Словесность: Рассказы: Сергей Дунаев

ДОБРОЙ  НОЧИ,  СОЛНЦЕ

Героям чеченской войны посвящается

"... вот так и сидишь, вперившись безумно в безумную эту пустыню, словно глаз не в силах отвести. Так и ждешь писем, в жаре этой дурацкой спасаясь апельсиновым соком; то ли спишь, сам того не примечая. Писем нет, вчера не было, и завтра не будет, немногим же ты припоминаешься, разве что нарциссу собственному, что лишний раз доказывает, как мало нужен ты им всем. И ближние тобой не соблазнились. Вот она судьба, вот ее витиеватый росчерк пером, разбрызгивающий капли чернил куда ни попадя".

- Энди, - раздался голос позади, - есть новости?

- Нет, Томми, - лениво ответствовал генерал-губернатор, поднявшись, чтобы приветствовать вошедшего.

- Этих недоразвитых не слышно сегодня, - задумчиво прошептал почти полковник, снимая пробковый шлем, - вчера же, однако, в трех километрах к северу по устью трое наших на засаду нарвались... Они уходят в пустыню, заметают следы, и невесть откуда вылезают из нее снова, правда, мы им давеча напалмом маршруты устелили...

- Типичная колониальная война, полковник. После какой-нибудь Африки здесь даже спокойно, все же в пустыне им не собрать крупных сил для удара, это вам не джунгли.

- Пожечь бы здесь все, Энди, таково мое слово, вот.

- Ха, и нефть Их величеств - тоже? Чего же ради мы здесь сидим, ходим на дозоры, обстреливаем лагеря этих бородатых, будто сами - партизаны, умирать готовимся за Империю, которую многие из наших солдат с самого рождения не видели... Я и сам после двух десятков лет войн сомневаюсь, не причуда ли моей прихоти мой Рим...

- Ну да, пора и в новую войну, - согласился полковник, разливая виски.

- Не польститесь, Питерсон?

- Не польщусь. Но выпить с вами - выпью.

Полковник задумчиво развернул сводку боевых действий, что не отличалась от вчерашней и позавчерашней ровным счетом ничем. Очередные рейды на лагеря партизан, что оказались предусмотрительно покинутыми, очередные засады и отравленные колодцы, трое солдат империи оказались в лазарете из-за змеиных укусов, не повезло. Бородатые фанатики в белых галабеях словно присмирели, скрылись по углам древнего, как космос, и столь же лабиринтоподобного города, притаившись торговцами, чеканщиками, прочего дурака валяльщиками, злобно потупив свои глазки перед проходящими офицерами империи. Не дай бог кому-нибудь из них в одиночестве оказаться средь этих переулков в час ночной, не останется от парня ни клочка ткани для воспоминаний. Впрочем, всякие воспоминания - сентиментальность, перегружающая и без того опасно просевшее судно здравого смысла, имперского солдата главным из достоинств ценимого. И все же сердце вздрагивает иногда не вовремя, словно мимо собственного удара, когда слышит все ту же солдатскую песню:

Я буду распят на высоком кресте
Но ты будешь выше, никто не увидит
Рычащие тигры и подлые псы
Кричат громче грома, тебя мне не слышно
Я верю, ты ближе чем нож, что к горлу
Приставил туземец, и кровь проступает
Пусть сгину я в море - и кровью моею
Оно озарится, рассвет отражая
На небе высоком твоя звезда
Темна, невидна, но всех звезд вернее
Осветит мне путь в темный час, когда
Уже никому ни во что не верю
Я может быть утону но найду
На дне всех морей ту святую звезду
Пусть звуки замрут, затуманится взгляд,
Я знаю, чьи слезы меня исцелят.

Вот самое что ни есть верное пение, единственно, что утешало полковника, так это пусть и минорное, но родное пение. На фоне унылого пения местных, осла печального вой скорее напоминающего, чистые и простые мелодии отчизны, даже скупые солдатские марши, казались ему милее любимого меда.

Хлопнув стакан виски, он оборотился к окну.

- Сорок три, Питерсон. Жара по прогнозу спадет вечером, обещают смерч, самум, бурю, град, ерунду с тем бредом сравнимую. В этих пустынях такое не редкость. Дышать станет совсем невозможно, как наутро припечет. Но хотя бы гнус прибьет.

- А эти не воспользуются?..

- А дьявол с ними. Я прикажу дать мощный залп в долину. Если они и соберутся там сегодня ночью, то окажутся в компании прелестной леди Смерти. И знаете, губернатор, меня уже и не раздражают даже эти вечно сомневающиеся штабные, все ноющие о массовых гибелях мирных жителей. Будто, говорят, мы их этим только против себя настраиваем... Достаточно побыл я в этом сладостном аду, чтобы сказать вам совершенно определенно - их нельзя вообще никак настроить. Они с рождения враги, все до единого.

- Ну, впрочем... - губернатор пригубил едкий виски и поморщился, - есть же вполне миролюбивые сектанты...

- С севера которые, что ли? Вот олухи, остолопы, черт их разбери. Ножи отказались носить, отказались с нами воевать - а туземы их за это третируют беспощадно. Наши им денег хотели дать, они отказались...

- Ну, Томми! Они же страстью прельщенные фанатики, какие деньги. Деньги имперское правительство платит пусть мерзавцам, но хитрым. Эти же - ягнята.

- Мне казалось, это просто конкурентный клан.

- В нашем понимании - да... Ха, вы хотели привлечь сектиков к союзу; вернее бы было доказать обратное.

- Что, Питерсон?

- Вы не стратег, полковник. Эти, с севера, никогда не пойдут на союз с нами, сколь бы там их в этом не обвиняли. Они, образно выражаясь, покоряют не покоренную никем доселе вершину, их фанатизм свеж, они мнят себя связанными с небом такой веревкой, что и удавка паутинкой покажется. И потому мечтают либо о мучительной смерти, либо уверены, что будут править этой страной, навязав свою веру остальным. Фанатизм основного населения, напротив, уж больше показной. Их вере две тыщи лет, она непохожа на юную невесту в соблазнительной белой... скорее, на бесполое старое существо, шепеляво жертв вопрошающее. Юные герои не прольют кровь за такую. Они - уставшая нация, пусть и более сильная и искусная в войне. Вот если бы их священникам объяснить, как опасны для них тиразиане, то все туземцы завтра стали бы нашими союзниками. Опасаясь, как понимаете, худшего зла.

- И вы с такой идеей до сих пор не обратились в командование? Да мы же завтра какого-нибудь Лоуренса к ним зашлем, быстро объясним. Блистательно, Питерсон.

- Я не умею писать докладные письма, - сухо ответил он, - я всего лишь военный комендант занятой войсками Их величеств территории.

Вечер догорал, подобно костру из сухого хвороста, стреляя сухими сучьями, как холостыми патронами. Энди Питерсон вышел на балкон, протянув руки беззвучному небу, ожидая грозу. Больше всего на свете ценил он негу, здесь же все говорило ему об обратном. И эта невыносимая жара... двадцать лет. Двадцать лет, как бился он с фортуной об заклад, что одолеет тяготы солдатской службы, покажет, сколь мало значит плоть для аристократа, двадцать лет скитается он по войнам, жарким странам, похожим на ад, и гнус жалит его в предплечья непрестанно. Как хочется в северные земли, за германские территории - выше... в холод, благословенный. Двадцать лет жары стирают память, а ведь он помнил еще, с чего начиналось пари. Ведь с фортуной - а значит, он знал ее лично.

Лица почти не помнил, помнил только, как разорвал ей юбку однажды - так быстро, что она и среагировать не успела. "Вы не имеете совесть!" - кричали ему потом. Они и не догадывались, как близко к истине околесничали. Совесть он не имел, зато имел судьбу, на роскошном диване, раздвинув ей ноги на ширине плеч.

Зашипели портьеры; вошла Амалия. Не оборачиваясь, он почувствовал близость ее дыхания, обжигающего этой неистовой лживой любовью, которую она одну оставила жить в своем сердце, бессердечно казня остальные привязанности. Амалия была индийскому йогу подобна, она практиковала какие-то штуки и оттого, какой-то местной богине возжаждав потрафить, убивала свою душу по частям. Она как-то объясняла ему, вдребезги разбитая незнакомым ей ядом алкоголем - надобно вначале убить все чувства, которые доставляют резкие эмоции, потом тому подобная дурь, а потом - этап поклонения Лжи. Найти того, кого не любишь и не полюбишь никогда, задурить его и очаровать, после чего не оставить в себе ничего живого, кроме этой лжи. И, проклянув ее, поверить.

Амалия наутро после алкогольного припадка рыдала и объясняла, что ее слова - не ее, а какого-то демона... Но он ласково сказал:

- Девочка, это правда. И мне приятна она, меня нельзя любить. Лги мне и дальше для сладости моих дней, ангел мой. С прежней страстью дикой самки и желанием животного, опаленного зноем и увидевшего свет Океана. Каждое движение губ, каждое слово лжи, бесценная драгоценность, любимая, и только ею мы возвращаем себя в мир, на лжи основанный. И не бойся за свою откровенность: да, конечно, дочери твоей земли не пьют скотч, оттого твою кровь так и развезло... Но не бойся, твоя богиня не покарает тебя за то, что ты выболтала тайну.

- Почему? - вздрогнула Амалия, только после этих слов поняв, что она нарушила обет и прямиком попала в зону перекрестного проклятия всех сил небесных и земных.

- Потому что я с тобой, - ответил он и посмотрел ей в глаза так, что она закричала от ужаса.

Богиня к ней с тех пор в видениях не являлась. Но и не покарала, и верно, тетиву ее властно отвела Его рука. Амалия была шлюха и чувствовала правду, как знают ее все развратные женщины. Питерсон не обманул ее, знала она.

- Милая, так жарко мне, - он упал в кресло и закрыл глаза.

Она обняла его сзади и тихо подула на лоб, словно задувая свечу:

- Господин мой, прикажи холодной воды!

- Нет! Нет сил на временное облегчение. Я хочу льда, много льда, я хочу дышать широтами гипербореев; ваша страна сжигает мою душу. Она испаряется, сил моих нет, боги мои, - Энди и вправду бил озноб, лицо покрылось испариной.

- Господин мой, - Амалия коснулась лбом его сандалий, - мне страшно видеть твою слабость. Я позову Амани, только скажи, чем я могу, я все сделаю, чтобы тебе не было так больно...

- Мне не больно. Наоборот. Боль сняла бы это одурение от жары, мои мысли плавятся и руки не слушаются. Будь любезна, красавица Безумной пустыни, где довелось мне увидеть тело, что совершенством своим прекрасней самой святой души - подари мне поцелуй крови.

- Укусить тебя? - воскликнула Амалия.

- Нет. Только губами, но сильно. Не понять тебе. Целуй меня так долго, чтобы пошла кровь.

- Как это - губами?

- Изо всех сил, часов семь - и у тебя все выйдет. А можно быстрее... Просто поцелуй меня в губы так сильно, чтобы прервать мне дыхание, вытащить душу, понимаешь? Вдохни в себя мою душу. Я буду в забытьи, позови Амани, он будет записывать.

- Задушить?

- Ну если отсосать душу тебе все же затруднительно, испробуй первый способ, - ответил он.

Уже минут через сорок испуганная Амалия, шепча заклинания окровавленными губами, неслась по лестнице вниз, за Мастером Транса.

Амани, как подобает шейху, осмотрел верхние углы комнаты и все перекрещивающиеся плоскости в ней, не исключая даже столик с газетой. Он расправил все углы, которые образовывали разные предметы в своих сочетаниях, на ему одному известный градус. Даже платок положил он обратно на ковер, но под другим углом к узору.

- Арсхайй давьен бааэ феру каййан - шеййн бат миа. Шаййят баянтан, хайфансу шан тайха давьен баа. Кьена, - последнее он сказал уже бесчувственному Питерсону, кровь на руке которого мгновенно запеклась, превращаясь в диковинной формы амулет.

- Истинная сила амулета - та, которую смоет случайный дождь. Самая великая истина неожиданна и почти невидна. Самая великая сила мага укрощает катастрофы, но беспомощна в обстоятельствах обыкновенности. Господь сильнее вселенной, но слабее насморка.

- Не кощунствуй, - с упреком сказал Питерсон.

- Закрой глаза, - ответил Амани, словно ничего не услышал, - ты еще только начал входить. Видишь тучи? Это боги из Ливии пришли говорить с тобой.

- Почему из Ливии, мастер?

- Не знаю, - удивился Амани. - Я ждал их с севера. Но это они. Я, что называется, милого узнаю по походке.

Энди улыбнулся. Амани был очень необычным магом - временами он кощунствовал так, что небо качалось.

Через мгновение тучи встали над балконом и хлынул ливень. И были грозы, и молнии, и град. Он впал в беспамятство, и Амани привычным жестом уселся у его ног, чтобы писать. Только он один мог слышать этот болезненный шепот. Если бы кто из приближенных генерал-губернатора наблюдал бы его в ежедневных его трансах, с этой безумной улыбкой и открытыми глазами, когда зрачки ушли вверх, его бы немедленно сдали в психушку. Но услышав его нервный шепот, его скороговорки наполовину с одышкой словно горячечного больного, они бы заткнули уши от подобного святотатства.

Ведь святотатства всегда боятся те, у кого нет ничего святого.

И Питерсон однажды уже сказал на заседании правительственной комиссии: беда империи в том, что ее правители, ее солдаты не верят в Бога. Оттого и падают они под ударами врагов.

- Ваше превосходительство, это уж не Гарелымы ли всякие и Сефулуфы, дикарские идолы, убивают солдат империи, сравнимой своей длиной с высотою неба? - язвительно спросили его.

- Того, в чьем сердце нет Бога, способен убить идол самого жалкого дикаря.

Он сказал это так громко, что все онемели. Энди пожалел и больше на коллегиях темы религии не касался, разве что отмечал все имперские праздники, поклонялся всем Богам, чтимым в империи - вместе с остальными, на специальной церемонии, да еще однажды выслушал Джеймса Дакли, эксперта по ближневосточным сектам - на предмет появления в подвластных владениях длинноволосых миролюбщиков, с севера несущих свое неофитство. Дакли говорил, что сектанты не в пример местным дикарям подозрительно миролюбивы и в записке на имя генерал-губернатора написал, что новая секта распространяется по провинции с небывалой быстротой, сотнями в день пополняясь. Учитель шел к столице, чтобы произнести проповедь и, возможно, провозгласить себя давно ожидаемым туземцами спасителем. Жрецы, однако, настроены были против его и призывали проклятия на его голову.

Вечером он растопил докладной запиской камин и пообещал себе, что встретится с Учителем неофитов, едва тот войдет в кесарийскую столицу. Отказ будет признан за неповиновение, согласие - за коллаборационизм. Большего и не требовалось.

В тот день произошло два убийства, а в одиннадцать перед резиденцией генерал-губернатора объявился главный жрец туземцев, имени которого Энди не помнил точно, отчего называл крикливого старика просто - Кайф. Впрочем, лучшего имени, чем Стрем, старику бы не нашлось. Но все же оно звучало как-то похоже на Кайф.

- Он хочет видеть Ваше превосходительство, - доложил секретарь.

Питерсон положил мобильник под подушку, скинул пиджак и накинул привычную для туземцев белую галабею. Управление по освоению не рекомендовало даже высшим чиновникам показываться перед туземцами в европейской одежде и показывать им чудеса техники, - не только компьютеры, но даже простое огнестрельное оружие.

Кайф влетел, как ураган и заголосил что-то на тему признания туземным духовенством законов великой империи, своевременной уплаты налогов и склонению паствы к законопослушанию.

- Вы еще забыли добавить, что наставляете их пользоваться мылом Сейфгард, - не удержался от иронии Энди, но Кайф отчаянно не желал никого слушать.

Наконец, до Питерсона начал доходить смысл издаваемых бессвязностей. Предводитель неофитов вошел в город, сопровождаемый толпами последователей. Причем последних оказалось на два порядка больше, чем докладывала армейская разведка. К северу заставы засекли перемещения повстанцев, из чего возникала элементарная картина мятежа, использовавшего все эти слова о благодати как дымовую завесу.

- Какая тоска, все эти мессии.

Кайф удивился. Он принялся доказывать, что лжепророчьи воинства - не тоска, а скорее опасность небывалая и самого так называемого Учителя неплохо было бы изловить да к назиданию прочих примерно наказать.

- Я не говорю, что это плохо, - ответил ему Питерсон, - но, жрец, больше, кроме этого, я вообще ничего не говорю. Используй помощь наших ли, своих ли людей - поймай его и приведи ко мне.

Туземец ушел, и Энди подошел к окну еще раз посмотреть за движением облаков, он тогда заметил, что становится светло и солнечный луч прямо падал на "Книгу Юпитера", тайное бормотание целого клана его предков, скрываемое почти ото всех посторонних. Причем направление луча было прямо на первую большую букву Имени.

Предводителя неофитов ввели уже ближе к вечеру следующего дня, после того, как Энди прочитал должное Прощание Уходящему Солнцу и готовился пригласить Амани - на сей раз просто для светской беседы. Но служебные обязанности отвлекли его: Учитель неофитов был пойман еще вчера вечером, и с таким опозданием доставлен в администрацию. Энди набрал по сотовому номер Амани и извинился, отменяя приглашение.

- Такое ревностное исполнение служебных обязанностей во время часов положенного отдыха наблюдается за тобой впервые, - язвительно раздалось в трубке.

... Он так и представлял его себе.

- Закройте дверь, - сказал Энди, - присаживайтесь, господин хороший. Чай, кофе?.. виноват, эй вы, прежде чем выйти, снимите с него наручники.

- Для начала я хотел бы избежать формальных представлений, - продолжил он, усаживаясь в кресло, - мы оба и без того прекрасно осведомлены о социальном статусе друг друга. Вопрос в другом: существует нечто, помимо признания людей, - это наше внутреннее самоутверждение, и я хотел говорить о нем - люди же меня интересуют мало.

- Практически без акцента... - пробормотал вошедший. Он был растерян, Энди же несколько торжествовал. Никто, кроме Амани, не говорил с ним на местном языке, легионеры и генералы знали обыкновенно на варварском наречии лишь несколько слов, а то и вообще никаких.

- Я проникаю в структуру повествования... - сказал Энди, - ты прекрасно в курсе того, что тебя убьют?

- Да, - ответил вошедший, и силы его, казалось, вернулись к нему.

- Видишь, я тоже это знаю, - улыбнулся Энди, - ты обязан умереть, а я обязан отдать приказ... Также я знаю, как возникнут мифы - и о нашем с тобой разговоре в том числе, мифы, услаждающие слух черни и уже от того одного мне совершенно неинтересные. Я гость из мира тайного, ты же гость из мира явного, вот отличие нас - и неважно совсем, что ты здесь не по доброй воле. Так вот, один из твоих учеников будет описывать наш с тобой разговор, разговор наедине, упуская из внимания тот факт, что для всех в этой стране я не знаю вашего языка. Это знаешь только ты и еще один святой человек в вашей земле, впрочем... для тебя-то он вряд ли свят. Но - не они. И это не единственная ложь. Никто даже не задумается, как он может передать нашу беседу, не присутствовав на ней? Так что, будь готов: наш разговор мало будет похож на тот, что будет описан в сотнях книг, зато он настоящий, о чем я и ты знаем.

"Не удивляет ли тебя, что ты, как и должно, хотя и неведомо отчего, молчишь, а я говорю, причем говорю так, как пристало тебе говорить?" И гость его ответил: "Это твои слова". "Но они слишком напоминают твои", сказал претор, "ведь я знаю язык пророков. И нет во мне смущения в нем, ибо из того же источника знание сути, из которого и знание слов. И еще, я знаю язык лжепророков, ведь многие из них воевали с моим Государем, хотя тебе правильнее будет сказать - Господом, это одно слово в моем языке, а империя моя не Рим, и мир, просто читаете вы все справа налево. И еще скажу я тебе, что между языком пророков и лжепророков нет никакой разницы. Но все же, на котором из них говоришь ты?" Вошедший же ответил: "Ты сам сказал, что царство твое мир, мое же царство не от мира сего". "Однако ты пришел взять мир", сказал претор, "я же гость здесь, вчера пришел, завтра уйду в мир теней. Но тебе, не видящему разницы между языком пророков и лжепророков, тебе ли знать, какой из них настоящий?" И отвечал его гость, что знает о том, и явился свидетельствовать об Истине. Чтобы свидетельствовать об истине, отвечал претор, надо истиной быть, к тому же не стоит говорить о ней столь напыщенно, если по вашим же книгам подобна она дуновению ветерка. Вы же говорите об истине, как если была бы она Вавилонской башней. И еще я скажу тебе, Галилеянин, продолжил претор, что сегодня истина уже не та, что была прежде. А завтра будет другая... "

- Но впрочем, мне наскучило завывать, - сказал Энди, - видишь, я умею говорить так, как говоришь ты, и при этом в курсе твоих претензий. Ты догадываешься, я же знаю: только смерть сделает тебя царем. И против этого ничего не имею: ни против первого, ни против второго. Я же сказал, этот мир мне безразличен.

- Я умру, чтобы исполнить завет Отца моего.

- Знаешь, я умру во имя того же. Но смотри, я помогаю тебе, и не желанием спасти тебя, как напишут твои ученики, а совсем обратным.

- Ты знаешь будущее? Откуда?

- Я знаю буквально все, но если ты - Слово, то я - Молчание. Хочешь знать дальше? Мне - все равно, я не имею миссии тебе что-либо говорить.

- Каково же твое имя?

- Ты прекрасно знаешь, для ваших я - имперский претор, Энди Юджин Питерсон, хотя вот - смотри - это визитка, у вас таких не бывает. Тут по правилам написано - Энди Ю. Питерсон, Юпитерсон значит "Сын Божий". Знакомый сюжет? Пока молчишь, могу предложить другое имя: в морской пехоте у каждого бойца своя кличка, кто акула, кто кот. Я отчего-то был "пилотом". Но эта была ошибка, а всякая ошибка рождает другую. На самом деле моя кличка была Сейлор, но после одной истории ее пришлось забыть, сменив на что-то отдаленно напоминающее. По звучанию и по смыслу.

- Пилот?

- Меня так сто лет никто не называл, но почему-то в книгах твоих учеников я буду носить это имя, впрочем, они по неграмотности еще вдобавок чего-то напутают.

- Что такое морская пехота? - спросил гость.

- Вот видишь, - сказал Энди, - ты знаешь не все. А ты знаешь, что такое зеркальная диффузия?

- Я - Слово, Ты - Молчание?

- Верная догадка. Мы с тобой один сюжет, но мой - происходящий в темном саду, вдали от людей, твой происходит на площади, среди толпы и яркого дня. Только вот не сойтись нам в том, кто из нас - отражение. Впрочем, и отражение истины есть истина, поэтому я и не спорю с тобой, и не признаю. Но я был тайной, ею же и останусь.

- Если ты говоришь, что ты - Сын Божий, в чем же твое призвание? - усмехнулся вошедший.

- Если ты говоришь, что знаешь все, зачем же тогда спрашиваешь? Или все же смутное подозрение, что делаешь что-либо, не понимая предназначения, подводит тебя к выводу, кто из нас - отражение?

- Ты - человек совсем другой земли, - сказал гость, не ответив Энди.

- И другого неба, заметь. Мы, конечно же, говорим не об одном Отце. Но сюжет зеркальной диффузии тем не менее выражен классически. Редко же это случается... Что же, пора писать миф. Я даже готов выйти, и сказать ту пошлую фразу, что потом напишут твои ученики: они мне ее по-всякому припишут. А так я хотя бы оттянусь в духе своего века. Рекламный слоган буду читать.

- О чем ты говоришь? - спросил гость, впрочем, без интереса. На его плечи уже легла тень тяжелого креста, остальное мало его интересовало.

- Вопрос из вежливости, из пустой вежливости, - резюмировал Энди, - поэтому отвечать я не буду. Но хочется хоть чем-то скрасить позор той роли, что отведена мне в твоем спектакле. И я закрашу ее черным, как говорят в моем веке и в моей стране. Я буду ироничен на твоей тризне, не иначе.

- Прощай, - гость встал и направился к двери.

- Финал, - словно эхо отозвался Энди и вышел вслед за ним.

Толпа внизу бесновалась, крича: "Отдай нам его, смерть ему, смерть!!!" Питерсон молчал. Потом же сделал рукой жест молчания, и шумное море ненавистников стихло.

- Я мою руки, - сказал Энди, - мылом "Сейфгард".

И добавил:

- Каждый день. Но вам не понять моих слов. Поэтому считайте, что он ваш.

© Сергей Дунаев, 2000-2004.
© Сетевая Словесность, 2000-2004.

Книга отзывов

05.01.2004 Сегодня в РЖ Невод и т.д. Выпуск 165   Вулканический Интернет   Отказаться от религии энвайронментализма   Все о поэзии 165   Между двойкой и тройкой   Время честной политики   Путин и пустота   "С Новым Гадом, мамочка!"   Космополит супротив инородца   Сто тысяч "почему?"   Репрезентативная демократия   Социальная революция сильных: год 2004   Как меня отблагодарили   Журнальное чтиво. Выпуск 159   Аполлон нетто   Разная музыка. Новогодний анонс   Путинская слобода   От Думы к Собору   Невод и т.д. Выпуск 164   Экономическое чудо года

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы