернулось - Библию. Он начал
читать Экклезиаста. Прочитав,
Колумб подумал, что весь мир - помойка,
раз то, что было выводом его
годичных странствий - мысль о том, что в мире
нет нового и суета сует
весь мир - единственная мысль, итогом
служившая походу, рождена
пятнадцать сотен лет назад, раз эта
единственная мысль его стара,
как портовая шлюха, мир - помойка.
В тот вечер он напился как свинья.
      И до конца своей унылой жизни
он думал, что вся Индия его -
как Новый год: ты ждешь его, волнуясь,
считаешь дни, надеешься, что он
все изменить в одну секунду сможет, -
ан нет, напившись, утром протрезвев,
вокруг ты видишь то же, что обычно;
а между тем природы торжество
свидетельствует о произошедшем,
и человек как будто пропустил
теченье времени, как будто время
проносится у нас над головой,
а мы его остановить не властны,
и даже слиться с ним нам не дано.
      С такими мыслями Колумб и умер,
навеки поселившись в словарях
как первооткрыватель и считая,
что Индия - за морем. Человек
всегда так безоглядно верит в карты,
что думает - ему известно все.
А круглый мир с его одним законом
иррациональных линий все живет
насмешкою над мозгом человека.
И нипочем ему вся наша прыть
и все искусство, как и все ремесла
(хотя все это - калька с бытия):
ведь сфера не ложится в холст и масло,
и в мраморе нам не доступен вид
ее объема. Даже белошвейка
не может раскроить искусно шар
так, чтобы идеально вышла сфера;
и даже птицы видят ту же ложь,
которую показывают карты.
И человек способен осознать
иррационально круглую поверхность,
лишь отказавшись от щедрот земных:
отринув зренье, может он на ощупь
представить шар не плоскостью, но тем,
чем этот шар он никогда не видит;
представить - не познать. Возможно, там,
где копошатся комплексы, где память
хранит зубцы и пропасти годов
и где Эдип желает Иокасту, -
там нет ни пониманья, ни имен
для целостной непознанности сферы;
и только океан и небо - две
непознанностью равных ей стихии -
владеют этой тайной. Лишь они
изгибами своими повторяют
шарообразность мира и его
бесцельность, бесконечность, безыдейность.
Так, человек стремится все к концу,
желая отыскать опору в мире,
где все - в движенье! Тщетный, жалкий труд,
достойный в своей вечности Сизифа!
      Лишь небо, что блестит сквозь облака,
которые вокруг земного шара,
подобные бессменным часовым,
отмеривают мили, ветры, годы -
лишь небо знает. Только океан
покоит в бездне эту тайну. Бездна,
бесстрастно и бездушно холодна,
объемлет сферу от ядра до самой
поверхности, где мимолетных лет
не слышен бег, поскольку в океане
все поглощается, и только в нем
и жизнь, и смерть находятся в соседстве
и равно не имеют смысла. Там
спит небо и лениво катят волны.

26.12.1999г. - 02.01.2000г.



© Юлия Идлис, 2000-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

13.09.2003 Сегодня в РЖ Живой Журнал словами писателей   Отчет к Канкуну: разоблачение мифа о "свободной торговле"   Поиски легитимности: геополитический тупик США   Все о поэзии 151   Шведская лавка 125   Социальная обманка   Гримасы капитализма в кратком изложении   Бесконечность и дальше   Легенды и мифы левой оппозиции.   Виктор Пелевин, или Пятнадцать лет спустя   Уроборос: плен ума Виктора Пелевина   Голоса Америки   "Триумф воли" и триумф воли   ЖиЖа   Какой России прок от ВТО?   Вузы: битва за профессуру   Одинокий фюрер   Устои наук и небо: двуликий Янус современной физики   Рецензия на рецензию ЛД на книгу ВП "ДПП (НН)"   Простодушное чтение (4)

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы