Повести и романы:

Борис Клетинич

МОЕ ЧАСТНОЕ БЕССМЕРТИЕ

(книга вторая)

СИЛОЙ  БЕРУЩИЙ

"... Царство Небесное силою берётся, и употребляющие усилия восхищают его..."

(От Матфея, 11)

1.

Так ретивые практиканты-санитары не валяют учебное пособие, резиновую куклу в человеческий рост (зачистка гортани, искусственное дыханье, прямой массаж сердца),.. как "Бавария" прихватила "Динамо" на Олимпийском стадионе в Мunich, гнутым вечером поздней осени 1975-го.

Так океанский прилив не покрывает пляжи под гравитационным гипнозом луны.

40 тысяч зрителей. Морозце. Прожектора.

1975, декабрь.

Виктор Корчагин наблюдал за трансляцией урыв-ками, вставая из-за столика и уходя со сцены всякий раз, когда противник, местный полулюбитель, задумывался над ходом.

Немцы вытворяли с Киевом всё что хотели. Каждая атака - удар, большинство в створ ворот. Киев подсел как стог, отбиваясь на издохе. Так землеройная техника (бульдозеры, скреперы, гудронатор…) не укрощает пересечённую местность: холмы, овраги, как "Бавария" укрутила "Динамо".

Из советских в турнире играл ещё Сечкин, по прозвищу "Клаус", мелкоростый, с выпирающей нижней челюстью, и на модных "копытцах"-каблучках, тоже ленинградский. Его-то и донимал арбитр-чех ("Сателлит", как прозвал его Клаус), говоривший по-русски.

"Организаторы просили передать, что Виктор часто оставляет помещение во время партии и играет без присущего ему огонька..."-нудил чех, преследуя Клауса по всей сцене.

Потом Блохин одиноко, безадресно потащил мяч с динамовской половины. Похоже, он и сам не придавал значенья своему манёвру.

- Ну так поговорите с Виктором, я-то здесь причём?.. - Клаус не расположен был принимать огонь на себя. Он давно расписал ничью и крутился теперь в лёгком настроении между столиков.

- … Я поговорил - он неконтактная личность! - шипел чех. - Но организаторы требуют!..

... своему манёвру. На минуту-две ослабить удавку баварских атак на шее "Динамо" - и на том спасибо.

- Что вы предлагаете… чтоб я, Клаус, шёл искать его? - поднимал Клаус бровки. - Ох, не смешите мои тапочки!..

Блоха полубежал-полупёхал, вяло подталкивая мяч в сторону центрального круга. Поддержал бы кто из своих, так нет: "Динамо" как локоть угнулось к своей штрафной - как локоть, сведённый судорогой. Игроки отсмаркивались, переводили дыханье.

- Фирма-организатор не филантроп!.. - жаловался чех, тесня Клауса в угол сцены. - Турнир созван в рекламных целях… Виктор, как самый известный из участников, обязан работать на сцене перед зрителями и прессой…

Блоха был один, и вот - эллегично как парусник пересек середину поля. Слабый нордвест подгонял его абы куда, вперед ли, вбок,.. а в общем - к угловому флажку, в глухое депо левого края.

- Да не пойду я искать его, я уж больше года с ним не разговариваю!.. - отбрыкивался Клаус, польщённый вниманием чеха. - С ним никто не разговаривает!.. - и вопросительно, по-светски, смотрел снизу вверх в вытянутое робкое лицо чеха.

"Вы, как, в курсе?"-так прозвучал бы вопрос, заключавшийся в треньбреньке подвижного лица Клауса, если б дано было перевести тот треньбреньк в слова.

"В курсе чего? Викторовых неприятностей?"-обязан был, по мысли Клауса, обрадоваться чех. Ещё он обязан был облизнуться в предвкушении байки…

Четыре акулы баварской защиты, Цоббель, Рот, Беккенбауэр и Шварценбек, обитавшие в той же лагуне, уже почуяли человечинку и сужали круги.

И тогда бы Клаус щедро отсыпал ему тако-ое!.. Почему Корчажка провалился в опалу? Почему в ЦК его невзлюбили? Потому что (шёпотом) явился туда с "Флореной" в ушах. Перед финалом с Толей. Хрум, хрум!.. Аппетитно?.. Рассказывать дальше?..

- Марш искать! - приказал вдруг чех, разъярившись на Сечкина, на фамильярные гримаски и подмигива-ния его. - Я буду звонить в ваше посольство!.. - он по-бледнел от злости. - Турнир стоит фирме многих денег...

Оттеснённый влево, к угловому флажку, Блоха остановился и поднял голову. Кинохроника не даст соврать: он руками развёл от беспомощности. Курштюк его положенья только сейчас открылся ему.

Состроив тогда гримаску, еще более уморитель-ную, чем прежняя, но уязвлённый в самое сердце, Клаус отправился искать земляка и неприятеля.

Замордованное "Динамо" курилось далеко в тылу. Игроки радовались паузе и нисколько не следили за происходящим в отдалении, на немецкой половине.

Пересекая плюшевый, с жидкой посыпкой зрителей зал, Клаус с презрением думал о второсортности всего мероприятия. Любительские несолидные шахматы. А ещё претензии к Виктору - второму шахматисту мира!.. Видали бы его тут, если бы не опала: два года взаперти в Ленинграде. А не жалко - сам виноват!.. Потому, что вызвали его перед финалом претендентов в ЦК, спросили, обязуетесь ли, в случае победы над Толей,..

Гладкие и не шибко голодные, акулы стали подбиваться к Блохе. Сейчас съедят.

(Какой там голод! мировой футбол как кирпичной кладкой заделан был немцами в те года: сборники взяли Мир и Европу, "Бавария" - Кубок Чемпионов, "Боруссия" - Чашку УЕФА…)

… спросили, обязуетесь ли, в случае победы над Толей, отобрать корону у Бобби. А у него "Флорена" в ушах. Бриться не научился, м-к. Посмотрели на него как на чмо, и … велели сдать финал Толе.

Тогда Блоха - одиозно как отщепенец - вдруг затрусил им навстречу. Бесхитростно пробросил мяч мимо Цобеля, "раскачал" сонного Рота...

- А эти тут!.. - Клаус приблатнённой походочкой шёл через зал. - Фирма-организатор, б-ть. Рекламные цели…-передразнил чеха. - Пайку у них Виктор не отрабатывает!!!

И как разгоняют нейтроны в гигантских ускорителях микрочастиц, так Блоха вдруг ускорился и пошёл на "вы". Без предупреждения, сам не ведая, что творит.

Нашли, кого за яблочки брать! Виктор - невменяемый корявый фанатик. Он если и помнил о приказе ЦК, то только в первые пару недель, а потом разгуделся и чуть было не похоронил Толю в Колонном зале! Толя буквально уполз, полумёртвый от истощенья. Напугаете вы его!

Выйдя в безлюдное фойе, где даже из лифтовой шахты не поднималось ни звука, Сечкин заскучал, сник. Его подавляли огромные, от потолка до пола, ок-на фойе. Глубоко внизу просматривался Амстердам: мелкая завить исторического центра, винтовые каналы под самое горло, катера покачиваются на заколе.

Кайзер Франц и Шварценбек сомкнули челюсти, но промахнулись, отброшенные непостижимым его ускореньем.

Отпрянул от окна, предупреждая цветок тошноты, готовый завиться.

Для Клауса это был всего только третий выезд заграницу и первый - в такую, в настоящую заграницу (дальше Польши не выпускали), но если б заранее предупредили, что не с кем и хохмочками будет покидаться…

"На дурку", как самосев, проскочил в штрафную, но под таким острым углом, что и в биллиарде не затолкать. И всё равно не могло быть плюхи. Зепп Майер...

Клаус обожал, например, обстановку всесоюзных спартакиад где-нибудь в Туапсе или Вильнюсе: гости-ничные номера на троих, коньячок в долю, белот или кинг до утра. Репутация компанейца и умницы. Но самое ударное: между анекдотцем и выпивкой беглый анализ с кем-нибудь из самых-самых, с Толиком или с Борей, например...

"Да-а, Клаус, конечно, раздолбай!.. - шептались кругом. - Но с гениальными мозгами!.. и кабы не весёлое раздолбайство его, давно бы в суперэллите сидел, на корону претендовал бы!..".

Ну в суперэллите, положим, и не сидел бы, национальность не та, но уж в видных "гроссах" всенепременно…

Зепп Майер, голкипер, прикрыв ближний угол, уже нарастал как встречный поезд. Сейчас сшибёт!

Две пан-зеркальные дверки в стороне от лифтовой шахты вели в туалеты, и Сечкин, помявшись, вошёл в ту, где профиль джентльмена в шляпе над косяком.

И в туалете Корчажки не было.

- Я шахматист или кто? - спросил себя вслух. - Сами по унитазам его отлавлива йте!...

Кафель благоухал абрикосом, в стояках журчала вода.

С противоположной стороны отворилась дверь. Вкатился господин с молочным лицом, сразу же прилепившийся к писуару.

Ну и - короче - Блоха стрельнул с левой в дальний угол и попал. 1:0!!!!!!!! "Динамо" выиграло Суперкубок Европы.

За дверкой была библиотека: шкафы с книгами, голландская печка, батарея цветочных горшков по периметру.

И, невидимый за стеллажами, стараясь перекричать футбольную телетрансляцию, очень громко разговаривал с кем-то Корчагин Виктор. Если не знать, что он глуховат, оттого и кричит, то можно подумать, что психует, скандалит.

А посреди комнаты шла лекция: тихие, с молочны-ми лицами, люди сидели в круг, и лекторский голос зудел ровно как планер одномоторный: "В сегодняшнем Евангелие мы прочитали о том, как во время тайной вечери Иисус умывает ноги ученикам…".

- Тик-так!.. - заглянул в подсобку Клаус. Предупредил - и истлел за шкафами, как бабочка.

Виктор как школьник навытяжку стоял перед библиотекарем, устроившимся за столом.

На тумбочке флел маленький, в птичью грудку, телевизор.

Виктор, оглянувшись на сечкинское "тик-так", вздрогнул и инстинктивно заслонил то, что было на столике: свёрнутый половой коврик, миска, круглое зеркальце на шестах.

Чего дёргаться, каждый фарцует как может, сооб-разил Клаус, круто развернувшись на каблучках.

"Тик-так!" на их давнем сленге означало, что клиент викторов разгрёб, наконец, листву раздумий, дёрнулся фигурой или пешечкой и, главное, стукнул по кнопке часов, запустив корчагинскую половину времени.

Сотворив свой тихий, свой иллюзионерский гол, Блоха как-то очень коротко, собранно порадовался и потрусил обратно - на свою половину. Советским спортсменам чужда была экзальтация.

- … Какой дополнительный смысл вкладывает Господь в умывание ног ученикам?.. - спросил лектор. - Не тот ли смысл, что Господь вмешивается во всякую частность, даже в самое интимное и приземлённое в человеке?.. Не тот ли смысл, что мы не одиноки, не брошены Им на произвол судьбы?..

Возвращаясь тем же путем - через мужскую убор-ную, Клаус встретил Викторова клиента, спокойно от-ливавшего в писуар за счёт убывавшего времени Вик-тора. Вполне в корчажкином стиле будет вовсе не оценить его, сечкинские, заботу и благородство. Хотя пусть только чех исполнит угрозу и позвонит в посольство - и Виктору снова вклеют "невыездняк", а то и дисквал., нафиг. А ведь Корчажка ещё и сожрал его в очной партии в третьем туре, хотя запросто мог ничью подарить. Миша, Боря, Тигран - любой из них подарил бы ничью Клаусу. Для Клауса это всего только третий международный турнир, и где как не здесь выбивать гроссмейстерскую норму. Ё-маё, пора бы уже - в сорок один год!..

И уже в самом зале, в ковровом проходе, клиент, а за ним и Корчажка, несясь друг за другом, чуть не сби-ли Сечкина с ног, обгоняя.

- М-к! - сказал Клаус вослед Корчагину и даже порозовел от удовольствия. - М-к и скотина!..

2.

Время Корчагина - бесхозно, как вода из дырявого шланга - лупило по сторонам, убывая. Усевшись за столик, он долго записывал ван-мехликовский ход, почёсывался, зевал, но глазки его, слезясь, прижигали позицию.

"Не узнал меня!.. - проносилось в голове у Ван Мехлика. - Обидно?.. Да нет, нисколько!.. Если б я сохранился в том детском виде… тогда другое дело, тогда обижайся!.. Но мне обидно!..

Чех-судья возник возле столика и сказал что-то Виктору.

- Что-что? - глуховатый Корчагин утёр слезинки в уголках глаз.

- Вы знаете моё отношение к Вам, как к большому гроссмейстеру!.. - испуганно заговорил чех, кладя огромную белую ладонь на плечо его, и запнулся. Его Ван-Мехлик стеснял. Но потом он сообразил, что голландец не понимает по-русски.

- Мне всучили "молнию" для вашего партнёра! - шепнул он, останавливая часы. - Его жена в госпитале, его отзывают домой, это восемь часов езды!..

Русский язык чеха был добротен, а такие гвоздули как "всучили" или "отзывают домой", лишь подчёркивали абсурдное его совершенство.

- …ваше право требовать, чтоб партия была доиг-рана до конца…-оговорил чех и перевёл взгляд на Ван-Мехлика.

- Да, я требую, чтоб партия была доиграна до кон-ца! - Корчагин отвечал не раздумывая.

- Будьте же джентльменом, Виктор! - траурно забор-мотал чех, приобняв голландца, чтоб рассказать ему по-английски про телеграмму.

- Ничья? - хрипло спросил Ван-Мехлик, выслушав перевод.

- Играйте! - настоял Корчагин.

Всплеснув руками, чех кинулся к судейской перегородке.

- Но я уезжаю!.. - Ван-Мехлик стал подниматься.

- Восемь часов езды? - резво привстав, Корчагин захватил безвольную его ладонь.

- What's this? - поразился Ван Мехлик, таращась на белые, с выступившей солью, губы Корчагина.

- Спасите, увезите!.. - взмолился Корчагин, показательно тряся ван-мехликовскую ладонь. - Меня не выпу... меня не выпустят больше!..

- О-кей, ничья? - переспросил Ван-Мехлик.

- Нет, у меня преимущество! - просительно отказал Корчагин. - У меня выигрыш!..

3.

- Я только хотел загладить сегодняшний инцидент!.. - за ужином "сателлит" вальяжно подсел с своим подносом за столик к Клаусу.

Клаус поперхнулся, заинтригованный.

Затем, польщённый, сдвинул гостеприимно миски-тарелки.

- Я сочувствую вам! И желаю помочь... - продолжал чех, устраивая поднос со снедью рядом с клаусовским.

Клаус был отходчив. Благодарность к чеху наполняла его. Наконец, не один. Он не знал языков, и потому успел невзлюбить процедуру возвращения в гостиницу по окончании партий. Другие участники спускались в ресторан и усаживались по двое-трое за столики, а он, Клаус, побывавши и с теми, и с этими, везде чувствовал себя глупо и в результате … "Жевал как дрочил - один!"-вот, даже афоризм припас, чтоб повеселить приятельский круг в Питере.

- Хотите выслушать мою версию, почему от Виктора отвернулось не только начальство, но и друзья с приятелями?.. - сдержанно спросил он чеха. - Я с Виктором в одном ленинградском дворе вырос!..

- Да, я желаю Вам помочь! - не слушал чех. - А всё потому, что меня интернировали в сорок четвёртом, когда Красная армия свободила Словакию…

- Ну слушайте тогда! - Клаус откинулся на спинку. - Виктор довольно добрый и непрактичный малый!.. Когда его впервые послали на турнир заграницу, лет двадцать тому назад, он что-то там прикупил на валюту, а потом друзьям-приятелям раздал в первый же день. Мне вот плащ!.. Тётка Роза, мачеха его…-Клаус захихикал и замахал ручонками, - бегала сдирала с ребят викторовы пиджак и ботинки…

Чех перед ужином приоделся в домашний, из мягкой мохры полусюртук. Седая грива после душа и фена уложена была тщательно и парадно.

- А вот я…-зарделся Клаус, - я был, можно сказать, ответственным за сексуальное воспитание Виктора!.. я его с девушками знакомил, он был очень застенчив…

- Помолчите, да? - любезно перебил чех, орудуя мельхиоровыми, с гербом гостинницы, ножом и вилкой. - Не поднимайте голову, не смотрите по сторонам…

И Сечкин, третий день не менявший нательного белья, с благожелательной завистью отметил, что сам-то никогда не научится вот так же красиво, как пуф…

- Приготовьтесь, не падайте в абмарок. Потому что Виктор удрал!.. - музыкально, в нос, профонил чех. - Теперь меня не позовут судить, а вам что-то оторвут в ваших властях!..

…что сам-то никогда не научится вот так же красиво, как пуф, обживаться вне дома, в чужом городе, в непонятной гостинице, и крягим ногтям его не порозоветь от лака и избитой душе не подёрнуться одеколоном.

- Но ещё не всё потеряно для нас …-чех артистично посолил у себя в тарелке.

- Не понял, за что мне я-ца оторвут? - дошло до Сечкина.

- Я практический человек! - заявил чех. - Виктор декларировал невозвращенье… Полиция звонила в фирму-организатор, а фирма мне. Мы договорились, что до утра мы блокируем информацию!.. Пока ваше посольство не пронюхало, а также пока пресса не пронюхала, знаете, где искать Виктора?..

- Тихо, тихо! - хохотнул Клаус. - Эт-то п-полный п-парад!.. Что Виктор деклал-р-л?.. - от волненья он не мог перекусить удила трудного слова.

- Он удрал к Ван Мефлику на побережье!.. - чех ото-двинул тарелку. - Теперь у фирмы-организатора могут быть осложнения с рекламодателями - из-за советских!..

- Ша!.. Если он и удрал,.. - весомо остановил его Клаус и заворочался, поднимаясь из-под плиты стола, - то у него или баба там…

- Фирма даёт вам билет до побережья!…-чех ко-ротко мазнул рукой вправо, точно побережье помещалось здесь же, где соседние столики, кухня.

- …или фарца наклюнулась!.. - Клаус как загипно-тизированный следил за рукой чеха.

ЗАДЕЛ КУЛЬМИНАЦИИ… Поколенье, к которому принадлежал Корчагин, явило трех чемпионов мира: Таля, Петросяна и Спасского. Замечательные их таланты развивались гармоничнее, чем корчагинский. Доминируя на вершине поочередно с 59-ого по 72-й, они оставляли Корчажку на ближних подступах. Он и пиджак в те годы носил как четвертый, или, в лучшем случае, третий в мире. И по самолётному трапу сходил за чьей-то спиной и с выражением лица подразмытым...

(из рукописи В.Пешкова "Чемпион Мира … Грядущего").

- Мне предупреждали, что ты сексот, что ты приставлен к Виктору! - чех раскланялся с кем-то за спиной Клауса. - И по проблемам обращаться к тебе!.. Игра завтра в четыре, ты обязан привести его на игру!..

…И все говорили, что он достиг своего пика. Одиночка-американец Фишер громил тогда всех и вся. Но Корчагин переучивался играть. С опозданием в двадцать лет усваивал то, что упустил в послеблокадном детстве. Наново обретал себя в 73-м, накануне очередного претендентского цикла, когда страшная тень американского чемпиона парализовывала целые поколенья... ("Чемпион Мира... Грядущего")

- Это я приставлен, это я сексот?.. - тёмно-синей горделивой походочкой (так бравые нахимовцы, на глазах у блокадника-заморыша Сечкина, шли в "увольниловки" по Некрасова и Салтыкова-Щедрина в 44-47гг.), Сечкин пошинелил из-за стола. - Мы с Виктором из соседних коммуналок, понял!.. Мы с Виктором ещё по Дворцу Пионеров... по после войны...

Он приближался к сорока, - любимец Ленинграда, раздражитель ЦК, недотепа в плохо поглаженных брюках, упертый самоборец, характерно набычившийся над доской, - а работал над собой как водяная мельница, как самоучка-изобретатель. ("Чемпион Мира... Грядущего")

4.

Клаус слыл весёлым незалупистым человеком. Только два предмета могли вывести его из себя: одиночество и природа.

И надо же - как дупльшесть в домино! - они выпали вместе.

Если б заранее предупредили, что окажется в поезде, рассекающем сельскую иностранную тьму, из которой слоновьи лопухи липнут к вагонам, да ещё один, савсэм адын, в звонком одиночестве, блин горелый! - то отказался бы от турнира. Гори оно пропадом, международное званье. В Союзе такие шахматисты как Клаус, то есть второго дивизиона, гибли за эти поездки. Особенно если в хорошей компании. Но чтоб без приключений на ж-пу.

Одиночество и природа: распахнутые ночные луга, упхие старицы водоёмов, вот что дохлёбывалось до него сейчас.

Он любил шахматы за их урбанизм, многолюдство. За ежедневную смену ви-за-ви напротив, за дружеские перемигивания с незанятыми коллегами на сцене. За непременные сабантуи в гостинице после тура, за сплетни и преферанс, за близость к великим и легендарным...

В голове вагона приоткрыли и тотчас загрохли окошко, но сквозняк как прожекторный луч полоснул по рядам, и Сечкин заскулил от ночного духа, замешанного на лопухах и дожде.

"Шахматный" образ жизни был люксовским красно-зелёным чирём на хилой ж-е всего остального сечкинского мироустройства: брака с тиранической Миррой, нескладной падчерицы-подростка, незалеченного фурункулёза и жилищных условий, скверных донельзя. Более того - "шахматный" образ жизни был подлинной реальностью, а лопухи и воздух с полей - овсом, сором!

В полусвете вагона прошёл контролер, а за ним - как пятернёй по роже … Ван Мехлик и Виктор.

...И он прибавил, пошёл вверх. Невзирая ни на что наступала его эпоха. Расклад получался такой: он играл теперь неоспоримо сильнее Спасского и Петросяна, теснивших его прежде. Неожиданно самоустранился Бобби. Торжествующая логика истории высвобождала для него по меньшей мере одну чемпионскую, именную каденцию… ("Чемпион Мира... Грядущего")

- Витенька, Виктор Львович! - подскочил Сечкин.

Корчагин, шедший вслед за Ван Мехликом, ухватил того за локоть, потянул на себя. Протиснулся, не теряя минуты, вперёд, отмял контролёра.

- Я один! - сообразил Сечкин. - Абсолютно один!..

- Один? - переспросил Корчагин, прикрываясь Ван Мехликом и контролёром как живыми щитами.. - Как ты здесь?…

- Сам удивляюсь! - счастливо улыбаясь, Сечкин вытер пот со лба. - Говорят, ты сбежал!.. Бред какой-то!..

- Я не собирался в этот раз оставаться, вот так! - Корчагин уселся в первое же незанятое кресло. - Это ты меня в библиотеке накрыл!..

Торжествующая логика истории высвобождала для него по меньшей мере одну чемпионскую каденцию… Но зазор, оставленный для Корчагина, был оспорен державой в пользу юного Карпова. Корчагин помимо воли оказался её врагом. К финальному матчу в 74-м Карпова готовили лучшие шахматные силы СССР. Добавим и шумную пропагандистскую компанию, рассчитанную на домохозяек и превратившую Корчагина в объект изоляции, почти бойкота. Проиграв с минимальным счётом под антисемитское улюлюканье, он затаился, но не простил ни хулиганских выкриков, ни телефонных угроз. ("Чемпион Мира... Грядущего")

- Я?.. в библиотеке?.. - передёрнуло Сечкина. - Да сдалась мне фарца твоя, Виктор!.. часы твои шли, клиент праздновал!.. - Сечкин кивнул на Ван Мехлика.

Ван Мехлик легко поднял и забросил свой чемодан на багажную полку.

- Какая фарца, я архив свой через кордон перебрасывал! - Корчагин был налегке, только витушёк какой-то под-мышкой, типа "солдатик в баню". - Ещё бы два турнира, и до последнего экспоната бы вывез, но ты накрыл меня!..

- Я сам в Польшу икру возил, Виктор! - забормотал Клаус. - Покажи мне кого-нибудь, кто не фарцует!..

- Это архив мой, вот так!.. - Виктор извлёк какую-то скляночку из пиджака. - Половой коврик там, зеркало…-достал пипетку и, насицив пару капель из склянки, стал закапывать из пипетки в широко раскрытый глаз на запрокинутой харе. - Ещё папаша мой ополченец гля-дел в это зеркальце, Клаус!..

- Виктор, вернёмся!.. - забормотал Клаус. - Не узнает никто, клянусь!..

- Чем ты клянёшься? - скептически отозвался Корчагин, отложив пипетку, но оставшись сидеть с запрокинутым вверх лицом.

-Возвращайся!.. - взмолился Клаус. - Мы успеваем, игра в четыре!..

- Ну вот чем ты клянёшься? - Корчагин опустил наконец лицо и покосился на него. - У тебя своих детей нет!..

- Зато у тебя целых две! - захихикал Клаус. - Да ещё дочери, а не мальчугня! Что им будет из-за тебя!..

- Откуда мне знать, что им будет! - Корчагин как после сытной еды зацикал зубами и, сунув руку в карман, стал шелестеть сигаретной пачкой.

- Вы-т и высушат! - засмеялся Сечкин и вплотную прильпнул к нему, таращясь с изумлением и обидой. - Вот что им будет!..

- Хуже чем было…-закурил Корчагин, - …не будет!..

- Здесь вагон для некурящих! - по-английски преду-предил Ван Мехлик Корчагина.

- Будет! - заголосил Клаус. - Будет хуже!.. Это же комуняки, зверьё!..

- Значит, подержи!.. - Корчагин вручил Клаусу дымящуюся свою сигарету, а сам заворочался, охлопывая себя по загрудью. - Вот письмо... тоже из архива…-достал откуда-то из себя нейлоновый редикюль, расстегнул змейку. От редикюля горько запахло лекарствами.

- Виктор, вспомни блокаду! - заслезился Клаус, терпеливо держа зловонную сигарету Корчагина двумя пальцами. - Вспомни колонку на Жуковского!.. Дворец Пионеров!.. Мне же я-ца за тебя оторвут!..

- "…Познакомился я с Вашим кредо, товарищ Корчагин! - стал считывать Виктор с листка, поднятого из редикюля. - Прочитал интервью "На ход полминуты" и статью Тиграна Петросяна за 12.12. в "Сов.спорте", того самого Петросяна, которого ты пинал ногами под столом играя в шахматы…

- Это вагон для некурящих! - повторил Ван Мехлик. Не дождавшись реакции, он поднялся из кресла и ушёл в тамбур.

- Давай сначала о Карпове А., - громко продолжал Корчагин увлекаясь. - Совсем еще юный, далёкий от закулисных махинаций, воспитанный в простой русской семье на традициях русской классики, он имеет свои современные взгляды на жизнь!.. - Корчагин востор-женно полуорал, не обращая внимание на дурной эффект, производимый его голосом и сигаретой. Пассажиры, сидевшие через проход, пересели на другой борт вагона.

- Тише, тише, Витя! - пугался Клаус, цепляя его за взлетающий локоть.

- А ты, Корчагин?.. - в совершенном упоении считывал Корчагин с листка. - Во-первых ты еврей. А это слово синоним предательства, подлости, трусости, жадности, короче всех самых низьменных качеств. Еврей это бродяга на человечестве!..".

Ван Мехлик вернулся в вагон. Контролёр шёл за ним по проходу.

- Такие вот выражения народного гнева находил я в своем почтовом ящике чуть ли не каждый день!.. - закруглился Корчагин и упрятал письмо в ридикюль. Запах лекарств стоял в воздухе. - Видел, как Блохин отвязался, какой гол затащил?..

- Какая связь? - простонал Клаус.

- Прямая!.. - пожал плечами Корчагин. - Я ведь подкаблучник, трус... - и отнял, наконец, свою сигарету у Клауса.

- А рабочие Сормова тебе никакого письма не подбрасывали? - затопал ногой Клаус.

- Нет! - заинтересовался Корчагин. - Какие рабочие?..

- Это про облигации займа,.. ну да, ты ведь не опускался до таких мелочей! - Клаус стал раскачиваться из стороны в сторону. - А у меня мать чуть не посадили…

- Вы должны заплатить штраф за курение! - объявил контролёр Виктору.

- Это я его привёл! - объяснил Ван Мехлик. - У вас деньги есть - штраф заплатить?.. Не страшно, у меня есть!.. - и он полез в плащ за бумажником.

- Кому ты мстишь? - задрожал Клаус. - Ну не чемпион ты мира, Витя!.. Комуняки правы!.. Сила у тебя боль-шая, но ты питерский плохо одетый чувак, ты не можешь представлять такую страну!..

Корчагин привстал и потянул оконную раму вниз.

Задулбудуло угрюмым ночным ветром.

- Но себя-то я могу представлять? - Корчагин выбросил окурок. - А там от меня трупный запах пошёл!..

- За это опять штраф! - заметил Ван Мехлик. - В вагоне есть мусорный бачок...

- Я в окно сейчас выброшусь, Виктор! - сказал Сечкин и, вытянув шею, стал озираться по сторонам.

Потянуло газом.

- Эта местность называется Скван-заанд, здесь проложен газопровод! - заметил Ван Мехлик. - Поэтому здесь нельзя зажигать сигареты…

- Да? - наконец, посмотрел на него Корчагин.

- Виктор, я сексот! - объявил тогда Сечкин. - Коммуняки ещё в шестьдесят первом обещали по облигациям заплатить, у матери целофановый такой конверт был, там облигации её, бабкины и тёти Оли, что умерла в блокаду…

- Как ситуация с шахматами в этой стране? - по-английски обратился Корчагин к Ван-Мехлику. - Скажи-ка, а Розу, мачеху мою, пенсии не лишат? - шепнул он Сечкину. - Хотя Роза-то здесь при чём?..

- Но тогда рабочие Сормова залупились…-махнул рукой Сечкин. - Мол, в силу политического момента отложить погашенье на десять лет!.. Знаешь, мать тогда что устроила?.. - мрачно заключил он.

- Я не завишу от шахмат материально!(англ.)-улыб-нулся Ван Мехлик, - нам с братом принадлежит неболь-шой отель на лыжном курорте…

- Ты Женю Сицкину помнишь - с ЦПКиО?.. - сквозь слёзы заулыбался Клаус. - Мне повестка была в кожвенку, я пришёл, мне там с члена какую-то слизь сняли и сразу - "ты сифилисом болен!" как обухом по голове!… якобы от той Жени!..

- Конечно, отелем это назвать трудно!(англ.)-пожал плечами Ван Мехлик. - Скорее, комнаты для гостей!.. но нас это кормит!.. Ещё мы с женой держим маленькую свиную ферму, хотя выдерживать конкуренцию становится все труднее!..

- Не был я болен, Виктор!.. - выдохнул Клаус. - Это они вербуют так!.. А мне много не надо, я и так в штаны наложил... после сормовских рабочих!..

- У меня с трудом шестьдесят партий в год набиралось! - прошептал Корчагин трагически. - Не давали играть!.. А мне сто-сто пятьдесят нужно минимум!..

- Короче, меня вот предупредили перед отлётом, - поднялся Клаус, - что если с тобой что… то меня... ну ты понял!.. Ладно, я пойду обмозгую позицию!.. - и он пошёл по вагону.

- Юрик! - окликнул его Корчагин, поднимаясь с места.

Клаус в мгновение ока был рядом. Вдвоём они встали в проходе.

- Прошло много лет!.. - потупился Корчажка. - Двадцать или около того… Можно ли мне узнать правду?.. Я, конечно, помню Женю Сицкину с ЦПКиО, она на филфаке училась, на германском отделении… Так во-от, ты действительно был с ней?.. в смысле как мужчина с женщиной?..

У Клауса счастливо округлились глаза, и он напра-вился в тамбур, не оглядываясь. Уверен был, что Корчажка плетётся за ним.

- Но она не любила меня! - ответил он уже в тамбуре. - Я уверен, ты её больше интересовал!..

- Нет, не интересовал я её! - с обидой забормотал Корчагин.

И тогда Клаус, сочувственно выдохнув, нанёс секущий удар по Виктору - рёбрами ладоней по пояснице. Но на Викторе был его отечественный грубый пиджак, а под пиджаком свитер.

- Ну наконец-то! - Виктор выпрямился и замер. От обиды он даже слюну сглотнул. - До сих пор только морально... "Еврей! Бродяга на человечестве!".. Police! Police! - простуженно, требовательно зашумел он.

- Тогда и я остаюсь, возьми с собой!.. - налетел на него Клаус. Запрыгнул на спину и захватил шею в ключик коротеньких своих рук. - Меня р-р-рассекретят, я в руках твоих целиком!.. - свисая со спины Виктора, танцуя на носочках, стал захапывать викторову бизонью голову на себя. Виктор захрипел от удушья, но двумя руками, взашарку, подхватил Клауса под коленки и, оторвав от пола, повёз на себе - как в детской игре в наездников. Трясясь у него на загривке, Клаус душил его. Виктор, шатаясь и издавая высокие рвотные звуки, пятился назад к стенке тамбура, пока не упёрся в дверцу между вагоном и тамбуром. Размазал Клауса по железным решёточкам вагонной дверцы.

- Ну тогда имел я её, имел я твою Женю! - зарыдал Клаус, съезжая с его горба. - Во все щели её имел!..

5.

В блокаду отца похоронили в гробу из шкафа - светлопомеранцевого, с виолончельными деками, из меланезийского бука. Ни мать, ни бабушка не позаботились о том, чтобы десятилетний Сечкин разминулся с ужасным виденьем, и он увидел отца, упрятанного в дупло оположенного фамильного шкафа.

Вся последующая жизнь Сечкина была посвящена изведению из себя этой картины.

Ускорялась жизнь, войска прорвали блокаду. Ленинград расстраивался на Юго-Запад, умирали вожди и знакомые, бабушка умерла от пневмонии, а Сечкину всё тот же проклятый блокадный шкаф застилал всё на свете.

Он ни при каких обстоятельствах не вспоминал отца и год за годом протестующе выходил из комнаты, когда заговаривали о покойном.

И - ура! - в домочадцах его прозвенела, наконец, деликатная жилка. Они удалили злосчастную тему, вынесли её из обихода, как отслужившую мебель выносят в чулан или на чёрную лестницу: не ликвидируя вовсе, но пряча подальше от глаз. Теперь даже 9-ого февраля, в день рождения отца, не принято было вызывать и ерошить хохолок его тени.

Допустим, такое вот протестующее поведение юного Сечкина задевало мать и даже стало причиной холодности, поселившейся между ними в последний год её жизни, в 72-м. Но он хладнокровно перенёс её заплаканную враждебность, соотнеся со слезливыми неврозами и общим одряхленьем бывшей заводчанки. (Её всегда отличали невыдержанность и резкость. В 61-м, в скверике перед Ленгорсоветом, сожгла чемодан облигаций - после публикации письма Сормовских рабочих).

К тому же в нём принимала теперь участие Мирра, бывшая училка его в вечерней школе, а она и возрастом и разговором заменяла ему мать.

Итак, Сечкин выпустился из вечерней школы, заферзил в шахматуру по первой категории, устроился учеником токаря на Красный Треугольник. Тогда умерла бабушка, не выходившая из больниц всё лето.

Он поделил третье-пятое на первенстве города, о нем был абзац в "Вечёрке" и - неслыханная удача! - его зачислили тренером-методистом в общество "Труд", когда Лена Ставкина из их компании сгорела в несколько дней из-за какого-то осложнения после гриппа. Ещё в субботу танцевали у Дрюни, обладателя отдельной квартиры на Петроградской стороне, и Ленуська откалывала вместе со всеми, а во вторник уже хоронили на Хримулёвском.

Потом умирали Лагидзе, первый муж Мирры и старый хирург Ицкович, неудачно вырезавший фурункул на спине Сечкина, талантливейший Лёня Штейн, гросс, не проснувшийся после дружеского бадуна в отеле, и Веретино Нина Александровна, соседка по дачному участку, сломавшая шейку бедра у "Хозпродтоваров" в посёлке.

Но смерть более никогда не была потрясением для Сечкина.

Он не скрываясь плакал на свежей бабушкиной могиле, вспоминая как возила его в Петергоф и в Детское Село и как съедал её пайку в блокаду, но испытывал чудесное облегчение от того, что вместе с бабушкой удалены из обихода её горб и мокроты, жёлтая от обесцветья косица и скованная синяя кисть правой руки. Так современный бодрящий вид: площадь, бульвар, проспект, - открывается пешеходу после сноса старого зданья.

И на ленуськиных, в дождь, похоронах все плакали в потрясенье, а потом, продрогшие, жарили поминального гуся у Дрюни и, напившись, снова плакали и приносили клятвы дорожить друг другом, быть верными в большом и в малом. И было до визга уютно и хорошо, и все понимали, что незабвенные эти поминки и есть счастье: комнатный жар посреди ноябрьской хлыжди, полотенца, глубокие тарелки с салатами, честное вино, потекшая тушь на похорошевших от горя лицах подружек, безсветофорная ночь во дворах, какие-то заполярные искренность и эйфория... И Ленуська, казалось, не умерла и её не закопали в рыжую глину на Хримулёвском, но лишь волшебно отстранилась на неопределённый срок с тем, чтоб скрепить и возвысить их дружбу. И уже под утро в смежной, с косым потолком, комнате Женя Сицкина, красавица, филолог, дочь Главного архитектора, отдалась Бордюгову. Или Паше Ткаченко...

Да, в каждой последующей смерти заключена была весенняя многообещающая водотолча, толкавшая жизнь вперёд, и только блокадный отец в шкафу оставался вещью в себе.

Легкий, общительный характер Клауса как подсолнух взошёл на том злобуком видении, - как неприятие его, как противовес.

В смерти отца была заподкорая тайна, от которой следовало удалиться на максимальное расстояние.

Клаус любил жизнь и всей душою желал быть, быть и быть, но так получалось, что он желал и соглашался быть только при определённых обстоятельствах и что в этом "быть" нет места меланезийскому шкафу.

Он и о собственной смерти если и задумывался, то с позиции стороннего наблюдателя, затесавшегося на панихидке: бодрый, в рабочем порядке, ритуал в шахматном клубе, гроб выставлен на табуретках. Главное - не смотреть в гроб. За окном распогодилось, трамвайные звоночки кнопят чаще и веселей, и на мокром булыжнике весенние лужи мазута с маслянистыми радугами. Кто-то из самых-самых, Толя или Боря, произносит несколько слов о нем, Сечкине. Потом разливают коньяк по чайным стаканам в кабинете у Дехтярёва-завклубом, а Пелагея мочённые яблоки принесла из дому (о полуденная городская выпивка, экспромт на одной ноге! Есть ли что-то лучше лирической твоей меланхолии, братания вскожь, распурханных разговорчиков после второй!!!...). А потом, через день-два, в "Вечёрке" опубликуют его партию 70-ого года против Гургенидзе, где всё на предчувствии, интуиции,.. импрессионизм а не шахматы, а заключительная атака лёгкими фигурами - шедевр, совершенство! Мирра, наконец, будет горда, ребята поедут на соревнование и ежевечерне, в гостинице, станут травить его хохмочки и гримасить гримаски его. То есть, снова, как и в случае с Ленуськой, смерть не смерть, а весёлое отстранение, привлечение внимания, приглашение к разговору о себе...

Главное - не смотреть в гроб.

Перейти из состояния жизни прямо в состояние анекдота, мочённых яблок Пелагеи, речи Толи или Бори на панихиде, козырной партии против Гургенидзе, опубликованной в "Вечёрке". Главное - не зафиксировать себя мёртвым.

Ах, жизнь потворствовала Сечкину. Она укладывалась в каналы и рукава, которые он очертил перед ней как своё условие "быть", и ни разу не захундила, не затопила окрестности. И отец никогда не лежал в гробу из шкафа, и сексотом госбезопасности Клаус не стал, но был таковым прирождённо.

Всю жизнь он занимался тем, что отнимал у окружающих поводы не любить его, завидовать ему, желать ему зла. Он вычислил единственно верный стиль, тропку-торопку, брод, при котором возможно было тихо, без претензий сливать воду лет. Не стал гроссом,.. женился на Мирре,.. хирел в коммуналке с примусом и без телефона...

Но зато он подгрёб к себе славу компанейца и умницы. В ней-то и заключалась "тропка-торопка". Как иные без конца приобретают галстуки или модные пиджаки, так нестяжатель Клаус собирал коллекцию забавных физиономических поз. "Ка-ак, вам не доводилось играть в тех же турнирах, что и Клаус?.. ... не доводилось просиживать с Клаусом в "белот" до утра?.. пить водку, залитую в томатный сок?"... - примерно так создавалась завидная его репутация. "И вы не уписывались от клаусовских хохм?.. не ходили на танцы с Клаусом?.. и Клаус не показывал вам изумительную свою атаку лёгкими фигурами на Гургенидзе в полуфинале Профсоюзов в 70-м?..".

Да, он пошёл на то, чтоб казаться недалёким и безопасным. Его принимали таким, ему без разговоров дозволяли "быть".

Было, правда, письмо сормовских рабочих в 61-м в "Правде". Мол, в силу наступления империализма призываем партию и правительство отложить погашение займа на десять лет. После чего мать сожгла облигации перед Ленгорсоветом!..

С матери какой спрос, ей тут же путёвку дали в Зеленогорск, нервы подлечить. Но у Сечкина, стопроцентно здорового до тех пор, тело зацвело струпьями: плечи, спина, грудь, даже, хи-хи, мошонка. Гнойный фурункулёз пристал к нему на долгие годы. Едва подлечив, дал зарок - не заводить детей.

Не заводить детей - потому что блокадное видение смерти никуда не исчезло, но как вода в лёгких загнано было вовнутрь, и смысл жизни свёлся к тому, чтобы гладенько эту жизнь избыть, перепрыгнув из гостиничного преферанса в Туапсе или Вильнюсе прямиком в дневные поминки в кабинете у Дехтярёва, минуя фазу смерти как таковую.

Но вот не получилось же, блин горелый! Не получилось.

...Слетев на первой же станции и даже не проводив взглядом состав, уносивший Корчажку на побережье, Сечкин не стал узнавать, как ему вернуться в Амстердам на турнир. Запаса его иностранных слов не хватило бы даже на то, чтоб попросить напиться. А пить хотелось так пахлёбно-сильно, точно из него насосом откачали весь пожизненный запас влаги.

Он стал принюхиваться вокруг себя, угадывая направление газовых месторождений.

В другой ситуации он ещё покуражился бы, поколотился б как бильярдный шар об борты, вызнавая, куда его занесло и как выбираться отсюда.

Но сейчас всё потеряло смысл. Он ещё в поезде решил, что без Виктора, один, не вернётся. Не сумевши перепятить упорный побег Корчажки на Запад, он и из поезда вылетал уже не на платформу к вокзальным строеньям, а прямиком в воспоминание о кожвенке 15 августа 67-ого.

Обойдя станцию, он понёсся на запах газа - по синему шоссе, петляющему среди лугов в ромашках и рапице.

Было раннее утро, и роса доставала в лугах до колена.

Ему запомнилось, что Ван Мехлик, предостерегая от курения в вагоне, говорил о газопроводе, и что там действительно попахивало - на том участке пути.

Клаусу представлялись взрытые пещеры, разломы, каменоломни с мачтами, наподобие нефтяных уренгойских. Он намеревался вползти в земное подкорье, устроиться на ночлег в ласковом облаке природного газа и... превратиться в минерал, в шпат, миновав таким образом стадию лежанья в гробу.

А была ли альтернатива?

Вернувшись в Амстердам, дав показания в посольстве, приземлившись в Шереметьево под полуконвоем, он, будучи доставлен в РО, вышел бы оттуда битым и рассекреченным... И тогда прежний, единственно-возможный образ жизни не мог быть продолжен. Все отвернулись бы от него. Тропка-торопка была бы перекопана!

Масло с фигой! Для того, чтоб снести всё это, нужна особая, животная, толкачная сила: "быть - несмотря ни на что". Такой силы у него нет.

Клаус остановился, обессиленный.

Осмотрел местность - сквозь фиолетовые пятна в глазах.

Газом не пахло.

Коровы паслись на лугу, выкрашенном в зелёный.

Сивое, в камышах, озерцо лежало тронутое блаженной рябью.

Наверное, он неправильно понял Ван Мехлика - нет здесь газовых месторождений.

Зато железнодорожная ветка змеилась в двухстах метрах, и Сечкин, вымочив ноги в росе, подбрёл к никелю рельс, лёг на чёрные шпалы.

Озуженные пчёлами и жуками, высольмкие, с кашистой белой шапкой, цветы тонкостеблились возле шпал.

"Один у нас бог... великая русская литература!"-вспомнилось ему пронзительное, девчоночье восклицание Жени Сицкиной на пикнике в Лицее.

Ну что ж, он воспоминание о смерти отца как ампулу с цикалием сохранял втайне как раз для такого случая.

И Сечкин закрыл глаза, набрал в грудь побольше воздуха, и, задержавши выдох, целенаправленно подумал о... Он точно надавил на некую запретную кнопочку в себе. И тогда многолетний душевный груз покрошился враз, упал как юбка к ногам, и Сечкин заулыбался. Теперь - как высокий кубок, как настольная фотокарточка в рамке - один померанцевый шкаф с виолончельными деками светлел перед ним.

И тогда, расхрабрившись, Сечкин надавил на вторую, последнюю запретную кнопочку.

И цлапкое воспоминанье, как последняя граната, припасённая для себя, разорвалась всевоздхо.

... В июле 67-ого, девять лет тому как, он обосрательно-хорошо сыграл в первенстве города (за два тура до окончания шёл на чистом первом месте, но притормозил, сделал две ничьи, чтоб пропустить Коробкова), а на конец августа "укомплектован" был в Кутаиси, на командный чемпионат ДСО.

1 августа прибыла открытка из "Вооружённых Сил", чтоб отнёс паспорт в секретариат, а они позаботятся об авиабилете до Кутаиси.

2-ого поехали с Миррой на Кузнечный рынок за арбузами, вышли из трамвая на Литейном.

Загребли в сырую палватню крытого рынка.

Мирра, как за стропы парашюта, взялась за ячейки железной клети с астраханскими полосатиками, первыми в этом сезоне, и, прилипнув, стала обшагивать её, высматривая подходящий, а Сечкин отошёл к телефону-автомату, чтоб позвонить в Клуб.

Ему нужен был Коробков, обещавший погашенную марку "Матч по шахматам Ленинград-Будапешт 1966 года". Но трубку подняла старуха Сиратдинова, администратор.

- Паспорт твой под столом нашли! - засыбизила она строго. - Чего паспортами разбрасываешься?..

Перехлапив взглядом все без исключения полосатики в железной клеточке, Мира, пробившись к прилавку, указала татарину на один - продолговатый, цвета петрушки...

- Чего паспортами разбрасываешься?.. - ворчала Пелагея Сирутдинова в телефонной трубке. - Записывай адрес паспортного стола!..

Сечкин, охлопав себя по карманам, чертыхнулся, так как бумажника действительно не было. "Мир-ра! - хотел было пискнуть жене, чтоб проверила у себя в толстой хозяйской сумке, но Мирра азартно нахвуськивала татарина, никак не вытыкивавшего намеченный арбуз из горки.

- Это п-полный парад, зачем вы в паспортный стол его отправили?.. - Сечкина затрясло от осинового сыбизенья Пелагеи. - Придержали бы у себя! Я не сегодня-завтра подъеду в клуб... пивка хлебнуть!..

Мира, заполучив авоську с хрястким арбузом, охнула от тяжести и поковыляла в толпу скособенившись. Но, решив, что авоська тяжела для неё, остановилась и стала тянуть шею, выглядывая Сечкина.

- Там двух страниц не было! - объяснила Сиратдинова. - Первой и второй!..

Сечкин, прижимая телефонную трубку к уху, наблюдал за Миррой со своего взгорка, и - сквозь весёлую сколошменину рыночных запахов и криков - запах её пота пфел ему в ноздри. Они давно уж не жили как муж и жена. Что же удерживало их вместе?

- Ну тогда это не мой паспорт, Пелагея Тихоновна!.. У меня все страницы целы! - Сечкин повесил трубку и направился к арбузу и Мире.

Он даже не записал адрес паспортного стола, но после того, как документ и в квартире не отыскался а в "Вооруженных силах" отказались - без паспорта - бронировать авиабилет на Кутаиси, потащился на Белинского в паспортный стол.

Он собирался всего только заявить о пропаже, но его переадресовали в приёмную замначальника УВД, где ему вручили ... нет, не потерянный паспорт, а бледную машинописную копию "Приглашения на разбирательство..." - со свежевпащенным адресом плюс указание как доехать: станция метро, номера автобуса и трамвая.

Он не часто, а точнее никогда не бывал в том районе города. Он помнил, там малолюдно и сумглачно из-за холнатурых грабов и вязов по обе стороны улицы, срастающихся поверх трамвайной электрической буси.

Выйдя из трамвая с УВД-ской запиской в руках, заметил беловолосого, в картузе ФЗУ, подростка у трёхэтажного, в тинистой штукатурке, фасада.

Подросток что-то бормотал красным слюнявым ртом в полуоткрытый спичечный коробок, а потом, отведя его к уху, слушал чьё-то ответное лапокезое бормотанье, прибывавшее в коробок извне.

От коробка - без провису - тянулась белая шитьевая нитка. Нитка вела к воротам пообок от фасада, схваченного полипом.

Сверив номер на фасаде с тем, что был указан в записке, Сечкин вздохнул и отправился вслед за переговорной ниткой - во двор.

Во дворе были пожарные щиты, песочница и детский деревянный автомобиль. Был ещё и флигель с бедной, как бы ненужной дверкой, приделанной сбоку, и всё это тмохло в дневной темноте грабов.

Во флигельке хохлились посетители на лавках вдоль стен, звонили телефоны, сновали медработники в комсовых халатах.

Сечкин подошел к регистратуре (он уже понял, что ошибся адресом, и хотел попросить, чтоб его направили верно).

Медбрат, сидевший на корточках перед шифоньером, поднялся, всхрустнув коленками, навстречу Сечкину, топившему записку в холодной ладоньке, и, глянув так небрежно, как шпана поплёвывает сквозь зубы, кивнул на деревянные крашенные ступеньки, выводившие на второй этаж.

Там, на втором этаже, косо и щелько положены были некрашеные половицы, а единственная дверь была приоткрыта.

Сунувшись в кабинетный проём, Сечкин стал разглядывать фотографический портрет на стене, рядом со стояногой вешалкой.

- Знакомы с ней? Имели интимный контакт? - вдумчивый, средних лет врач в щеголеватой куртке из замши протянул ему фотокарточку.

- Знаком. Контакта не имел! - честно отвечал Сечкин.

- Тогда почему же она назвала вас среди своих интимных партнёров?.. - выдвинул ящик стола.

- Дорого заплатил бы!.. - присвистнул Сечкин, впившись взглядом в маленькую паспортную фотокарточку Жени Сицкиной. - ...она красавица, филолог, дочь архитектора!.. Высший класс, одним словом!..

- Сифилитичка она! - поправил его врач и с чувством задвинул ящик. - Хорошо. Идите на анализ!..

- ... Как и ожидалось, по результатам анализа... - начал он сорок минут спустя. - Вы женат, дети?..

- Но я не был с ней! - зашуфлил Сечкин в каком-то чуть не радостном возбуждении. Но осекся и закричал от боли. Это врач, приподнявшись, перевалил письменный стол с четырех ножек на две и, как опорожняют тележку с строительным мусором, впрянил бОльшим ребром в живот Сечкину.

- Г-но, сифилишник! - сказал он.

Повисла пауза.

Сечкин, набрав полный рот воздуха, теперь осторожно, нежно выпускал его через ноздри.

Стол, всподтанцевав, опустился на четыре ноги.

Сечкин так же тихо, незаметно для собеседника расслаблял мышцы брюшного пресса. Удар не захватил его врасплох. Но для виду он выпучил глаза и забагровел как мог.

- Пишите, с кем имели интимный контакт! - подвинули ему листок. - Начиная с жены. Придётся всех вызывать!.. Проверять, изолировать!..

И вот - поезд поздлышдался. Чудно он звучал: ничего многовесного, металлического. Но как позёмистый полевой ветерок надувает в уши траве, так и поезд ветерошился, пел. И Сечкин, не выносивший одиночество и природу, терявшийся перед всем негородским, раскашистым, увидал всё вокруг так ясно, точно бы это "всё" на детальки рассыпалось. Теперь всякий злак вдоль дороги - держался одиноко, особняком. Всякое облачко было штукой, персоной. Всякая крона ольховая... В Каунасе, лет восемь тому назад, они с Карасюком, соседом по номеру, угодили в картинную галерею. Был союзный полуфинал, выходной день. Шли по улице с Карасём, глядь - картинная галерея, свободный вход. Попёрлись для смеха. На видном месте разостенилось полотно - с широкий киноэкран, не меньше. Историческое сражение, кони, люди. Лагуна, горы, морское сражение в артиллерийской дымке. А на переднем плане - янычары, шляхтичи. Кровь, знамёна, кривые сабли. Похихикали с Карасём и - и на улицу, пиво искать. Но одно там лицо с той картины всё стояло у Сечкина перед глазами: черноглазого конного в меховой шапочке, с булатом, озорно и убойно занесённым над турком. Готовится звездануть, а сам - в "объектив" смотрит, на зрителя. И не то поразило Сечкина, что глаза у него - хитрованные, сегодняшние, а то, что - ну как бы сказать... - ну то, что он как бы... х-м-м... он как бы "есть". Он "есть" в принципе. Это п-полный парад. Картине - триста лет! Какое "есть"?

И вот, когда набывавший состав расслоил природную густь и всякая штука в ней так одиноко и полнояко - ...я-я-я-я... - заявила о себе, Сечкин вспомнил ляха с булатом из каунасской галереи. Оказывается, природа состоит из таких вот "я", их чёрных блестящих глаз, пялящихся в объектив, их одинокого и упорного "есть". Зелень и прель, земля в пакле придорожных злаков, бучухие облака и непроходимый ольшанник вдоль озера - кишели лицами и глазами. Которые существуют не вчера или послезавтра, а которые "есть" в принципе, по определению. Это в корне меняло дело.

"Почему же я тогда ещё не сообразил - в каунасской галерее - про богоякие эти стебельки-колоски? - только и мог бы подумать Сечкин. - Ведь и я мог бы "быть" - в принципе, навсегда. Это изменило бы всю мою жизнь. Я не боялся бы никого. Я не травил бы хохмы, я не женился бы на Мирре, я стал бы лучшим шахматистом на свете, я не считался бы ни с чем, ни с кем! каждый вздох мой был бы таким же одиноким абсолютным свершеньем, как полевой злак, как дурацкий гол Блохина, как Корчагинский безумный побег...".

6.

Никто из писателей, правозащитников, артистов балета, резидентов КГБ не наделал столько шуму своим побегом, как непрактичный негибкий Корчагин. Он не владел стилистикой шоу. На нем и самое модное, с прикидом, тряпьё сидело мешкосто. Курил, как шпана в подворотнях, в кулак. Да и антисоветизм его казался шпанистым, стихийно-доморощенным.

Он ни в малейшей степени не представлял себе западных обиходных норм. Проснувшийся невозвращенцем в какой-то ляпландской полудеревне, он и платежный чек на автозаправке не умел заполнить, а не то что по-западному бытовать и мыслить.

(из рукописи В.Пешкова "Чемпион Мира... Грядущего").

. . .

2000 - 2001

© Борис Клетинич, 2001-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

23.10.2003 Сегодня в РЖ Разная музыка. Концерты 26 октября - 2 ноября   Печатная демократия по-корейски   Парящий интеллигент и рефлектирующий гражданин   Аналитика переходного периода   "Коротко, красиво и отлично смотрится..."   За учителя и без учителя   Будет чисто и светло   Что обещает "второй раунд" приватизации   Лабиринты Минотавра   Постиндустриальный передел России   Аналитическая журналистика в России: взгляд изнутри   О брачных играх гиппопотамов и не только   Лечебные грязи   "Украинский Путин": новогодний подарок "старшего брата"   Все о поэзии 155   Журнальное чтиво. Выпуск 149   Российское телевидение как лекарство от ностальгии   Одна фотография-2   Призывание Кармапы   Корпоративная модернизация

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы

Найди на Бегуне: Книги, музыка и видео Образование и карьера Досуг и отдых Продаем целевых посетителей!