Павел Лемберский. Крайняя Плоть

win koi mac dos translit

Рассказы:

Павел Лемберский

КРАЙНЯЯ ПЛОТЬ

После долгого перерыва снова берусь за перо, а избавиться от ощущения будто кто-то об этом уже писал где-то - не могу. Утверждать не берусь, но очень может быть, что даже я сам. Однако где и когда - сказать затрудняюсь. Не думаю, что до 1983 года, поскольку писать начал в мае 1983 года, т.е. ровно шестнадцать лет назад. Нет, вру. Писал и до 1983 года, но исключительно стихи, а это, во-первых, не серьезно, а во-вторых, для меня лично имело скорее терапевтическое, нежели какое иное значение. Дело в том, что в тот период я довольно болезненно переживал свой разрыв с одной особой двадцати четырех лет, с родинкой на шее, и изливал свои эмоции в совершенно нелепых стихах, один из которых приведу здесь по памяти для примера:

Человек средних лет рубит жинку свою топором,
Его сердце бьется от стука.
Он кричит: "Ах ты, сука!"
Жена же падает в крови вчетвером.

В этом месте мои немногочисленные слушатели неизменно перебивали меня вопросом: "А как это - вчетвером?", ну а я объяснял им терпеливо, что жена в стихотворении была разрублена на четыре части.

Эта страшная картина у меня в голове.
Я ли ее выдумал, Шопенгауэр ли - второстепенно.
Бурчит себе что-то под нос человек,
Мысли одна за другой, как у Пруста - попеременно.

При чем тут Пруст, не говоря уже о Шопенгауэре, не спрашивайте - я же сказал, что все это было несерьезно. Ну и, наконец, в финале - неуклюжая вариация на давно уже всем приевшуюся тему Exegi monumentum:

Пруст-шмуст, "Решерше там пердю" и т.д.
А на кой? Все ж забудется и сгорит в кострах.
Только я один - туда-сюда, кое-где
Буду жить в отдельных местах.

Таким образом, можно смело утверждать, что серьезно я стал писать только в 1983 году, и поэтому боюсь, что черновик истории, о которой пойдет речь дальше, все-таки был мною потерян, поскольку в 1985 году я переезжал в другой штат на - как мне казалось - постоянное место жительства и при переезде не досчитался двух ящиков: в одном была посуда, купленная на распродаже в магазине "Мейсис", что в Сан-Франциско, на Юнион-Сквер, а в другом - белье и рукописи. Ну, кое-какую посуду я докупил уже здесь, в Нью-Йорке, в магазине "Конран", что на 3-й авеню, а белье и рукописи жалко.

Но даже если рукопись истории, которая произошла с моим другом, П.Л. и не была утеряна, то переворошив все свои бумаги раз пять, не меньше, я окончательно прихожу к выводу, что рукописи этой у меня нет.

Итак, заканчивая это объяснение, быть может и излишнее, считаю все же необходимым сказать вот что: даже если я и писал где-то об этом, то рукопись этой истории, на мой взгляд занимательной, если и не затерялась при переезде, то, вероятно, была мною уничтожена. Почему я так поступил? Точно не знаю. Могу лишь предполагать. Дело в том, что сперва я относился к своей прозе гораздо более требовательно, чем сейчас. Писал со скрипом. Называйте это как хотите: самодисциплиной, неуверенностью в себе, слишком активной работой левого полушария головного мозга - как хотите, так это и называйте. Сейчас пишу намного легче, не боюсь ничего, знаю, что сколько мне таланта отпущено, столько и отпущено, и за то большое спасибо. В великие не лезу, над каждой строкой не трясусь - как пишется, так и пишется. Даже если грубость где проскользнет или чувство меры и приличия вдруг изменит - не вычеркиваю ничего, а оставляю неприличное место у всех на виду, ибо писатель, что хочу, то и описываю, даже если оно и нелицеприятно. Ведь и у вас, читатели и читательницы, есть нечто похожее, и я даже могу сказать, где именно. Не может быть, чтобы не было - у всех есть. Так что глазами эти места не пробегайте: это природа, это жизнь, это болит после операции.

И последнее: даже если и не писал я ничего подобного и, стало быть, не терял и не уничтожал никогда, а пишу это все впервые, в чем сомневаюсь, то могу высказать вот какую догадку: кажется мне, что нечто подобное я уже писал однажды, оттого, наверное, что вынашивал эту историю долго - так долго, что кажется мне, будто все это я уже писал однажды.

Хотя прочитать об этом - не об операции, а о треугольнике, поскольку с него все началось и им же все завершилось, - можно было бы у того же Проспера Мериме: один маркиз, фамилию его сейчас не припомню, был по уши влюблен в свою супругу, а она, видите ли, воспылала страстью к одному кавалеристу на племенном жеребце. Сюжет тривиальный, но краски на холст французом наложены бойко, персонажи выписаны мастерски, в этом ему, Мериме, не откажешь.

В кино эту тему неплохо, по-моему, разрабатывал англичанин А.Хичкок. В одной его ленте, не помню названия, Ингрид Бергман вскружила голову и впоследствии вышла замуж за одного слабовольного нациста, а Кэри Грант, в роли американского разведчика, руководил всей этой операцией. Естественно, что и сам Грант тоже в конце концов не смог устоять против чар Бергман, и ситуация в результате возникла довольно щекотливая, особенно когда выяснилось, что у себя в подвале нацист хранил в бутылках из-под вина не что-нибудь, а урановую руду.

Таким образом, становится понятно, что не я классический треугольник придумал, не мне за него отвечать. Герой же моего рассказа П.Л. познал свойства этой геометрической фигуры довольно рано, а затем и сам стал, можно сказать, во главе ее угла. Дело в том, что когда-то, еще до Нью-Йорка, он жил в Одессе, на улице К.Либкнехта, и встечался с одной симпатичной девочкой из приличной семьи. Их родные дружили домами. Более того, папа девочки был увлечен мамой П.Л. И она ему отвечала взаимностью. Как-то они вместе завтракали, а потом вместе же легли под стол. Это было около двенадцати. Вдруг в прихожей послышались шаги. Мама П.Л. проворно встала из-под стола и стала поправлять прическу, а папа девочки быстрым шагом направился в ванную освежиться. Тут в комнату вошел папа П.Л. Их в тот день отпустили раньше со службы в связи со смертью начальника. Он подозрительно взглянул на жену, несколько раз громко втянул носом воздух, а потом решительно последовал в ванную. Боже, что тут началось! Какой Мериме, тут уж соседям милицию пришлось к ним вызывать...

Надо ли объяснять, что в результате этой истории мама П.Л. разошлась с мужем, папа девочки разошелся с женой, а сам П.Л. порвал свои отношения с девочкой? Думаю, что не надо.

Через год после этого случая П.Л. оказался в Нью-Йорке. Ах, Соединенные ж вы Штаты, родина картофеля! Господи, сколько тут все-таки разнообразнейших консервов в магазинах! А автомобили какие тут! "Форд ЛТД", "Бьюик Лесабр", "Форд Мустанг"... Нет, всех их не перечислить, глупая это затея.

Мы познакомились с П.Л. в Квинс Колледже, где той весной слушали курс по истории искусств. Были мы однолетки, из одного города, одинаково растерянные, чтобы не сказать потерянные, в новой стране, вдали от старых друзей. Сошлись мы с ним довольно быстро и вцепились друг в дружку, как двое утопающих, каждый из которых полагает, что другой - более опытный пловец. Да, были мы неразлучны: вместе готовились к тестам, вместе бегали вечерами на Таймс Сквер удовлетворять юношеское любопытство в кинотеатриках на 42-ой Стрит, вместе обедали в перерывах между лекциями.

Однажды сидим в буфете и доедаем наши бутерброды с ветчиной и сыром, как вдруг П.Л. решил разоткровенничаться.

- Ты скажешь, поторопился, наверное, - начал он. - Ты ведь осторожней меня. Ты б, я думаю, не торопился. А я поторопился. Никогда толком не знал: еще разок Рильке декламировать или уже можно шептать: "Сними лифчик, глупенькая, я не кусаюсь". А тут поторопился и сказал эти слова. Нет, не "что Вы делаете сегодня вечером?" - это было бы еще в порядке вещей...

Итак, она была врач с дырками в шерстяных носках. Это я потом выяснил. Длиннонога, голубоглаза, хирург. Я лежал перед ней как на ладони, и она уже кончала меня штопать. Я был, правда, под местным, но в голове у меня гудело как под общим. Через две недели, когда я декламировал Рильке у нее дома на Амстердам и 78-ой, она призналась, что в операционной решила, будто я ей подмигиваю. Вечно из-за моего тика у меня осложнения. Ей очень шла маска, ну а мне - кислород. Обрезанием я остался доволен, вот только мочиться первое время трудно было. Обрезание. Слово до чего ж емкое. Она на Онассис была похожа. Нет, не на Жаклин. На мать миллионера. В общем не красавица, но жутко породистая. Даже когда прошел наркоз, я не раскаялся в сказанном. А сказал я вот что. Нет, рано еще. Сначала - предыстория.

Я, как тебе известно, вечерами таксистом ишачу, так? Под ногтями у меня нехорошо, это есть, но лошадку свою после каждой смены пылесосю исправно. Мой напарник тоже парень аккуратный. Среди индусов попадаются очень чистоплотные. Я его Джо зову, хотя настоящее имя его не Джо, но я не могу его выговорить, я уже пробовал, Рахтанахбапал Сингх, не Рахтанахбапал Сингх, ну не могу я его выговорить, и все тут. Поэтому я его Джо зову. Он не обижается, ну и я не обижаюсь, он ведь и меня не Павлом зовет, как матушка накрекла, а тоже Джо, так ему легче. Короче, у нас с Джо общая тачка, он на дневной смене, я на ночной, а хозяин такси - один израильтянин, Иегуда Шлома, не помню как его дальше, что-то там типа Бенвнир, но только не Бенвнир. Ну, не помню я. Так вот, мы его с моим индусом тоже Джо стали называть, но не в глаза - он очень вспыльчив - а за глаза. Зачем нам с Джо нарываться?

Теперь - как я решился на обрезание. Меня на это дело Джо подбил, но не индус, а израильтянин, и даже не столько он, сколько одна подруга из Харькова, они здесь года два уже. Джо-израильтянин меня давно доставал: что я за еврей такой - и в синагоге не бываю, и за Израиль не болею, и в Бога не очень верю и т.д. А прошлым летом встречался я с одной религиозной харьковчанкой. И вот, как-то в субботу, у кого-то на дне рождения, она, взяв, в рот мой член, насторожилась: "Хм, ты что, Павел, необрезанный?" "С какой это радости?" - пожал плечами я и снова предложил ей свой орган. Она заупрямилась, надела трусы и сказала с чувством: "Павел, мы - евреи. Крайняя плоть - не про нас". "Ах ты, пизда маринованная! - расстроился я. - Что ж ты мне, такая-сякая, весь кайф ломаешь?" "Закрой ебало, Паша, - отрезала она. - Сделаешь обрезание - звони, не сделаешь - сам у себя отсасывай..."

Тут в комнату заглянули гости именинника, и я счел нужным беседу нашу прервать.

На следующий день я спросил у Джо-израильтянина, где здесь делают обрезания подешевле. "Наконец-то!" - расцвел он и бросился меня обнимать, а потом добавил что-то на иврите. Оказалось, что есть места, где их делают вообще бесплатно. Я взял у него телефон больницы и договорился с ними, кажется, на четверг, Джо-индус вызвался меня подвезти. Я предложил ему заплатить за простой, но от денег он отказался и даже пообещал забрать меня после операции. "Не имей сто рублей, а имей сто друзей", - сказал я ему по-русски, потом сделал вольный перевод на английский, и он оживленно закивал. Оказалось, что на хинди есть аналогичная поговорка.

В четверг утром мы подъехали в Бенсонхерст, оставили нашу тачку на стоянке при больнице и, захватив счетчик, направились к серому четырехэтажному зданию.

"Что вас беспокоит?" - спросили меня в приемной.

"Крайняя плоть", - ответил я и стал заполнять анкету.

В приемной сидело человек шесть: мальчуган лет восьми с заплаканными глазами, его родители, о чем-то раздраженно спорящие, старик с бабочкой и в белоснежных теннисных тапочках на босу ногу, толстый неопрятный юноша с книжкой раннего Пинчона в руках, и еще кто-то. Джо-индус посидел со мной минут пять для приличия, а затем удалился, напоследок пожелав мне удачи и посоветовав следить, чтобы слишком много не отрезали.

"Что там вообще резать?" - вяло ответил я. Предстоящая операция мало-помалу начинала меня беспокоить. Однако, как пролетел час с небольшим и подошла моя очередь - я даже не заметил. Уж очень я увлекся беседой со стариком в тапках. Он оказался уличным фокусником с сорокапятилетним стажем, и там же, в приемной, вызвался развлекать нас такими фокусами, каких мне и в цирке не доводилось видеть. Начал он с обычных исчезающих и появляющихся непонятно откуда шелковых платочков, которые то оказывались связанными, то развязанными, а закончил он вот как: попросил родителей мальчугана связать три платка в один узел, затем запихал эти платки себе а рот, а потом жестами стал просить мальчика расстегнуть ему ширинку, и когда тот, смущаясь, согдасился, старик осторожно достал из своих штанов серого голубка. Испуганная птаха сделала два-три круга под потолком приемной, к неудовольствию юноши уронила несколько капель на раннего Пинчона, и наконец, уселась на плечо фокусника. Причем, никаких платков во рту у него к тому моменту уже не было. Мы все дружно зааплодировали старику, он несколько раз поклонился, после чего застегнул ширинку, сел на место и завел со мной неторопливый разговор о законах сохранения материи. Оказалось, что фокусник всерьез их не воспринимал. Сначала я пытался вежливо возражать, потом стал немного горячиться и даже пробовал ссылаться на своего отчима, который когда-то преподавал физику в средней школе - мама вышла за него незадолго до нашего отъезда. "А чем твой отчим занимается сейчас?" - полюбопытствовал старик. "У него свой бизнес", - ответил я. "Какой, если не секрет?" - "Не секрет, конечно. Сосиски продает на углу Лексингтон и 41-ой" - "Вопросов больше не имею" - самодовольно улыбнулся старик. Я уже хотел было спросить, как это следует понимать и при чем тут сохранение материи, но в этот момент дверь отворилась и в операционную пригласили меня.

Не хочу тебя шокировать подробным описанием операции, не буду заострять твое внимание ни на моем окровавленном половом органе, ни на каком-то, я бы даже сказал, мазохистском любопытстве, с которым я наблюдал за точными движениями хирурга. Перейду лучше сразу к тем словам, что слетели с моих пересохших губ и так поразили воображение молодого врача. Вот они: "Простите, - сказал я, - я знаю, что моя просьба может показаться вам несколько странной, но не моли бы вы вернуть мне на память после операции, т.е. после благополучного ее исхода, мою крайню плоть?" Лиза, так звали хирурга, чуть не выронила скальпель. Голубые глаза ее округлились. "Вы не ослышались, - продолжал я, - мне очень хотелось бы сохранить хоть что-нибудь на память о нашей встрече". Она ничего не ответила; не знаю даже, улыбнулась ли она - маска скрывала нижнюю часть ее лица.

Операция окончилась. Ассистент Лизы дал мне выпить полстакана красного вина, сказал что-то на идиш и похлопал по плечу.

Часа два я приходил в себя в палате под крики и плач того самого мальчугана, что помогал фокуснику - его оперировали до меня. Когда прошел наркоз, у меня началась такая боль, что я уже не рад был, что живу, что приехал в эту страну, что меня не обрезали на седьмой день, как всех порядочных евреев, что харьковчанка моя оказалась такой привередливой и т.д. и т.п. Еще через полчаса в палату заглянул Джо-индус. Он помог мне встать с кровати, одеться и, поддерживая под руку, медленно повел к выходу, приговаривая: "Так, Джо, хорошо, Джо, еще чуть-чуть, Джо"... В приемной меня уже ждала симпатичная сестра-негритянка с небольшой баночкой в руках. В баночке я увидел свою бывшую крайнюю плоть, плавающую в мутноватом растворе. Она походила на водоросли или какое-то диковинное морское существо. Я поблагодарил сестру.

Такси, к моему облегчению, ждало меня прямо у входа в больницу. За рулем сидел Джо-израильтянин. Заметив нас с Джо-индусом, он выскочил из машины и помог мне вползти на заднее сиденье.

По дороге домой в Квинс я просто не мог оторваться от содержимого баночки. Моя крайняя плоть теперь представлялась мне небольшим мозгом посланника внеземной цивилизации, и этот мозг, казалось, был готов мне сообщить нечто весьма существенное. Я даже, помнится, прижал баночку к уху в надежде получить какие-то важные сведения, но, увы, плоть молчала.

Мы уже сворачивали на Киссена-бульвар, как взгляд мой упал на крышку баночки. На ней было торопливо написано вот что: "Таких придурков я еще не оперировала. Позвони, когда почувствуешь себя лучше." Дальше следовал номер домашнего телефона и подпись: доктор Лиза Льюис.

Что тебе сказать? Через четыре дня я снял бинты, еще через два снова сел за руль, а в субботу, набравшись духу, позвонил Лизе. Звонку моему она была рада, и мы договорились пообедать в японском ресторане на 46-й.

Она оказалась удивительно милым человеком, тактичным, образованным, очень любила поэзию, особенно Рильке. Просьба моя во время операции показалась ей настолько идиотской, что, по ее словам, она минут пять не могла прийти в себя, и от смеха у нее в самый неподходящий момент дрожали руки. Сам понимаешь, чем для меня это было чревато... Мы стали встречаться. Харьковчанке моей я не звонил, но к концу лета она объявилась сама и стала спрашивать, куда это я исчез. Я отвечал, что много работаю, а тут еще колледж, и времени у меня в обрез, но она и слышать ничего не хотела. Напросившись в гости, она сразу же взяла быка за рога: "Обрезание сделал?" Я стал отнекиваться, но она почему-то не поверила и потребовала доказательств. Я нехотя уступил. Уличив меня во лжи, она рассвирепела, стукнула кулаком по столу и стала требовать имя своей соперницы. Я отвечал, что соперницы у нее нет никакой, что после операции я избегаю общения, особенно с женщинами, особенно с такими, что приходят в гости и начинают стучать кулаками по мебели, и вообще, я сегодня ночью работаю, поэтому мне сейчас необходим отдых. "Понимаю", - сказала она, а затем, оглянувшись, резко поднялась со стула и стала ходить взад-вперед по комнате, будто что-то искала. Тут внимание ее привлекла баночка с моей крайней плотью, которую я, по своей неосмотрительности, оставил на пианино рядом с вазой из богемского стекла. Она схватила баночку, увидела надпись, сделанную Лизой в день операции, и залилась театральным хохотом. Я попросил ее поставить баночку на место и не устраивать концерты, но в ответ она высунула язык, потом, как будто этого было мало, показала мне фигу и выбежала из квартиры, хлопнув дверью.

Что было дальше? Где-то через неделю ко мне заходит Лиза и сообщает, что ей вот уже третий день подряд звонит какой-то мужчина и на ломаном английском грозится направить жалобу по месту работы и обвиняет ее в непрофессиональном поведении, в нарушении этических норм, и тому подобное. Я посоветовал Лизе не обращать на эти звонки внимания и сказал, что догадываюсь, кто стоит за всем этим.

"Как не обращать внимания? - спросила Лиза. - Звонят-то мне в первом часу ночи. И неприятности на работе мне ни к чему. Это безобразие должно быть прекращено!" Тут она впервые за время нашего общения повысила голос, и я понял, что Лизу, человека сдержанного и уравновешенного, тут уж действительно достали.

На следующий день я уже был в Бронксе у своей бывшей харьковчанки и требовал, чтобы она оставила свои домогательства и не накручивала каких-то мужиков приставать по ночам к достойным людям, и отдала мою крайнюю плоть, и вообще, перестала дурью маяться. В ответ она стала грубить, но чуть погодя расплакалась. Я стал утешать ее, похлопывать по плечу, она расплакалась еще сильнее.

"Боже мой, ну что ты нашла во мне, ну стоит ли из-за меня расстраиваться так? Ну посмотри на меня - ни кожи, ни рожи..." Неожиданно последний аргумент подействовал на девушку. Она взглянула на меня своими заплаканными глазами, всхлипнула разок, потом высморкалась в салфетку и, наконец, признесла: "Ты прав. Кому ты такой сдался? Забирай свою шкурку - она в холодильнике - и катись к своей американской суке..."

Тут П.Л. прервал свой рассказ, поскольку мы и так уже несколько запаздывали на лекцию по истории искусства ХХ века. Извинившись, мы на цыпочках вошли в аудиторию, но лектор даже не обратил на нас внимания, настолько он был увлечен своей лекцией о Марселе Дюшане и его знаменитом "Фонтане", вызвавшем такой ажиотаж у парижской публики.

Чем закончилась эта история? Мой друг П.Л. женился на Лизе и вскоре они перебрались в Коннектикут, в дом, принадлежащий ее деду. П.Л. защитил диссертацию и недавно получил работу в престижном Колумбийском университете, где он сейчас читает курс "Негация автономности искусства и постулаты транс-постмодернизма". Джо-индус три года назад стал очередной жертвой своей опасной профессии: ночью при попытке ограбления он был застрелен в упор за рулем такси, которое незадолго до того выкупил у Джо-израильтянина. Сам израильтянин купил небольшой магазин деликатесов в Сохо, и бизнесом, вроде, доволен. Девушка из Харькова выучилась на программистку и сейчас заведует отделом в одном из нью-йоркских банков, а я вот уже третий год - сам не знаю почему - все откладываю свой визит к П.Л. и Лизе, несмотря на их настойчивые приглашения. Господи, ну когда уже затянутся мои раны от разрыва с той двадцатичетырехлетней особой с родинкой на шее? Когда я уже не только смогу спокойно и доброжелательно смотреть на чужое семейное счастье, но и начну подумывать о своем? В треугольнике ли, в ромбе ли, в квадрате - где угодно, элементом какой угодно фигуры дай стать мне. Сил нет больше торчать одиноким перпендикуляром к неизвестно чему, непонятно на кой, а главное, к какой плоскости я принадлежу и с какой персекаюсь? В какой точке? Где она? Где эта точка, а?

1993-1994 гг.

© Павел Лемберский, 1994-2003.
© Сетевая Словесность, 2000-2003.

Книга отзывов

23.10.2003 Сегодня в РЖ Печатная демократия по-корейски Парящий интеллигент и рефлектирующий гражданин Аналитика переходного периода "Коротко, красиво и отлично смотрится..." За учителя и без учителя Будет чисто и светло Что обещает "второй раунд" приватизации Лабиринты Минотавра Постиндустриальный передел России Аналитическая журналистика в России: взгляд изнутри О брачных играх гиппопотамов и не только Лечебные грязи "Украинский Путин": новогодний подарок "старшего брата" Все о поэзии 155 Журнальное чтиво. Выпуск 149 Российское телевидение как лекарство от ностальгии Одна фотография-2 Призывание Кармапы Корпоративная модернизация Гарри Поттер в Институте европейских культур