Рассказы:

Валерий Суси

БЕЛЫЕ  НОЧИ

- Так ты хочешь, чтобы я рассказал тебе все-все про свою жизнь? Откуда этот интерес к судьбе не слишком удачливого писателя?

- Я тоже хочу написать книжку... о себе. К тому же впереди длинная ночь...

- Думаю, это было бы любопытно... если бы тебе удалось написать честно, без оглядки на будущих читателей и, не опасаясь молвы и пересудов.

- А тебе это удается?

- В какой-то мере - да.

- Но вряд ли ты способен переплюнуть Лимонова?

- Тебе нравится Лимонов?

- Очень.

- Мне он тоже нравится. Но, в отличие от него, я считаю, что употребление обсценной лексики в прозе вовсе необязательно.

- Что-что, какой лексики?

- Обсценной. Другими словами - мата. И не потому, что я сноб и ханжа, материться я умею и матерюсь, но то в жизни... Жизнь занозиста - без мата не проживешь. Но литература... Изящная словесность... Бунин, Куприн, Набоков - эти старики не простили бы...

- Да пошли они, старики твои... От нашей жизни у них бы крыша в миг поехала.

- Она и у Лимонова поехала.

- Ну и что? Его весь мир знает. А ты старикам в рот смотришь, а потом жалуешься, что писатель не слишком удачливый.

Я увел ее с Невского часа три тому назад. Выбрал ее лицо в густой пестроте циничных мордашек. В этих головках полный вакуум, догадывался я, о чем можно с ними говорить? Дети... Сучки, конечно, уже прожженные, но все равно - дети. Пожалуй, в былые времена подобная догадка вряд ли меня остановила, в былые времена... Но теперь, когда мне стукнул полтинник... Старый хмырь, даже не думай, даже не смотри в ту сторону, такой кусище пошлятины тебе не сожрать, поперхнешься. Тебе нужно совсем другое, и ты, господин не первой молодости, прекрасно знаешь, что тебе нужно - опытная, в меру потасканная, не глупая и душевная баба, не так ли? Когда живешь среди жирных от лживости масок, превративших смысл своего существования в бесконечную череду интриг, в суетливую и клыкастую возню за самой малой выгодой, тогда волей-неволей начинаешь тосковать по чему-то настоящему и неподдельному. Стеклянный зимний сад - одно дело, а живой лес с запахами травы, коры, смолы, земляники, одуванчиков, всей этой густо перемешанной настойки - совсем другое.

В ее лице не было этой тупорылой беспечности - день прошел и ладно - в ее лице я различил сероватую, простую человеческую заботу. Обремененность. Выглядела она лет на тридцать, косметика умеренно подчеркивала аккуратные брови и опрятные ресницы. Осветленные волосы, зачесанные назад, лежали ровно, открывая не узкий, но и не академический лоб (проститутка с академическим лбом это, бля, было бы явление!). Нет, я видел под сенью Гостиного двора лоб весьма сообразительной особы. Прямой неширокий нос, рот большой крупный грубоватый, примечательный рот. На рот я загляделся. Невысокая, она обладала видной грудью, соблазнительно выпирающей из стильного, украшенного замысловатой аппликацией, белоснежного свитерочка с веерным вырезом. Короткая черная юбчонка обнажала крепкие и прямые, как у пони, ноги.

Мы легко сторговались. Она назвала цену, а я согласился. И привез ее на такси в скромную гостиничку, свидетельствующую о моем невысоком статусе, о чем сообщаю, разве что из кокетства... На самом деле, мне везде хорошо, где есть хорошенькая женщина и бутылка коньяку.

Я был уверен, что и моя большеротая и большегрудая подружка не загрустит от этой, прямо скажем, не роскоши.

Полированный шкаф, деревянная узковатая для двоих тахта (серьезный минус), стол, тумбочка, два стула, обшарпанный телевизор, с обломанным наполовину переключателем каналов (да хоть бы и вовсе не работал), толстые зеленые портьеры, графин с водой, наверняка несвежей, пара стаканов.

Я заглянул в тумбочку и водрузил на стол заранее припасенные бутылку водки, бутылку коньяка и бутылку шампанского, затем разложил бананы, апельсины, яблоки, вишневый и томатный сок в тетрапакетах, шоколадку. Натюрморт получился неряшливый и невзыскательный, но что поделаешь - в моих условиях не самый худший вариант.

- Водку я не пью, - сказала она.

- А коньяк?

- И коньяк тоже.

- Шампанское?

- Ну, если немножко... Я - трезвенница. В бассейн хожу регулярно.

- Как знаешь, - не расстроился я, поскольку в мои планы не входило напоить ее до бесчувствия и, воспользовавшись ситуацией, овладеть ее беспомощным телом.

Себе я налил полстакана беленькой, чтобы перешагнуть сразу через несколько ступенек на пути к раскованному нетрезвому куражу, а не мельтешить, смачивая горло усеченными глоточками. Второй стакан, шипя, пузырясь и оседая, наполнился веселым, но пренебрегаемым мною, дамским напитком.

- Тебя как звать?

- Катерина.

- А меня Влад. За тебя, Катерина!

Я заел водку бананом, она отломила квадратик шоколада. Я посмотрел на ее рот, подумал и плеснул в свой стакан еще водки.

- Еще раз за тебя!

- Напьешься и уснешь, - подытожила она, наблюдая за моей гримасой, неизменно наступающей на пятки каждой опорожненной рюмке.

- А ты, можно подумать, сильно огорчилась бы... Чтобы ты, кстати, сделала, если бы я действительно отключился?

- Обчистила бы тебя и ушла.

- И на пиво не оставила?

- На пиво оставила бы...

- Ну что же, пока я не напился, давай, приступим...

В ожиданиях своих, возникающих всякий раз при взгляде на ее грубоватый и сильный рот, я не ошибся...

- Ты лакомка? - улыбнулась она, когда я, испытав конвульсии, блаженно замер.

- А что, часто попадаются такие, кто шарахается под кровать от французских удовольствий?

Она ничего не ответила, поднялась, пригубила шампанского.

- Может быть, ты разденешься? - усмехнулся я и тоже встал, поводя опавшим членом из стороны в сторону.

Она ловко стянула свитер и юбку, оставшись в черном эротическом белье. Треугольник трусиков облегал увесистый зад, вжимаясь и выделяя рельефные ягодицы. Покатые выдающиеся белые бедра резко обрывались тонкой, как у девочки, талией. Чашечки бюстгальтера с трудом удерживали вываливающиеся груди.

Мой член деловито развернулся, как ствол орудия, и занял другую уже выжидательную позицию.

- Ты откуда приехал? - поинтересовалась она, продолжая обнажаться.

- Из Хельсинки.

Освободившись, груди ее повисли, напоминая два полуспущенных воздушных шарика. Морщились горчичного цвета соски. Я скользнул взглядом по плоскому животу, незаметному почти пупку и остановился на стриженой поросли ее темно-коричневой паутинки.

- Ты что, живешь там?

- Да.

- А что ты там делаешь?

- Ничего по большому счету. Хомут на шее финского общества. Ну, правда, пописываю прозу...

- Ты писатель? И за это финны тебя содержат?

- Да, как говорится, держи карман... Я финн наполовину, по матери, она родом из этих мест, из-под Ленинграда...

- Чухонец?

- Ну да, чухонец. Так вот, в девяностом году финны объявили о приеме репатриантов, ну и народ, конечно, хлынул... на запах бесплатного сыра. И я в том потоке оказался. Какое там - писатель... Я же говорю: прозу пописываю...

- Скромный?

- Не угадала. Просто нет желания превращаться в провинциальное убожество. Есть у нас одна графоманка, бабе что-то пятьдесят пять или пятьдесят шесть, книжку за книжкой строчит... Рынок, бля - плати и издавайся. И платит, немалые денежки вбухивает, дело-то дорогое. А убожество даже не в том, что пишет она школьные сочинения, а в том, что клепает она свои книжки тиражами по сто экземпляров. Представляешь - по сто книжек. Это только, чтобы друзьям и родственникам раздать. Нет предела человеческой глупости и человеческому тщеславию. Но повсюду объявляет себя писательницей, интервью устраивает, встречи творческие... Вот это и есть крайнее проявление провинциального убожества.

- Не любишь ее?

- Не люблю. Пастернак писал: позорно ничего не знача, быть притчей на устах у всех.

- А у тебя есть книги? Есть одна, о чем до сих пор сожалею. Соблазнился раз, издал за свои и тиражом примерно таким же, как эта ненормальная... Теперь не могу отделаться от ощущения, будто стибрил что-то в священном храме.

- Так ты, значит, не писатель.

- Несколько моих повестей и рассказов опубликованы в журналах, кое-что переведено на финский и все же, если считать по гамбургскому счету, я - не писатель. Или - не слишком удачливый писатель. Вот когда тебя знает страна, когда издатель жаждет заключить с тобой договор, когда публика ожидает с нетерпением твой новый роман, вот тогда ты становишься настоящим писателем. Поэтому, я предпочитаю говорить - пишу прозу.

От поучительных этих рассуждений член мой заскучал и осунулся, не напоминая больше грозный орудийный ствол. Полагаю, любой другой член на месте моего члена сделал бы то же самое. Эта мысль подсказала мне изменить тему.

Между тем, пока я гробил свое красноречие по неуместному поводу, Катерина уложила свой внушительный зад на стул, сидела, слегка расставив белые ноги, так что мне видна была сомкнутая розовая, как ломтик лососины, продольная прорезь. В руке она держала опорожненный стакан.

- А, может, коньячку? Цыганочку для души? - предложил я.

- Нет, лучше шампанского.

Я поманипулировал бутылками, и мы выпили каждый свое.

- Привстань-ка...

Она поднялась, коснувшись волосами моего подбородка. Приятный запах духов и дезодоранта возбуждающе завился у самого моего носа. Я медленно развернул ее, легонько, пальцами провел по гладкой спине, чуть нажав между лопаток. Она опытно изогнулась, опершись на стол...

Потом мы переместились на кровать, яростно изобретая все новые и новые положения, ворочаясь и елозя, хрипло и протяжно дыша, устраивая своеобразный отдых замедлением ритма и, переводя дух, опять сплетали взмокшие тела немыслимыми узлами.

Два-три раза она судорожно обмирала, постанывая, слепо обхватывая мою спину или цепляясь за руки, отчего я испытывал дополнительное мужское наслаждение и вместе с тем дичал, уступая наплыву бешенных первобытных инстинктов.

- Сколько тебе лет? - спросила она, дотрагиваясь теплой рукой до моего члена.

- Полтинник, - прохрипел я.

- Никогда бы не подумала...

- Лесть входит в оплату услуг?

- Не прибедняйся, твоей жене можно позавидовать. Ты ведь женат?

- Женат. Но с женой все иначе... Поэтому я люблю свободных раскрепощенных незнакомых женщин.

- Проституток?

- Если тебе так больше нравится, то да - проституток.

- А жена? Ты любишь жену?

- Брось, нашла тему...

Я раздраженно встал и умакнул еще полстакана водки.

- Не сердись, не буду спрашивать о жене.

- А ты была замужем?

- Да, у меня две девчонки - двенадцати и тринадцати лет. А муж умер...

- Болел?

- Спился.

- А дети с кем?

- С мамой?

- А мама знает?...

- Нет, конечно. Я сказала, что работаю представителем в частной торговой фирме, и мне все время нужно мотаться по командировкам.

- А по профессии кто?

- Бухгалтер.

- И что, нельзя устроиться по профессии?

- Можно. И получать жалкие гроши... а девчонки подрастают, их кормить и одевать нужно. Это тебе повезло - можешь сидеть на шее у финнов и в ус не дуть, а мне изворачиваться нужно.

- Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Финская халява дорого стоит. Думаю, каждый второй наш безработный - неврастеник.

- С чего бы это? - искренне удивилась она.

- Финны не любят чужаков. Но они в этом не оригинальны - чужаков никто не любит. Они нас терпят, а знаешь, осознание того, что тебя лишь презрительно терпят, не способствует укреплению морального здоровья. Кому за сорок, тот считай, обречен на безработицу, если не готов, конечно, пойти в уборщики или разнорабочим на стройку. На пособие тоже не разбежишься - хватает на скромное питание и на оплату счетов. А одежда, в основном, уже из "сэконд-хенда". Но это ладно, это полбеды. Худо-бедно - прожить можно. Меня другое угнетает. Они ведь что придумали - за каждый день пребывания за пределами Финляндии высчитывают с безработного из его пособия, из этих несчастных крох... Считай, кандалы нацепили. Ты как будто свободен, лети куда хочешь, а на самом деле свобода твоя бренчит кандалами материальной зависимости. Одним словом, присмотришься, так очень оказывается похож на Шарика с его собачьей волюшкой, равной длине поводка.

- По-моему, ты преувеличиваешь...

- Вот как? И ты так думаешь?

- А кто еще так думает?

- Да, есть такие, - усмехнулся я и, признаться, ядовито, - есть такие, есть. Хлеб они не покупают, они идут за дармовым в Армию Спасения; два раза в неделю отстаивают очередь в церковном приходе, набивая рюкзаки залежалыми продуктами; одежду и мебель тащат с помоек; экономят на проезде - пешком топают или на допотопном велосипеде, происхождением оттуда же - с помойки; жрут какое-то дешевое варево и пьют самодуйное винище, от которого прохватывает понос. И поют осанну своему нынешнему положению. Они мало похожи на людей, потому что человеку свойственно человеческое достоинство. "Человек раб потому, что свобода трудна, рабство же легко".

- Вот теперь я вижу перед собой писателя, так выражаться - уметь надо.

- Эта цитата из Бердяева.

Я взглянул на остаток водки в бутылке и открыл коньяк. Налил четверть и молча выпил, переживая только что сказанное и вспоминая блаженные лица некоторых из тех, кому посвятил свой гневный монолог. Я бы спокойно отнесся к их скобарскому счастью, не будь они так назойливы в своей подобострастной и неумной лояльности. Но они назойливы и настырны, они разглагольствуют о финском национальном духе, о менталитете, они, начисто позабывшие язык своих предков, обрусевшие по самые яйца, не чуравшиеся советской карьеры и членства в партии, не брезговавшие никогда льготами, премиями и почетными наградами. Они, суки, из той мелкой породы тварей, что всегда и всюду извлекают свою гнилую выгоду и теперь, по своей гнусной привычке, продолжают делать то же самое. И будут так поступать всегда и везде. Потому что они так устроены. Но пусть бы, я не намерен осуждать людей за их стремление выжить в этом извращенном мире, но они высоколобствуют, они фарисействуют, усердствуют в проявлении своих плебейских патриотических чувств и упрекают меня в их недостатке. Молчали бы уж...

Я почувствовал, что неотвратимо косею и, прущая из меня злоба была вернейшим тому доказательством.

- Иди ко мне, - позвала она, - иди ко мне, расскажи, как ты жил раньше, расскажи про всю-всю свою жизнь.

- Так ты хочешь, чтобы я рассказал тебе все-все про свою жизнь? Откуда этот интерес к судьбе не слишком удачливого писателя?

- Я тоже хочу написать книжку... о себе. К тому же впереди длинная ночь...

- Думаю, это было бы любопытно... если бы тебе удалось написать честно, без оглядки на будущих читателей и, не опасаясь молвы и пересудов.

- А тебе это удается?

- В какой-то мере - да.

- Но вряд ли ты способен переплюнуть Лимонова?

- Тебе нравится Лимонов?

- Очень.

- Мне он тоже нравится. Но, в отличие от него, я считаю, что употребление обсценной лексики в прозе вовсе необязательно.

- Что-что, какой лексики?

- Обсценной. Другими словами - мата. И не потому, что я сноб и ханжа, материться я умею и матерюсь, но то в жизни... Жизнь занозиста - без мата не проживешь. Но литература... Изящная словесность... Бунин, Куприн, Набоков - эти старики не простили бы...

- Да пошли они, старики твои... От нашей жизни у них бы крыша в миг поехала.

- Она и у Лимонова поехала.

- Ну и что? Его весь мир знает. А ты старикам в рот смотришь, а потом жалуешься, что писатель не слишком удачливый.

Я посмотрел на свой уныло обвисший член и понял, что этой ночью ему больше не воевать. Идти и рассказывать все-все про свою жизнь не было ни малейшего желания и, вообще, у меня пропал всякий интерес к этой женщине, облокотившейся на локоть и наблюдавшей довольно пристально за мной. Я подошел к окну и приоткрыл штору. Бледный безучастный свет напомнил, что в Питере стояли Белые ночи, и что у меня было намерение провести ночь на улице и встретить рассвет на Невском, как это было однажды тридцать лет тому назад. Пришибленный и опустошенный, я вернулся к столу и начал методично напиваться. Она не нарушала мой безнадежный покой.

Я не помню, как вырубился. Кажется, я зациклился на великих стариках, и все бубнил примерно следующее: старики матерщины не простят, не хуя, я до мата не опущусь, хуй вам, не дождетесь...

По-моему, это были последние мои слова.

Башка трещала. Я тупо огляделся. В номере я был один. На столе увидел порожние бутылки из-под водки и коньяка. Все, стервец, выжрал. Шампанского было больше, чем полбутылки. Я тяжело поднялся, налил полный стакан и тогда только заметил записку, начертанную карандашом для подкрашивания бровей.

"Спасибо за приятную ночь. Как обещала, деньги на пиво оставила. Целую. Катерина".

Ты честная блядь, Катерина, сказал я и опрокинул шампанское в глотку. Залпом.

© Валерий Суси, 2002-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

29.08.2003 Сегодня в РЖ "Я сделал в советское время редкую карьеру независимого человека"   Все о поэзии 149   Шведская лавка 124   Ядерная угроза: с этим придется жить   О политических последствиях энергетического коллапса   Вариант "П"   Голод 85   Помутневшее зеркало   Обыватель приходит в плавках   Война Посада за родное государство   Пятилетию дефолта посвящается   "Я сторонник глубоководного ныряния в русский язык"   Божественное вмешательство в политику   Почему я против "Тихого Дона" в школе?   Валерий Фокин наконец возглавил Александринку   Нефть как политический индикатор   Старый друг лучше новых двух   Когда олигархи ушли...   Журнальное чтиво. Выпуск 144   Простодушное чтение (2)

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы