- Рассказы:
- Игорь Лощилов
ГЛУБОКОМЫСЛЕННЫЙ
С самого раннего детства я отличался склонностью к глубокомыслию. Бабушка моя нередко пугалась, видя, как взор мой устремлялся куда-то вдаль, а сам я, несмышленый, казалось бы, карапуз, застывал, так и не донеся до рта кусок превкусного яблочного пирога, называемого шарлотка.
С тех же пор, как я оказался в тюрьме, мысли мои, независимо от моей воли, приобрели странное направление. Приблизительно на исходе восьмого месяца заключения я осознал, что перестал думать словами, и начал думать воспоминаниями. Я не могу с тех пор связать и двух слов, хотя думать и говорить связно так и не разучился. Два-три эпизода из прошлой жизни, если расположить их в определенной последовательности, складываются иной раз в некое подобие предложения, передать смысл которого нельзя иначе, как не рассказавши подряд две-три истории. С тех пор, как я понял это, мысли мои стали глубже, чем прежде, и, видимо, даже глубже, чем в детстве. Теперь, когда меня скоро выпустят, я решил записать на бумаге хотя бы одно такое предложение, ибо уже сейчас вижу, что на свободе снова стану думать, как все, и даже вскорости, скорее всего, забуду, как это вообще бывает.
В городе, где я родился, у меня было немало странных знакомств. Еще в дни моей юности познакомился я с некоторым седовласым мужчиною, квартировавшим по соседству. Квартира была старая, и хлам превращал ее вкупе с тяжелым запахом в нечто невообразимое. Запах распространялся из ванной комнаты. Старик поощрял в себе любовь к природе вплоть до того, что стал разводить в ванной комнате живых лягушек. Лягушки, как ни странно, выжили, чему хозяин был несказанно рад, и с тех пор никогда не спускал воду в ванне. Вода застоялась, покрылась зеленью и стала распространять изумительное зловоние.
Старик играл на флейте в оркестре городского театра. Однажды он ни с того ни с сего сказал соседу по оркестровой яме, тоже флейтисту: "Сволочь!" Распространился слух, что старик выжил из ума - молва есть молва. Не знаю, правда ли, что в голове его воцарился некоторый беспорядок (я и сам был тогда без царя в голове), однако вскоре он слег, и, проболев две недели, умер. Я навестил его два раза во время болезни, и был странно поражен его внешним обликом, который приобрел в эти дни несвойственную моему знакомцу значительность. Возможно, этому способствовали длинные седые космы, рахметавшиеся по подушкам. Знакомец мой слегка картавил.
В третий раз оказался я в этой квартире уже после его смерти. Одетые в черное знакомые, родственники и сослуживцы флейтиста проводили меня в кабинет покойного. Я выдвинул один из ящиков комода, который оказался доверху набит фотографическими карточками предков. Я долго разглядывал старинные пожелтевшие фото, наклеенные на картонные паспарту, и существо мое наполнялось все более тяжелым чувством. Особенно мучило меня, что что мне было жаль всех мертвых, а жалеть живых я так и не научился.
Вернувшись домой, я лег спать, не раздеваясь. Во сне увидел я своего друга (звали его Николай). Он был молод в моем сне, и у него была молодая веселая жена. Однако и во сне досталась мне печальная участь разбирать архив, оставшийся после смерти супругов, с которыми произошло что-то... не помню что. В ванной пели лягушки, а я задумчиво перебирал листочки, полные глубоких мыслей, чужих, выписанных из каких-то книг, и своих, не менее глубоких. Глубина некоторых поразила меня; некоторые разочаровали.
Наконец, на самом дне ящичка я обнаружил несколько рисунков. Там были изображены люди, мужчины и женщины, кажется, даже дети. Нарисованы они были яркими разноцветными линиями, непохожими на карандашные, и выглядели они все как-то уж слишком весело, почти что радостно. Правда, из воротников у всех вместо головы торчали странные просвечивающие насквозь конструкции, как бы выгнутые из проволоки; в этих подобиях голов было что-то от насекомых, и, - как ни странно, - что-то египетское.
Проснувшись, я попытался зарисовать по памяти странных людей (или кто это были), но тогда у меня так ничего и не вышло. Весь следующий день я, как это свойственно мне, думал: о смысле жизни - своей и Николая. Более или менее похоже нарисовать его человечков мне удалось много позже, через полтора десятка лет, и роковым образом эти рисунки сыграли не последнюю роль в истории моего заключения.
В другой раз я приехал в город Антон, и, как всегда, в первую очередь пошел к директору городского театра. К тому времени я уже жил тем, что ездил по разным городам и выступал в театрах с небольшой сольной программой. Иногда удавалось собрать худо-бедно публики, и тогда вполне хватало на пропитание и дорогу в следующий город. В такой жизни я ощущал известную долю жульничества и малую толиту плутовства; поэтому, наверное, приезжая в чужие города, я становился суеверным. Вряд ли работа моя проходила по ведомству обмера и обвеса, но я, например, всегда сохранял до конца представления в кармане брюк трамвайный билетик, купленный уже здесь. И непременно, если дело не заканчивалось скандалом, старался смыться из города как можно скорее.
Выступал я голым, ибо тогда уже хорошо понял, что терять мне нечего. Тело мое на сцене изображало душу недавно умершего человека, которая только что очутилась в совершенно незнакомом ей месте и не может понять - где она, и что, собственно, произошло. Я немало тренировался, прежде чем научился изображать такую душу; номер получился эффектным и даже слегка опасным для слабонервного зрителя.
Я сидел один в артистической уборной и думал. Когда прозвенел звонок, я подошел к выходу на сцену гибкой походкой молодого воина. Движения мои были медленны, и скорее изображали движения, чем были ими. В какой-то момент я ощутил, что не только телу, но и душе моей надоело выделывать сальто-мортале и разные штучки. Я растворился в воздухе над оркестровой ямой, выше, правее, и чуть впереди от себя. Тело мое было телом среди тел, затерявшихся на самом дне мира, на самом его синеньком дне. Тогда я впервые понял, что меня здесь нет, а коробочка сцены с ветхим занавесом и гладким новеньким деревянным полом превратилась в последний утык изнасилованного пространства.
Видимо, предложение мое подходит к концу. Так, узелок на память. О чем оно? Я не знаю; вернее, не умею сказать. Я даже думать здесь разучился. Не могу толком вспомнить, как я сюда попал, когда у меня отобрали паспорт и посадили где-то в клетку. Видимо, я подлежу заслуженному наказанию, а попытки сказать о несказуемом окончательно размыли для меня границы между абзацем, предложением, словом, слогом и буквою.
О чем оно, мое предложение? Не знаю. Нет, постойте... Кажется, я сумею вам объяснить. По-видимому, оно отвечает на вопрос о том, почему дядя фотограф говорит нам обычно: "Сейчас вылетит птичка!"
До свидания, сволочи. Точка. Тире. Точка...
Нет, глубокомысленное многоточие...
© Игорь Лощилов, 2002-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.
 |
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
 06.07.2003 Сегодня в РЖ Внимание на Лодочника Несостоявшаяся "Ходынка Путина" Живой Журнал словами писателей. Образование для "чучела" Евгений Дога: "Я живу не один. Я живу со своей музыкой" Европейское братство лузеров Почему ЮКОС Заметки краем Какое, милые, у нас десятилетье на дворе? Срок годности Неготовое, небезопасное, ненужное, или К вопросу о формате неформатной культуры Несуществующая поэзия. Окончание Это критика Банкротство Реформа по-украински Диалоги не на равных Инфарт Гротеск распадающегося мира на фоне "страшного суда" Аргумент в пользу монархии Объявлен лонг-лист Букера-2003
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|
|
|
|
