Словесность
win      koi      mac      dos      translit 


Рассказы:
Игорь Лощилов



"МОЛОДЕЦ-ИСПЕЧЕЦ"  ДАНИИЛА  ХАРМСА:
ОПЫТ  АНАЛИЗА


I. 1. Намешу в бадье муку
2. Да лепешку испеку.
II. 3. Положу туда изюм,
4. Чтобы вкусно стало всем.
III. 5. Гости к вечеру пришли
6. Им лепешку подали.
IV. 7. Вот вам, гости, ешьте, жуйте,
8. В рот лепешку живо суйте.
V. 9. И скорей скажите нам:
10. Наша лепешка вкусна вам?
VI. 11. Гости хором мне в ответ:
12. "Второй лепешки такой нет,
VII. 13. Потому лепешка та
14. Не плоха, а вкуснота!"
VIII     15. - Вот какой я молодец!
16. Вот какой я испечец!

Стихотворение Даниила Хармса "Молодец-испечец" впервые было опубликовано в качестве приложения к воспоминаниям Нины Владимировны Гернет. "В "Чиж" приходило много самотёка: сочинений читательских. Некоторые нас очень забавляли. Как-то Даниил Иванович был у меня, мы дурачились и решили написать в "Чиж" письмо и стихи от лица воспитательницы детского сада. Я сочинила идиотское письмо, а Хармс - стихи для игры-хоровода, якобы выдуманной этой воспитательницей. Они назывались "Молодец-испечец" <...> Это было здорово - талантливому поэту непросто сочинить бездарные стихи. Клочек бумаги с этими стихами, написанными рукой Хармса, сохранился у меня до сих пор. Мы с Даниилом Ивановичем были вполне удовлетворены, когда секретарь редакции, Эстер Паперная, разбирая почту, вдруг закричала: "Послушайте!", и стала вслух читать это письмо и стихи, а когда кончила, кто-то из слушающих сказал: "Ну, знаете, такого нарочно не выдумаешь!" [4, 203]

Как это и в самом деле ни удивительно, "Молодец-испечец" выдуман нарочно. Стихотворение представляет собой блестящую профессиональную имитацию графоманского, вопиюще "бездарного" письма [5]. Минимальными средствами Хармс создал образ идиотического "читателя" [6; 13], возомнившего себя "писателем", будучи не в состоянии "точно и правильно облечь мысль в словесные формы" и "учесть возможную реакцию слушателя (читателя)" [14, 84]. "Молодец-испечец" состоит из шестнадцати стихов с характерными для непрофессиональной версификации "смежными (то есть композиционно наиболее легкими)" [6, 55] рифмами.

В качестве текстового генератора выступает окказиональное слово "испечец". Именно его появление в абсолютном конце текста служит своеобразным комическим "катарсисом" стихотворения и - одновременно - апофеозом "идиотизма" лирического героя. "Всякое слово (языка или речи) реализует свое значение в контексте, но узуальные (канонические) слова требуют так называемого воспроизводящего контекста, а окказиональные - формирующего, созидающего. <...> эстетически ценные окказионализмы являются важным текстообразующим средством." [1, 4] Если предположить, что лирический герой - ребенок "от 2-х до 5-и", то рождение на наших глазах нового слова свидетельствует почти что о гениальности, во всяком случае, о подлинном "прорыве" в языковом сознании личности, проходящей сложнейший путь овладения словообразовательными средствами родного языка; если (учитывая наше знание о письме, сочиненном Н. В. Гернет) вспомнить, что это взрослый, - бесспорно, это идиот (точнее, идиотка: слабоумная и экзальтированная воспитательница детского сада, решившая поделиться педагогическим опытом с редакцией детского журнала). Читательская эмоция во втором случае будет совсем иной... Вероятно, художественный эффект стихотворения состоит в как раз в неоднозначности и возможности двоякого прочтения - лирический герой содержит в себе потенциал развертывания как в образ вундеркинда, чудесного сына [11, 133-159], так и в образ великовозрастного кретина (идиотки).

Существительное "испечец" в заглавии текста служит приложением к слову "молодец" ("лицо, характеризующееся свойством, названным мотивирующим именем прилагательным или словосочетанием с прилагательным в роли опорного слова" [7, 142]; оно образовано от глагола "испечь" при помощи суффикса -ец- ("лицо, характеризуемое действием, названным мотивирующим глаголом" [там же]). Странная инфантильность и экзальтированная эмоциональность, обращенная на себя ("Вот какой я [Cловно бы зажмурив глаза, говорящий подбирает слово из набора известных... Нет, такого слова там нету!] ИСПЕЧЕЦ!" - представляются результатом предельной компрессии текстообразующего принципа пародийного "хоровода".

От последнего слова стихотворения тянется нить к первому: "намешу". В общем контексте оно воспринимается как неправильное, неточное (по меньшей мере, инфантильное), ибо предполагает возможность опять-таки двух вариантов исходного глагола: "намешать" ("прибавить, вмешивая" [10, 328]; тогда правильной соответствующей формой было бы "намешаю") и "намесить" ("меся, наготовить" [там же]). Более естественно, впрочем, было бы сказать "замешу": речь идет о "волевом" импульсе, полагающем начало процессу приготовления блюда. Но и в этом случае оттенок двусмысленности - то ли неправильно образована форма глагола, то ли неправильно употреблен глагол - сохраняется и даже усиливается: "замесить" - "приготовить, смешивая какое-н. сыпучее вещество с жидкостью и разминая до получения вязкой массы" [10, 182], а "замешать" - и вовсе "вовлечь (в предосудительное дело, в преступление)" [10, 183].

Если в двустишии I содержатся лишь "оттенок" и "призвук" речевой неправильности, то в каждом из последующих неизменно присутствует какая-либо нарочитая (для подлинного автора), непреднамеренная (для "женщины-педагога") и вполне "ожидаемая" (читателем) "ошибка"-аттракцион. Цепочка этих "ошибок" подчиняется определенной монтажной логике; основания всякий раз различны, и, точно зная, что в следующем двустишии непременно встретится очередной ляпсус, читатель не может предугадать - какого именно рода он будет. Восьми двустиший оказалось "необходимо и достаточно", чтобы воплотить и художественно исчерпать принцип "ожидаемой неожиданности" по законам буффонады.

Во II-III двустишиях сочинитель совершенно непреднамеренно попадает в пространство весьма изысканного экспериментирования с неточной рифмой: "изюм" - "всем" (разновокальная) и "пришли" - "подали" (разноударная) [3, 256-258; 2, 55-58, 66-68]. Рифмы в стихотворении точные, бедные и - в половине дистихов - грамматические. В IV двустишии сохранение точной рифмы - единственный раз в стихотворении чисто женской - приводит к уморительной информационной избыточности: "Вот вам, гости, ешьте, жуйте, / В рот [куда же еще?] лепешку живо суйте." Во II совладать с точной рифмовкой не удалось, ибо слова "изюм" невозможно избежать - этого требует принцип правдивого "отражения" описываемых действий: "туда" [в бадью - куда же еще?] был положен именно изюм, а не орехи, например. Нельзя избежать и крайне неуклюжего ("вкусно стало всем") выражения глобальных притязаний автора-кулинара. Манифестация женской рифмы (IV) подготовлена нарушением ударной константы в предшествующем двустишии, где клаузула звучит не менее "болезненно", чем в II: "пришлИ" [мужская] - "пОдали" [дактилическая]. В результате получаются восхитительные в своей какофонической "неправильности" пары рифм. Можно привести множество параллельных случаев - от А.Белого и В.Шершеневича до В.Высоцкого и Г.Сапгира - и всякий раз это будут осознанные и изощренные ритмические эксперименты; "воспитательница" же, буквально не ведая, что творит, рифмует "изюм" со "всем" или разрушает ударную константу. Уместно, может быть, вспомнить, как неожиданно "современно" звучит русский амфибрахий у немцев Э.Глюка и И.В.Пауса (начало XVIII века!): "Кто храбро трудится,/ Тому укрепится// Ум, дух и рука// Тот все побеждает/ И часть получает// Корона в конец тому дарствуется." [Цит. по 3, 35.] Версификация лютеранских миссионеров непреднамеренно "опередила" историю русского трехсложника (собственно, еще и начавшуюся) почти на два столетия. "Силлабо-тонический эксперимент Глюка и Пауса не имел прямых последствий" [5, 35], но их "раритетные" панегирические оды и переводы молитвенных гимнов неизменно вызывают у сегодняшнего читателя восхищение, сходное с тем, которое вызывают у взрослых способности вундеркинда.

Возможны (но вряд ли продуктивны) метафорические (приготовление пищи как творчество и творение) и ритуально-мифологические (хоровод; изюм > виноград > Дионис, мука+вода > тесто > хлеб) прочтения стихотворения. Впрочем, путаница времен (I-II- будущее, III - VIII - "прошедшее в будущем"?) и наклонений глаголов, число, в котором мыслит себя говорящий (I-II и VI-VIII - единств., III-V - мн.) свидетельствуют о близости его сознания к архаической нерасчлененности (в нашем случае - об умственном дефекте).

Единственный, пожалуй, "намек" на литературную реминисценцию ("Гости хором мне в ответ: / Второй лепешки такой нет <...>" напоминает о шестикратно повторенной в "Сказке о мертвой царевне и семи богатырях" рифме "И ей зеркальце в ответ: / "Ты прекрасна, спору нет <...>") отсылает опять-таки к кругу раннего детского чтения (сказки А.С.Пушкина), а превращение "я" в "мы" с появлением "гостей" (вкупе с косвенной отсылкой к мотиву зеркала) позволяет усомниться в реальности как гостей, так и самого "молодца-испеч<е?>ца", во всяком случае - в определенности его личностных границ.

Можно поставить и другие вопросы. Была ли действительно столь вкусна лепешка, о которой идет речь? Была ли она вообще испечена? "Кулинарный талант" лирического героя, вероятно, соответствуют его "способностям" в искусстве поэзии...

Несравненно интереснее, оставив в стороне проекции на гипотетические жизненные контексты, продолжить следить за развитием сюжета "ошибок" в сфере, связанной с метром и ритмом. Первое нарушение бесхитростного, но довольно "правильного" четырехстопного хорея происходит только в стихе 10: "Наша лепешка вкусна вам?" [-˘˘/-˘/-˘/-]. Ошибки можно было бы избежать, если в экспериментальных целях поставить на место слова "лепешка" "дурацкое в своей серьезности" [5, 19] (зато двусложное) слово "пища": "Наша пища вкусна вам?" Но лепешка непременно должна быть названа в очередной раз. С другой стороны, противопоставление "мы" - "вы", подчеркнутое грубейшей грамматической рифмой ("нам" - "вам"), диктует необходимость сделать акцент на том, что лепешка именно наша, сделана нами, нашими руками. (Спросить "А лепешка вкусна вам?" или "Как? Лепешка вкусна вам?" означало бы приуменьшить свою роль в её приготовлении.) Избежать двусложного местоимения нельзя никак, подобно тому, как не может остаться неупомянутым "изюм" - важнейший рецептурный ингридиент. При этом первая стопа получает лишний безударный слог, а слово-амфибрахий "лепешка", до сих пор благополучно "укладывавшееся" в размер, начинает "выпирать" из стиха, воочию являя реальность изделия, готового к употреблению (слово "лепешка" встречается в стихотворении 6 раз, а слова с корнем вкус- - 3; в пропорции: на каждое вкусн- приходится по две лепешки ). Еще одна навязчивая "ошибка" объединяет двустишия II и V: слова "вкусно" и "вкусна" не предполагают дополнений в дательном падеже ("всем", "вам").

Если манифестация финального неологизма представляется апофеозом творческих способностей лирического героя, то подлинный апофеоз версификационного артистизма Хармса - стих 12. Он открывает гипотетический панегирик "гостей", чей краткий (всего три стиха) "ответ" построен столь неподражаемо-"идиотским" образом, что на его фоне партия кулинара-молодца выглядит почти что "образцовой" речью. Стих "Второй лепешки такой нет" после "Гости хором мне в ответ: <...>" резко нарушает хореическую инерцию, всего один раз поколебленную в сторону дольника лишним слогом (стих 10). Он легко мог бы стать полноударным ямбическим: "Второй такой лепешки нет" (что также можно было бы считать симптомом графоманского письма: "полиметрия соседних строк" [8, 55]), но не становится он и таковым: эмоциональный нажим снова приходится на слово "лепешка", оно непременно должно быть произнесено - в который раз... - и как можно скорее. В результате инверсии - "лепешки такой" - ударение в слове "такой" смещается на первый слог, и в этом "новом" состоянии оно превращается в последний плацдарм хорея на стыке ямбических стоп. Заветное же слово "лепешка" предстает в окружении двух определений, становясь своего рода "смещенным центром" стиха ("второй лепешки такой нет"), слово и стих причудливо деформируются, стих (Я4 с пиррихием в третьей стопе) на общем хореическом фоне звучит чудовищным ритмическим курсивом-конвульсией.

В двустишии VII ляпсус несравненно проще, это простая логическая ошибка: противопоставление слов, относящихся к разным частям речи. Он откровенно комичен и легок для восприятия, как и для осознания механизма его "действия". Объяснить, почему это сказано "неправильно" под силу учащемуся средней школы. Это - выход в "вольное дыхание", предвосхищающий простейший параллелизм венчающих стихотворение самоутверждающих возгласов (VIII). Краткая форма прилагательного "плохой" синтаксически противопоставлена разговорно-инфантильному существительному "вкуснота". "Логичнее" было бы сказать "Не плоха, а хороша", но тогда почти пропала бы рифма, а автор, как мы помним, хорошо знает, что это такое, и лишь в самом начале (II и III) дважды - скрепя сердце (или вовсе не заметив этого) - отклонился от точной рифмовки. К концу работы над "стихами для игры-хоровода" он (точнее, она) "научилась" рифмовать без ошибок и не может допустить неточного созвучия. За этой откровенной буффонадой читатель может не заметить еще одну "ощибку": воспитательница незаметно для себя опустила "что" ради сохранения размера: "Потому [что] лепешка та <...>". С другой стороны, курьезность высказывания актуализирует именную природу существительного и прилагательного: общим знаменателем является отсутствующий глагол-связка: "Потому лепешка та/ Не [есть] плоха, а [есть] вкуснота". Признак ("плоха") незаметно подменяется свойством ("вкуснота"), и "лепешка" становится субстанциональным воплощением "вкусноты". Возможна двоякая интерпретация синтаксической роли слова "вкуснота": определение, неуклюже выраженное существительным ("лепешка <...> [какова?] <...> "вкуснота"; в эту экзотическую сторону подталкивает противопоставление прилагательному), - и сказуемое ("лепешка" <...> [и есть ничто иное, как] <...> "вкуснота". В последнем случае утверждается тождество "лепешка" = "вкуснота".

Лирический герой-графоман, жизнерадостный (и часто женоподобный) идиот - одна из доминант обэриутского образа человека (Олейников [5], Заболоцкий [9]).

"Недочеловеческое" состояние сознания и его литературный аналог - графоманское письмо - позволили поэтам прикоснуться к "сверхчеловеческому", минуя "человеческое". Стихотворение "Молодец-испечец" эстетически вполне самодостаточно и в своем роде совершенно; оно несводимо к истории о собственном происхождении (литературный розыгрыш). Связь с "домашней семантикой" [5, 8] и атмосферой "непрекращающейся блестящей буффонады" Детгиза, где "постоянно шел импровизированный спектакль" [там же], способна усложнить и конкретизировать наши представления о субъектно-ролевой организации стихотворения в креативном плане ("облеченной молчанием", по Бахтину, Автор > слабоумная воспитательница-графоманка > молодец-испечец, он же горе-кулинар > психически здоровые дети, жертвы педагогического и поэтического "творчества", вынужденные принимать участие в идиотской "самодеятельности"), но принципиальных изменений не произойдет и в том случае, если сегодняшний читатель ничего не знает о "воспитательнице детского сада" (чья женская природа никак не эксплицирована в тексте).

В эссе о "творчестве" и поэтической продукции графоманов в эмиграции, названном "Ниже нуля", Владислав Ходасевич писал: "За все время существования советской власти нечто разительное было напечатано только один раз - я имею в виду цикл стихов Заболоцкого, из которого отрывки приводились в "Возрождении" Гулливером. При этом все еще не выяснено, не были ли эти стихи сознательною насмешкою над редакцией журнала, в котором они появились." [13, 603]

Были, конечно. И стихи Заболоцкого, и "Молодец-испечец" Хармса: разница лишь в целях "сознательной насмешки" и - в масштабах провокации.



    ЛИТЕРАТУРА

  1. Бабенко, Н. Г. Окказионализмы в художественном тексте: Структурно-семантический анализ. Учебное пособие. Калининград, 1997.
  2. Гаспаров, М. Л. Русские стихи 1890-х - 1925-го годов в комментариях. М., 1993.
  3. Гаспаров, М.Л. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 2000.
  4. Гернет, Н. В. О Хармсе (Заметки к вечеру памяти Д. И. Хармса, Москва, 1976 год). Публикация Г. Я. Левашовой. // Нева, 1988, №2, 202-204.
  5. Гинзбург, Л. Я.Николай Олейников // Олейников, Н. Пучина страстей. Л., 1991, 5-25.
  6. Добренко, Е. Формовка советского читателя. Санкт-Петербург, 1997.
  7. Ефремова, Т. Ф. Толковый словарь словообразовательных единиц русского языка. М., 1996.
  8. Жолковский А. К. Блуждающие сны и другие работы. М., 1994.
  9. Лощилов, И.Е. Феномен Николая Заболоцкого. Helsinki, 1997
  10. Ожегов, С. И. Словарь русского языка. Екатеринбург, 1994.
  11. Токарев , Д. В. Курс на худшее: Абсурд как категория текста у Д. Хармса и С. Беккета. М., 2002.
  12. Томашевский, Ю. Зощенко, который не смеялся // Зощенко, М. М. Письма к писателю. Возвращенная молодость. Перед восходом солнца: Повести. М., 1989, 3-16.
  13. Ходасевич, В.Ф. Ниже нуля // Ходасевич, В.Ф. Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991,597-603.
  14. Цейтлин, С. Н. Речевые ошибки и их предупреждение. М., 1982.



© Игорь Лощилов, 2002-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.



Книга отзывов
Страница открывалась с 05.11.02 184 раз    



19.09.2003 Сегодня в РЖ Экзамен экзамену, или об объективности тестов ЕГЭ   Между светом и тьмой: муки самопознания   Это критика   Искусство 11 сентября   Гарвард: трехсотлетие Петербурга-5   Чечня пред выборами: упущенные возможности   Две башни   Путин в Полтаве-2   Европа: политика не-мощи   О времени и о реке   Хрустальная машина   бабушка... дедушка... яма... копал   Головные боли Америки   Валютные резервы и экономический рост   Нет смысла не участвовать во флэшмобах   Третий - решающий   Вузы: битва за профессуру   "Нет такой партии!"   Журнальное чтиво. Выпуск 147   Простодушное чтение (4)  
Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ
Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы


КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ:
Озон:
Bolero:
Mistral   Книги-почтой   Топ-книга   МК-Книги