Рассказы:

Сергей Дунаев

ЛУННЫЙ  УДАР - I

Так и шел до дома, не сняв c губ помаду. Злился, по банкам ногами стучал. Завтра, он знал - сотворится очередное переставление на бок жизненного интерьера, да жизнь у него и без того не поймешь на чем стояла... А сегодня - мало что ясно наверняка. Ничего вообще не ясно. Так он и шел до дома, презрев всякую возможность пользоваться транспортом, задумчиво проводил пальцами по заточенному жалу, из обыкновенной отвертки им придуманному, словно ждал влететь в боестолкновение с теми, кого видом своим несказанно провоцировал. Ждал с приторным злорадством реплики какой про пидора аль придурка, но мир вокруг отвернулся от его злобы. И за презрение это платил он еще большим презрением.

Над Москвою же намеревалась ночь. Широко раскрытая балконная дверь беспощадно сквозила криками и запахом позавчера, людские голоса звучали мягче и приглушеннее, по весне как обыкновенно пахло морем. Он так чувствовал, во всяком случае. Вообще запахам придавал отдельное значение. Ангел запахом был ему.

Как часы прошелестели полночь, порезанной руки пальцы коснулись белой нелинованной бумаги и острое отточенное перо ударило чернильницу металлом о фарфор. Рукой левой снял остатки помады, размазав по щеке напополам со слезами. Правой допил бутылку красного дешевого, кинув на землю. Даже не посмотрел, разбилась ли.

А на полу валялись обломки расколошмаченной наотмашь видеокассеты и где-то с километр там мятой рваной пленки, замысловатыми узлами образовывавшей будто намеренную конструкцию.

- Икебана... - пробормотал Азаль. Он не убирал ее.

А небо-то черное уже стало, как душа совсем. Как его душа. Вчера нелепый день был. Совсем нелепый. Слушай, Эми, если бы отсюдова и была какая прелестная возможность сбежать, я бы чикнулся, верно тебе говорю. А то все мои попытки конфетить шампань со снотворным приводят к тому, что я сплю хорошо, и не больше. А стреляться или вешаться - совсем неинтересно. Я не причиню урона собственной красоте. Ха, людишки не выдумали ничего лучше передоза - все остальное неприлично, некрасиво. Но постой, птичка. Совсем не об этом надо тебе писать. Я тут безбожно красив, Эми. Я смотрю на себя в зеркало и не могу оторваться. А как там ты? Помнишь про стаи Иньорэ? Ну вот - опять, опять я не о том... Вспоминается мне лицо твое, талое в снег талый, когда вода по горло, как лезвие. Прошлогодний март, я его посейчас помню. Ты помнишь? Ты первая, девочка моя, кто смог меня полюбить, со всеми моими кислоебными тайнами, со всем моим небом, с гордынею моей, преисполненной преисподней. Сколько разных тварей пытаются тебе подражать, ты б знала! Вчера общался с умными и сурьезными людьми и выдал им определение про экзистенциализм, в школе придуманное. Сначала были у них всякие разговоры про экзистенциализм, ну меня и спросили, что это такое. Они сказали, что я молчу, и оттого вселяю в их сердца хорошие предчувствия. Представляешь - тоска!.. Но мне хотелось общения с людьми.

Азаль закурил разом две сигареты и выдал с тем дымом сентенцию:

- Экзистенциализм - просто попытка подвести философическую базу под лютую тоску. А тоска та - от ясного и необъяснимого знания, что у мира нет никакого смысла, в то время как он только что был. Не просто нет, а вот был и исчез.

Это вроде как мессианизм наоборот. Младые народы ждут, к ним боженька придет... А у европейцев вроде как пресыщенность за краем половой зрелости... Столетия два - одни ожидания, как боженька уйдет, очень уж некомфортно их неодиночество. Ведь смерть не так страшна, как напоминание о ней. А они только на словах атеисты, внутри же себя - прекрасно чувствуют, как тяжело быть двадцать четыре часа в неостановимом прицеле чужого взгляда. Им-то, невидным, дверь не закроешь, от них под одеяло не спрячешься. И вот готовы душу бессмертную пустить вон, лишь бы только остаться без этого беспокоящего присутствия.

Мне-то, кстати, оно никогда не было в тягость. Наоборот, единственное, что с детства развлекало. Чего только другие все Их не замечают?

- А выход? - обременил его вопросом Дима Гауляйтер.

- Их три. Первый. Жить, как будто ничего не было. Выбор сказочного героя, высший героизм - в конце сказки понять, что тебе это все приснилось, и не было ни принцессы никакой, ни подвигов, ни ожиданий страстных. Есть только утро, и пора на работу общественным транспортом.

- Жить, как будто ничего не было - это ведь выбор большинства простых людей.

- Да, в этом особенность человечества. Быдло в худших своих проявлениях действует, как герой - в лучших. Но оно вне мотиваций всяких это делает, оттого и быдло.

Второй вариант - оставаться жить в снах. Проблема со снотворным только. Проблема решаема.

Ну а поэтам разным - чик-чик. Без мирового смысла, Господа и Прекрасной дамы им все равно жить на свете, как дельфину в кювете.

- Вы занимались философией? - спросил дядя с той стороны комнаты, видом своим - плешивый бурундук. Азаль смутно пожалел, что угораздило попасть в фокус зрения брехунов.

- Нет. Это вторая моя попытка на эту тему. Первая была в школе. Я очень мало их знаю, философов. Понимаете, то, что для них всех было верными или неверными гипотезами, для меня лет с пяти было ясным знанием.

- Что значит "знание"? - уточнил бурундук.

- Знание - тайна сердца, открытая разуму.

- А почему у вас такое имя? Вы же не с востока, как я вижу.

- Просто я взял себе персидский псевдоним, - рассеянно ответствовал Азаль, - ибо знаю верно, что нет во мне персидской кровушки и не испить вам ее, стало быть. А то не люблю, когда всякие пьют персидскую кровь.

- Сновиденческая у вас логика...

- Никакой здесь логики вообще нет. Только правда.

- Азаль, - подал голос Толик Католик, - я про чик-чик. Суицид сейчас худший грех считается у европейцев, постыдность такая, хуже чем малолеток совращать...

- Хуже... - усмехнулся он.

- У древних или самураев самоубийство отличало высокорожденных, это была высшая жизненная добродетель, словно власть над судьбой, делающая тебя сопричастным богам. Отчего высшая добродетель античности стала у христиан преступнейшим грехом?

- От глупости только. Христианство опасается богоподобия у человеческих персонажей. По твоим словам кстати выходит, что Христос персонаж исконно античный. То, ради чего он приходил - заведомое самоубийство, если иметь в виду догматы об искуплении и божественном всеведении. Едва только ты признаешь искупление не случайным, ты причисляешь Христа к самоубийцам. И кто бы подумал: сюжет самоубийства бога совершенно не понят; ни философами, ни поэтами.

- Азаль, а вы не почитаете нам? - спросила некто Лена.

- Нет.

- Так вы пишете! О! А в каком жанре вы пишете? - спросил бурундук, наливая себе черибрэнди. С таким видом, словно теперь-то все понял.

- Я пишу страшные шедевры.

- Может, выпьешь с нами? - словно защитить от внимания бурундукова желая, предложил хозяин квартиры.

- Вя!.. - сказал Азаль. - Алкоголь? Ну и гадость. Верно кровь стану пить, но не это дерьмо, от него внутри плохо. Отравилка нечистотная, и пахнет отвратно.

- Но кровь? - спросила Лена, - почему кровь?

- Вкус ее не отвратителен, - ответствовал он, - свою кровь, конечно. Не бойся.

- Он у нас депрессной такой, кровь пускает, сигаретами прижигается... - объяснил хозяин, да так, что они сразу про экзистенциализм свой мучительный позабыли.

- Вас не страшит боль?

- Я не знаю. Меня она почти точно напрягает, когда связана с глупыми ситуациями, всеми этими автокатастрофами по вине дебилов... Понимаешь, я в жизни не могу отделаться от того, что сценарист. Мне в чужих сценариях очень нелепо. Или в отсутствии сценариев - тем более.

...Я так переживал, когда анализы на венерические заболевания сдавал. Очень не хотел, раз процесс так неприятен. Даже думал пол сменить - у дам, говорят, подобные анализы безболезненны...

- По-моему, - вставил незнакомый ему прежде субъект, явно недовольный сменой темы, - вы просто беспардонно красуетесь.

- Тогда пардон, - ответил Азаль.

- Нет, он это вправду, - сказал хозяин, но молчание уже установилось.

- Кстати, а как воспринимать в таком случае героизм? - уточнил тут Дима Гауляйтер.

- Сознательно бессмысленный - как действие, способное обрушить вселенную, осознанный - как физиологическую потребность, типа еды и трахолюбства.

- Идеальнее сумрачный лунатический поэт, живущий только словами, глюками, салонами и выпивкой, или тот, кто себя сделал собственным персонажем? Поехал на войну...

- Идеальный поэт, конечно, это нечто среднее между Рэмбо и Рембо, но не все же понимать так буквально. Быть может, когда один из твоих двух возвращался домой со шрамом на морде и чемоданом трофеев, другой шел до ближайшего винного с изможденным видом - и никто так и не узнал, с чего бы это: а он всю ночь сражался с чудовищами на Марсе...

- Азаль, - спросила Лена, - а вы кем мечтали стать в детстве?

И он довольный мрачно ей ответил:

- В детстве я мечтал стать палачом!

Попытка пообщаться с людьми произвела тягостное впечатление и на меня, и на них. Повторений не будет. Экзистенциализм и пройдет.

Ну а стишки с картинками - так это баловство одно. "Или два".

Неприязнь к людям была у него, сколько он себя помнил. Но злобу он почувствовал, замерев наблюдая субъекта, скупающего котят для медицинских экспериментов. Азалю было восемь. Он очень любил зверей и выть волком. Он любил прятаться и сильно сильно сильно закрывать глаза. Тогда он видел что-то свое. То, что никто никогда не увидит. А рассказать это было нельзя.

...Он пошел за экспериментатором следом и на пустынном переулке вполне профессионально метнул ему камнем в висок. Конечно, он был еще маленький и удар его даже не уронил гражданина, но пыл его остудил замешательством, особенно усилившимся от того, что Азаль стоял на противоположной стороне и не собирался убегать.

- Глаза береги, - сказал он ему без всякого выражения, и тут же прицелился в лицо из рогатки. Экспериментатор, заметно офигев, машинально поставил свой баул на землю.

- У меня еще зажигалка есть, - добавил Азаль, - сожгу, как Хиросиму.

На следующий день почему-то умер Брежнев.

От ровесников он бегал, школу прогуливал. Тогда и появились первые из тех, кто был повязан с ним тайнами, не вполне обыкновенными для обыкновенных людей. Так и сидел он на табуретке средь подонков и отморозков (что в основном сильно старше его были), прикрыв глаза. А в ладонях его светились звезды.

ночь ночь ночь ночь ночь ночь ночь ночь из ведра

Свет отключили в начале двенадцатого, при безлунной тьме на внешней стороне... ах, не повыть. И осветила она улицу, разве что принужденно оптимистические звуки доносились совсем снизу, где на ночлег расположился очередной субстант вроде мутанта, без определенного места жительства. Оный привычно спутал мир с сортиром и до поры отрубился.

Зазвонил телефон. Поздно суетиться, подумалось. Опоздали, врули, гномосексуалисты, швайны недовзъебыши. Но трубку все же взял.

"Вечер неплох..." - издало змееобразное подобие журавля, и только на миг показалось, будто в руке телефон... Какое-то Оно, какой-то мэджик аффэр очередной проявился - чудило полночное, сейчас опять, верно, начнется про экзистенциализм.

Вот угораздило...

- Здрасьте, - сказал Азаль, - вы не то чтобы вовремя, но определенно - еще поздно.

- Я так и думал, - ответствовала трубка. - Так я не вовремя, я заблаговременно.

- Окей, - согласился Азаль, - вы посланник аль просто так?

- Я Посланник Аль Просто так, именно. Имя мне такое. Сами ведь любите всякое восточное витие звучаний.

- Ну да. Не узнал я вас, богатым будете.

- Ну так это стало быть хорошо!..

- Вернее будет сказать, это еще не стало быть плохо...

Посланник Аль Просто Так замолк, настраивая себя в тон собеседника; скрипя мозгами, приемнику при настройке уподобляясь.

- Ох, - сказал он несколько мгновений обождав. - Я к вам по делу, Азаль. Вы имеете знать о таинствах нездешности?

Последнее уточнено было с утомленной добротою в голосе.

- Вы ответили мне незнакомое имя а теперь задаете интимные вопросы. С какой радости?

- О! Будет вам радость.

Голос смежал веки подобно усталости. Он уже было и не слушал вовсе, как заметил на контрольных панелях всего электрического, что в радиусе его бытовало, отключение тока что ни на есть обыденное. Но телефон не может тогда работать, ибо он радио-. Весело.

- Интересно, а как вам это удается?

- А что? - меланхолически озадачилась трубка, до того умиротворенно бубнившая себе.

Прерваться ей удалось с осязаемым трудом, осязание донеслось чрез километры проводами от злости скрежещущими, звенящими - вздохом. Печальность, посланник издалекий, печальность; к чему ты столь слаб...

Трубка молчала, но дышала. Едва еле. Электрическая аномалия в обесточенном доме вела себя на редкость паршиво и деликатно, все в одно время. Азаль окончательно проснулся, нашед себя валяющейся игрушкой подзабытой в углу на диване, только судорожно жал рукой телефон, из которого только что какой-то незнакомец нес бред. Он помнил едва.

Трубка молчала, будто в бездыханность стиснутая недоброй его рукою.

- Все же я слушаю, - сказал пришедший в себя Азаль.

- Вы собрались с мыслями? - внезапно после долгого молчания ожила трубка.

- Да. Вместе рядышком сидим, ждем ваших новостей - чисто парламент.

- Новости воспоследуют. Просто я не ожидал, что вас удивит работа телефона без электричества, для меня же это единственно возможный способ с вами говорить.

- А я не ожидал телефона заполночь. Я грезил - проникнитесь моей проблемой.

- Я продолжение тех грез, - несколько высокопарно заявила трубка.

- Вот уж нет, - возразил Азаль.

- Так ладно, скажу проще. Азаль, вам не помешало бы завтра дойти до ближайшей православной церкви...

- Это еще с какого перепуга?

- Вас весть ожидает важная, вашей избранности касательно.

- Вы пугаете меня, Аль Просто Как...

- Не совсем. Весть эта не имеет отношения к христианству, но имеет отношение к религии. А посколь ближайшая церковь у вас православная, идите туда.

- Навряд ли все это доставит мне наслаждение, - попробовал возразить Азаль.

- Доставит. Я должен был раньше сказать, чтобы вы не мучались.

- А я и не мучаюсь совсем. Вообще-то, обо всем я догадываюсь.

- Тем не менее вынужден проститься, - ответствовала трубка, - лимит разговоров по выключенному телефону исчерпан почти что, чудеса тоже не бесконечны.

- Чудеса даже обычнее жизни, поскольку привлекают больше внимания, - сказал Азаль.

- Вы правы, истинное остается в тени...

И раздалось громкое молчание, замигали огоньки на панелях видео и телевизора. Трубка молчала, выключенная.

Он начал набирать номер господина Ш. М. Кирбунлама, за занятием этим едва не вылетел в окно от усердия. Кирбунлам, морда неприемлемая, отсутствовал в цепи электрической связи, он же в ней явно наличествовал.

- Боже, так я скоро начну принимать сигналы Останкинской телебашни без всякой антенны, просто головой, - мрачно вздохнул Азаль.

По вечерам сердце мое оживает, подобно брошенной собаке, примороженной поутру. К заходу солнца смерть перестала ее мучать и жизнь вернулась прикосновением ощущений по всем проводам. Неа, сегодня не замерзнешь. А вот ночью надо с этим поостеречься; к тому ж на Луну самое время повыть. Жизнь вдохнула в нее новое дыхание, из вечерней таинственности, дымов океана и поцелуйного заката увядающих листьев. Ах, как прекрасен мир! Собаку наотмашь вырвало. Покачиваясь этаким фрегатом "Отвязный" или ж эсминцем "Дерзновенный" (что за разница, в самом деле!) и сторонясь всяческих цыган я вышел к подъезду кажется Преображенской церкви, представ взору ленивых нищих - вечнообитающих этого дома радости. И едва не сказал им чего экзистенциально утонченного, ненужного... О, да это прелестная история была такая - у исторической синагоги на улице Архипова решил я однажды на паперти отдохнуть, пришед туда в бледном еще незапачканном плаще аки франт окаянный: местные иудейского исповедания снискатели инвестиций аж подвинулись от такого бесстыдного сошествия со небес чудища, которое явно нигде не ждут к обеду, я же передумал идти ко входу и уселся прямо в лужу, открыл дорогой коньяк с маркой Х.О. и тихо, но отчетливо произнес: "Подайте, Христа ради..." Но это воспоминания только. На самом же деле теперь я шел в православную церковь, и в мыслях у меня не было ничего подобного.

В церковном саду был туман. Пахло сладкими яблоками, а у старой стены - новой побелкой. Он решил переговорить со священником прямо здесь, на непонятном месте. Просто внезапно подстеречь его.

- Святой отец, - сказал он тихо, - я сегодня долго стоял у ваших икон и всматривался в вашего бога. Вы уверены, что он на самом деле такой? Понимаете, я по лицу обыкновенно понимаю душу. Я ходил, смотрел на вашего бога. Вашего - это значит, что он бог, во-первых. А во-вторых, не мой бог. Мне показалось там, в храме, что он не в иконах, а в невидимом присутствии немного в стороне. Я стоял несколько часов и смотрел ему в глаза.

Ах, как вы правильно делаете, что не отвечаете мне вовсе. Скорее, для вас я просто заблудившийся псих, но раз вы молчите, я продолжу.

Я все же пришел к нему, но не так, как приходят другие. Я пришел не присягать ему на верность, а просто посмотреть в глаза. На равных. Понимаете, у меня совсем нет друзей... Или неверная моя самооценка тому причиной: но я хотел бы ходить в ваш храм, чтобы общаться с ним. Должен же я с кем-то общаться.

Под ногами зашуршал сухой гравий, и стена, к которой он небрежно прикоснулся рукой, тоже осыпалась песчаным старьем. Священник молчал, чуть только склонив голову. Он слушал Азаля, и тому было довольно.

- Возможно, вы возразите мне, что мое желание общаться с вашим богом на равных - бред возгордившегося психа. Но это так же недоказуемо, оттого оставим... Я просто хотел бы знать, могу ли я заходить туда... не в качестве вашего прихожанина.

По всему виду священника понятно было, что такой посетитель у него впервые. Склоненная и сосредоточенная поза только указывала на спокойствие; на самом деле он с вниманием слушал. Азаль усмехнулся:

- Я прекрасно понимаю, что вы хотите сказать. Скажете, спасение без приятия креста невозможно. Дело в другом: я не хочу спасаться.

Я вам расскажу одну историю, посчитайте хоть за исповедь, если угодно. Я готов вам исповедоваться, веру вашу единственно не могу принять, потому что звездная вера моя выше. Но одиноко мне... Дайте хотя бы знак рукой, что готовы слушать. Рассказывали вам подобное едва ли.

Рука собеседника поднялась словно в немом поощрении продолжать, Азаль продолжил глухим голосом, в котором совсем не слышна была интонация:

- По трем позициям, и это минимум, нарушал законоустановления. Наркотики возил, совращал несовершеннолетних, даже убивал... Но это малоинтересно.

Святой отец, а вы знаете, что такое активный минет? Я бы не хотел производить впечатление, будто нарочно вас шокирую, отчего буду говорить иносказательно. Вообще минет - это когда ничтожество мужского пола, что называется, "тычет в лицо" другому ничтожеству, пола женского, свое половое отличие. Или же, сказать можно, то ничтожество, которое второе, вступает с этим отличием в личные отношения, личные в прямом смысле - в лицо. Тогда это отличие непосредственно соприкасается с... ну, с лицом - это слишком вообще... С тем, что на лице, с наличием, не хочу говорить "ртом". С наличием. И когда это наличие соприкасается с отличием, если партнер с отличием безразличен, может еще сохраняться приличие. Называется "пассивный минет". Но бывает, он сам со зверским обличием с силой толкает свое отличие в рот девичий. Обыкновенно при этом зажимая голову.

Он испытующе посмотрел на фигуру в черном, которая словно приблизилась несколько. Это нельзя было утверждать наверняка, но тем не менее силуэт более четко вырисовался в тумане. Теперь он находился не как раньше, на расстоянии вытянутой руки, а много ближе. Азаль оторвался на мгновение и сделал упреждающий знак рукой.

- Она хотела секса всего лишь, я же - того, о чем рассказывал. Я был сильно к ней неравнодушен, получилось - более чем сильно. Понимаете, для улучшения процесса партнерше полезно зажать нос, тогда она спазматически заглотнет глубже... Но не буду вас утомлять подробностями этой тривиальности. Дело в другом. Я просто не заметил, как Катенька задохнулась, и когда понял, что она того, время было уже упущено. Она ведь могла как-то сопротивляться, стонать, но она сдохла молча. Это любовь называется, кстати, если б нам о любви вздумалось поговорить, но мы же не о ней.

Стоя над телом ее бездыханным, я ясно представил себе последующую жизненную перспективу. Это ведь почти что убийство получается, причем вдвойне без надежды на снисхождение. Я мрачно пошел собирать сумку самым необходимым, чтобы скрыться из Москвы, дальше сменить имя и все в таком духе. Начать, что называется, новую жизнь. Прощался с домом, с вещами.

И через полчаса, готовый уходить я вернулся в комнату, чтобы вызвать труповозку и уйти, оставив дверь приоткрытой. Катенька так и лежала опрокинувшись на диване. Я дотронулся ее руки, уже мертвеющей, словно от судороги сведенной, почти холодной. Поднял за волосы голову и посмотрел в широко открытые глаза. Там страха ни грамма не было. Святой отец, я понял тогда, что там было - там была любовь. Я и поверить не смел бы в такое чувство, если бы сам его не видел. То есть она принесла себя в жертву. Я тут теорию развивал минуты три назад, про свое божественное происхождение, что допускает только на равных с разными богами общаться. Так вот, мне впервые принесена была жертва, что меняло весь алгоритм моего существования на этой земле. Я не мог уходить - теперь это было бы предательство.

Я опустился и обнял ее, словно поднять желая. Как кукла она была в моих руках. В это мгновение я ясно чувствовал свою судьбу. Не знал, чувствовал. И непередаваемое чувство толкнуло меня. Раз... и едва шевельнулась она. Святой отец, я воскресил ее - ее, уже с полчаса бывшую трупом! Десяти секунд не прошло, как я уже иначе ощущал ее тело: живым. Оно затрепетало, я слышал дыхание, кровь. Она спала.

Вот так. Совершенно не думая убивать, я заставил девушку умереть. А после воскресил ее, и не помышляя о том. Скажите: да будь я и вправду самым обыкновенным человеком, можно ли после такого верить в эту обыкновенность?..

Что вы скажете? Псих перед вами? Кто угодно, только не лжец. Я вообще почти перестал думать о том, что здесь происходит... по возможности, разумеется.

Его визави сквозь туман был теперь полностью виден, до малейшей детали. Он выглядел неспокойным, но смотрел куда-то мимо Азаля. Тот сказал едва слышно:

- Час поздний. Вы, наверное, удивлены, раз ничего не ответили мне. Мне хотелось бы думать, что вы удивлены. Прощайте. Пожалуй, я не буду к вам ходить, никогда ходить.

Кусок угля, почти истаявший, уж сам собою выпал из рук. Он обернулся и медленными шагами пошел прочь от стены, на которой все это время рисовал темный силуэт в священническом облачении. Фигуру, поднимавшую руку, словно умоляя говорить еще.

© Сергей Дунаев, 2000-2003.
© Сетевая Словесность, 2001-2003.

Книга отзывов

19.09.2003 Сегодня в РЖ Экзамен экзамену, или об объективности тестов ЕГЭ   Между светом и тьмой: муки самопознания   Это критика   Искусство 11 сентября   Гарвард: трехсотлетие Петербурга-5   Чечня пред выборами: упущенные возможности   Две башни   Путин в Полтаве-2   Европа: политика не-мощи   О времени и о реке   Хрустальная машина   бабушка... дедушка... яма... копал   Головные боли Америки   Валютные резервы и экономический рост   Нет смысла не участвовать во флэшмобах   Третий - решающий   Вузы: битва за профессуру   "Нет такой партии!"   Журнальное чтиво. Выпуск 147   Простодушное чтение (4)

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы