* * *
Мои птицы - на ветках, а бусы - на нитках. Живу.
Все сама обнародую, опережая молву.
В желто-сером метро, по тоннелям, где вечная ночь,
Улетаю в коробке вагонной от прошлого прочь.
Или просто проспектом лечу нараспашку, плыву,
Продолжаю движение, в общем, и значит - живу.
Подземельного плена сдвигаются двери, звеня...
Может этот, похожий на Леннона, вспомнит меня?
Он ведь тоже живет в этом пестром громоздком раю,
В толчее затерявшем куда-то улыбку мою...
Рядом старый китаец игрушки свои продает -
Соловей императора в желтой ладони поет.
И поет свои песни чилиец, одетый пестро,
Механической птицей на желтой скамейке метро.
Репродуктор бормочет по-русски, - я, стало быть, сплю,
И немножко пою, и губами во сне шевелю,
И, проснувшись, услышу свой шепот, свой крик и свой плач,
В опустевшем вагоне катящийся гулко, как мяч,
В грандиозной ночной мышеловке с глазами витрин:
"We all live in a yellow submarine..."
* * *
М.Темкиной
Если слово "любовь" не вонзается пчелкою жалящей,
Если больше не плачешь большими слезами, не жалуешься,
Если славы вкусила и сладости Божьего мякиша
В темно-алом вине, - увернись от летящего мячика,
Прокричи: "Не игрок!" - проглотив клокотание суффикса,
И беги через двор, сквозь белье, что на солнышке сушится,
Вдоль заборов, старух, каравана сараев, поленницы:
Кто захочет догнать - за тобой побежит, не поленится.
Пролети через детское, плоское, мокрое, яркое -
И очнись в этом городе под воробьиною аркою,
Между двух сумасшедших в потрепанном чем-то, залатанном...
Почему ты заплакала?
Это вовсе не грустно, и здесь ничего не потеряно,
Это только царапина, ветка шиповника, терние,
Безобидная черточка нового ясного облика,
Мимолетная летняя тень предвечернего облака.
Если даже, допустим, слегка кровоточит, и пальчики
Этим розовым, красным, малиновым соком запачканы, -
Это значит всего лишь, что живо создание Божие,
На траву не похожее и на цветы не похожее.
Это значит, Психея, что вновь в оболочке божественной,
Не в лягушечьей шкурке, а в розовой кожице женственной,
Обреченной любить и рожать, ты учиться обязана
Новым складочкам губ, и походке весенней, и бязевым
Простыням, на которых любовь. И слезам. И величию,
Что в придачу дано незнакомому прежде обличию.
Вновь Марией евангельской, наголо в гетто остриженной,
Ты свыкаешься с островом, городом, каменной хижиной,
Носишь имя Марина, как вечера отблеск малиновый,
Как молельного дома страдальческий свет стеариновый,
Примеряешь одежки, и воспоминанья, и почерк,
Коммунальное детство, и март, заострившихся почек
Набуханье, и дрожь, и сияющий, жалящий
Неотступной поэзии свет, и пожар, и пожарище...
Две заплаты на платье залетной Психеи-скиталицы
Нарисуй второпях и с размаху сотри - не считается!
Побывай во Флоренции, сыну купи эскимо,
В середине сеанса беспечно сбеги из кино,
И попробуй малину с лотка, пусть малиновый сок
С тонких пальцев, смахнувших пчелу, попадет на висок,
И напомнит, напомнит, напомнит... и нежная странница
Никому не достанется. И ничему не достанется.
* * *
- Вы плачете, мой принц? - Нет, я царю
В пространстве вечно-праздничном, минуя
Ловушки лиц, и алгебру ночную
Учу, назло врагам и сентябрю:
Делю постель, блаженство умножаю,
Усердно сочетаю, возвожу
В иную степень все, что ни скажу...
Я в числах утешенье нахожу -
И этим ничего не выражаю.
Нет, я не возражаю против сна -
Должно быть, сон и впрямь полезен телу.
Но что сказать? Вот если бы весна...
- Вы плачете? - Нет... выпейте вина -
Оно красно, как кровь... Но ближе к делу:
Охотники на лис владеют лишь
Уменьем убивать. Да шкурок рыжих
Две-три... Их носят модницы в парижах -
И те сейчас предпочитают мышь:
Мышиный цвет, извольте видеть, сер, -
А в моде все английское, как Бронте
И Тауэр... - Вы плачете! - Не троньте...
Я размышляю... я философ, сэр.
Увиливать, умело ускользать
От боли... Уворачиваться, литься
Сквозь пальцы, построенья и таблицы
И диссертаций пыльные листы...
И никогда вовеки не связать
Той глупой, нереальной чистоты,
Которая уродовала лица...
Вы слушаете, друг мой? У меня
Нет больше боли. Я ее истратил.
Я - скорлупа. Я - запись в магистрате:
Четыре цифры года, цифра дня,
И месяц... и три имени при этом:
Одно - мое, воспетое поэтом,
Два - тех, кто произвел на свет меня,
Совокупившись... скорлупа в квадрате.
Одно лишь вечно: рыжая головка
Офелии моей плывет в реке -
Мелькнувший в половодье лисий хвостик...
Витийствовать всяк мастер на погосте,
Покуда черепок - чужой - в руке.
А после это выглядит неловко.
Я говорю, одно лишь вечно здесь:
Уловки сумасшедшего над бездной!..
Я занял вас беседой бесполезной -
Но вам угодно было в душу лезть...
Мой противоестественный союз
С потусторонним миром вам известен.
Но - знаете? - я умереть боюсь,
Поскольку глупо верен остаюсь
Своей несостоявшейся невесте:
Она - в раю, и мы не будем вместе...
- Вы плачете, мой принц? - Нет. Я смеюсь.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Этот лес в моем окне -
Темный лес, который вечен, -
Каждый вечер, каждый вечер
Приближается ко мне.
Я боюсь глядеть в окно:
Жутко, сумрачно и голо.
Здесь когда-то укололо
Палец мне веретено.
Полосатая оса
Заполняет медом соты.
Спите, дети, ваши ссоры
Раздражают небеса.
Спите, еж в гнезде куста,
Погремушки, ложки, плошки,
Спрячь, скорей, улитка, рожки,
Спрячь, красавица, уста.
Рыцарь, светел и лучист,
Проезжает раз в столетье,
Но ему совсем не светит
То, что светится в ночи.
Отвернувшись навсегда
От окна, где лес и шелест,
Знаю я одна - пришелец
Скоро явится сюда.
В сюртуке своем смешном,
Непредсказанный, нежданный, -
Поцелует безымянный,
Что пронзен веретеном.
И пойдет, легко шагая
По траве и над травой:
- До свиданья, дорогая,
Я - Печальный Образ твой!..
И, когда в соседнем замке
Образуется дитя,
Праздно зеркальце вертя,
Я найду дитя глазами.
Люльку сладкую качну
И скажу с улыбкой жуткой:
"Спи, малютка, жди, малютка, -
Срок придет веретену!"
* * *
Танцуй, танцуй, чудесный человек,
Юродивый, красивый, долговязый!
Шуршит в траве, пока не выпал снег,
На полуслове брошенная фраза -
Полуживая... Бедный вздох листвы,
Тень бабочки... Версаль. Опомнись, лето!
Стряхни цветы с кудлатой головы,
Не вспоминай озябшего поэта.
Он бросил нас - танцует налегке,
Архангелы ему лепечут в уши,
И рифмы на безумном языке
Трепещут, как испуганные души.
Когда цветы усыплют сонный сад,
Его рука с моей соприкоснется,
И боль, как стая молодых лисят,
В его груди настойчиво проснется.
Я знаю - он опять уйдет в леса,
В сады, в пруды, дорог не разбирая,
А я останусь слушать голоса,
В чужом костре восторженно сгорая.
Танцуй, танцуй, мой длинноногий шут,
Мой оборотень сладкий, рыжий... Рыжий!
Ты чуешь: дым. Твою служанку жгут
На самой круглой площади Парижа.
* * *
Больничный шум зарыл в подушку
Свой нескончаемый укор.
Задернул маревом психушку
Вечерний будничный укол.
На тех, кто в стадии начальной,
Кто помнит лица и дома,
Глядят светло и беспечально
Давно сошедшие с ума.
Они, свободные от кошек,
Кошелок, снов и стен больниц,
На пыльном золоте окошек
Рисуют бабочек и птиц,
На скрипках призрачных играют,
Жужжат под музыку свою...
По смерти им не нужно рая -
Они давно уже в раю.
О, там, у теплого залива,
Под наблюденьем главврача
Цветет невянущая слива,
Как негасимая свеча.
Там узнают гусей по лапам,
Дешевым брезгуют бельем,
И карты с рыжеватым крапом
Венчают Даму с Королем.
И на зеленой, синей, рыжей
Чудесной карте всей земли
Строенья города Парижа
Мерцают празднично вдали.
И ночью призрачной и томной
Над желтым домом всех скорбей
Отважный, дерзкий и бездомный,
Поет парижский воробей.
На круглой площади Сенатской,
Вдыхая розовый простор,
В простой рубашке интернатской
Шагает Жанна на костер.
И в ангельском больничном чине,
Вослед шагам и сентябрю,
Как полагается мужчине,
Идет медбрат вдоль Рю Дарю.
* * *
Вечный жид уже не бродит, обретя Иерусалим.
Бузиною в огороде сплин английский исцелим.
И, нося на сердце лапоть - лукоморский сувенир, -
В боевых картонных латах бродит вечный славянин.
По дорожным швам нелепым, долгополый - шлеп да хлоп, -
Подорожником залеплен не пробивший стенку лоб.
На стучащих в лад котурнах, подосинным подлецом...
Не усмотришь лат картонных под осенним пальтецом.
И осанною ославлен славянин, и осиян, -
Это очень даже "лавли" для безродных россиян.
Бело-розовый барашек, растолкуй мне "бе" и "ме"!
Вон, в "Руси" гуляет Раша, вся в бродвейской пастурме.
И, зажатый постромками, деревянный конь резной
Раскудрит-кудрит боками, нежно загнанный весной.
Пена плена станет влагой океанских пышных пен.
И над белою бумагой зависает Питер Пэн.
И на сердце, как на дереве, - синицы, журавли,
Наши дерзкие надежды, наши детские - вдали.
И курлы-курлы, и машут, сизым крылышком свистя.
Маша, Маша!.. Что ж ты, Маша, не рожаешь нам Дитя?
Деревянною ногою бьет коняга. Меркнет век.
Ах, подайте, братья, гою; гой - он тоже человек!
Он идет тропинкой талой, то мечтает, то молчит,
То, как Пушкин запоздалый, к нам в окошко постучит.
Он красивый, как игрушка, средь заморских журавлей...
Стрельнем с горя! Где же пушка? Сердцу с пулей веселей.
* * *
Да, мы пропали!.. Нам никто не рад
В стране, где месяц в небе странно вышит:
Вверх рожками. И город Ленинград
Не помнит нас. И город Омск не пишет.
Идут дожди, как шум далеких толп,
И сонмы листьев с древних крон струятся.
О, там, где рухнул Вавилонский столп,
Нам, безъязыким, нечего бояться!
Швыряет осень листьев вороха,
Стрижет кусты, в заливе морщит воду.
А наша жизнь за рамками стиха
Бессмысленна в любое время года.
Извращена, как в зеркале кривом.
Пушист клубок, работы ищут спицы...
И можжевельник пахнет Рождеством -
Мы в нем живем, как ягоды и птицы.
Но в тех краях, откуда мы пришли,
Нас не хотят ни выслушать, ни вспомнить, -
В дали. В пыли. На том краю земли.
В пустом пространстве наших бывших комнат.
* * *
Меня везли, как королеву,
В наркозных лапах.
Направо - воля, а налево -
Больничный запах.
Везли меня, частицу духа,
Туда, налево,
Две женщины - одна старуха,
Другая - дева.
И обе надо мной парили,
Туман сдвигая,
И юная была - Мария,
И та, другая.
Коленка матово желтела,
Струна гудела,
И равнодушно мимо тела
Душа глядела.
Во тьме мерцала склянка с кровью,
Струились лица,
И шла старуха - в изголовье,
В ногах - девица.
А рядом что-то говорили,
Звенели чем-то,
И крестная моя - Мария -
Пекла печенье.
"Спи, доченька моя..." - и кто-то
Сдвигает шторы.
И улетают самолеты
На Командоры...
И больше не было ни тела,
Ни мук, ни боли.
И на постель ко мне присела
Чужая доля.
Она была рыжеволоса,
Была чумаза,
Она хихикала и косо
Сверкала глазом.
Послов бесовских камарилья
Кривила рожи...
Я вспомнила - она Мария!
Мария - тоже!..
Пигмейка, карлица, страшилка,
Хромая жабка!..
И на виске дрожала жилка,
И было жалко...
Но черной лестницей, служилой,
А не парадной,
Уже бежал неудержимый
И ненаглядный,
Тот, с перьями из белой стаи
Поверху тела, -
Кого душа моя оставить
Не захотела...
И тихо теплилась палата
В больничных сотах,
Светились белые халаты
На няньках сонных,
Листались скучные страницы,
Велись подсчеты,
И в теплый край летели птицы
И самолеты.
* * *
От плачевного ночлега -
Прочь. Мы нового ковчега
Экипаж.
Шкипер наш
Улыбается и свищет,
А по серым скалам рыщет
Черный пес...
Не рассказывай мне сказки.
Из-под шкиперской повязки
Смотрит глаз.
Черный час
Тычет - мордочкой крысиной -
В зыбкий плотик парусинный
Мокрый нос.
Светит вечер вполнакала.
Фиолетовые скалы
И киты.
С высоты
Кто-то злой читает снова
Иоанна Богослова
Словеса...
Скачет гаммельнский пройдоха,
Венчик из чертополоха
На башке,
А в мешке -
Перепуганные дети.
И по скалам, на рассвете, -
Призрак пса.
Дай мне руки, чужестранец,
Заведем веселый танец
На плоту.
В пустоту
Уплывает призрак суши.
На картузе - волчьи уши.
Пес рычит.
Догорают искры лета.
Уплывают два скелета
В дальний край -
В божий рай.
В путах млечных полотенец
Среди звезд лежит Младенец -
И молчит.
* * *
Я брожу вдоль оврагов, в полях, босиком по стерне.
Королевская дочь, - говорят пастухи обо мне.
Догадались, учуяли, даром что шибко тихи -
Проницательней всех на селе, говорят, пастухи.
В королевстве тревога, ругают меня при дворе,
Королю молодому советуют сжечь на костре.
Мой отец высоко, а все братья мои далеко,
Лишь одни пастухи мне украдкой несут молоко.
Гуси-лебеди мимо да мимо летят на закат...
Мне для братьев крапивы нарвать да полотен наткать,
Навязать свитеров из колючих подножных даров...
А король нездоров, третий месяц король нездоров.
Говорят, полоумная ведьма его извела
Тем, что ночью на кладбище старом крапиву рвала.
В обожженных руках даже в холоде кровь горяча.
Надо звать палача, он надежен, он рубит сплеча.
А над городом лебеди кружат которую ночь,
Но не могут сказать обо мне: королевская дочь!
Недовязанный свитер распался на левом крыле.
Как же братец мой будет отныне ходить по земле?
Очень многих вот так неизвестно куда занесло,
Потому что вело, торопило крыло, как весло.
Виновата сестра - не успела крапивы напрясть,
Чтобы брату вернулась людская бескрылая пясть.
Вместо левой руки - белых перьев колючий излом.
Как же он обойдется в полете - с одним-то крылом?
А король выключает транзистор и смотрит в окно:
Что-то дыма не видно, и криков не слышно давно.
То ли ведьму сожгли уже, то ли чего-нибудь ждут?..
Он эстет, он не может смотреть, когда девушек жгут.
Но крапива, крапива!.. Вязать из травы свитера -
Это, ваше величество, вправду достойно костра.
А на площади, ахнув, отпрянул в испуге народ:
То ли лебеди стали людьми, то ли наоборот,
И по улице главной, крыло за собой волоча,
Русый мальчик уводит сестру от меча палача,
Из утробы костра, где огонь задрожал на ветру...
Загорелись дрова, детвора обнимает сестру...
Я сбежала, сбежала от ваших гробниц и границ
Колдовством безбилетным, на крыльях заветных страниц.
Полно, ваше величество, что там - кричи не кричи.
Не помогут больницы, ключи, стукачи, палачи.
Но глядят пастухи, собирая крестьянских коров,
На восток, где дымы от костров.
* * *
Как наказуем каждый наш порыв!
Дерзанье превращается в терзанье.
В себе страницу новую открыв,
Мы втайне ожидаем наказанья.
Как хрупок мир внутри души живой!
Один толчок - и ты висишь на нитке,
И твой порыв, захватанный молвой,
Размноженный на глянцевой открытке, -
Уже не твой, и ты - уже не ты,
А тень шагов до мусорного бака,
И звон ведра, и пыльные кусты,
И нищая трусливая собака,
И рабский почерк, и дрянной обед,
И шлепанцы, и в паспорте ошибка,
И запах смерти. И ее улыбка.
И запах валерьянки и котлет.
Винсент Ван Гог глядит из-за угла,
Смеясь неубедительно и глухо.
Посередине круглого стола
Лежит мое отрезанное ухо.
* * *
Что, явился, апрель? Продырявил подержанный наст
Наверху и внизу, и сквозь эти небесные дыры
Все оттенки вины неотступно стекают на нас -
Точно краски текут по холсту у Создателя мира.
Снова миро течет по ногам обреченных берез,
Снова эхо с небес притекает к последнему слогу.
Вся печальная данность до нитки промокла от слез,
Вся весенняя слякоть стекается вечно к порогу.
От упреков весны не спасают ни импортный зонт,
Ни застегнутый плащ, ни хваленая явка с повинной.
И безумно далек, недоступно далек горизонт,
Отделенный от нас и покрытый сырой мешковиной.
Не усердствуй, апрель, мы и так сознаем, сознаем:
Если сказано "а", - надлежит и продолжить по тексту.
Если кто-то из нас ступит дважды в один водоем -
Он вернется сюда, к обреченному этому месту.
Смена действий и дней, принудительный вечный аншлаг.
Ничего не взойдет, никогда не дотянем до лета...
А над крышей апрель победительный вывесил флаг -
Цвета нашей судьбы, виноватого серого цвета.
ОКТАВЫ
Вином запахло. Осень у дверей.
Охотники застреленных зверей
И птиц уже блаженно предвкушают,
Доспехи примеряют, и стволы
До блеска чистят изнутри, снаружи,
И щелканье сухое черных ружей
Стук топора и острый звон пилы
Пересекает, но не заглушает.
В полоску красят павшие стволы
Таможенники. Жаждут похвалы
И тоже проверяют автоматы.
Беспечный август пьет, и напролом
Бредет, и грудь под пули подставляет,
Шуршит листвой, и по нему стреляют
Вдоль, поперек, навскидку, под углом
В зеленое одетые солдаты.
Листва рыжеет...Кто виновен в том,
Что август пьян? Зажав травинку ртом,
Он свысока смеется над таможней.
Пересекая стершуюся грань
Между зимой и летом, полосатый
Минует столб, и белые халаты,
И чахлую больничную герань, -
Чем дальше, тем родней и безнадежней.
Лохматый люмпен, царь, Октавиан,
Беспутно весел, беспричинно пьян,
Он весь в крови - кому какое дело?
Стреляют пограничники сплеча
По августу. Бутылками пустыми
Бренчат бичи. Стреляют холостыми -
Но кровь течет. По острию луча
Ползет Огюст, по листьям волоча
Нагое исцарапанное тело.
* * *
Много лет назад - не надейся, не промолчу, -
На твои глаза я летела, как на свечу.
По реке, стекавшей из разрезанных жил,
Ты, качаясь, плыл в океан, позабыв, что жил.
Твой кораблик - тусклое лезвие "Ленинград" -
В желто-красной ванной ногой раздавил медбрат.
Ты был тот Колумб, что пришелся не ко двору.
В неотложке врачи откачали тебя к утру.
И Америка - та, до которой ты не доплыл,
Стерла имя твое с листа, остужая пыл.
Но, когда ты плыл в никуда зеленой водой,
Ты был счастлив тогда - ты был тогда молодой.
Ты кричал: "Я тут!" - ну, припомни, не поленись,
А тебе отвечали: "Нельзя, дурачок, вернись!"
А тебе отвечали: "Постой, еще не пора.
Потерпи, и заново жить начинай с утра".
Только я молчала, глядела в густой туман,
За которым - стеклом бутылочным - океан.
02.09.2003 Сегодня в РЖ Свобода без халявы Портрет кибервумен, или Миф о женщине в сети. 2 ЗАО "Образование" "Шедевр" патологоанатома Против течения Невод и т.д. Выпуск 147 Новые избирательные инициативы: рост социального отчуждения Терроризм и убийство Живой Журнал словами писателей "Я сделал в советское время редкую карьеру независимого человека" Все о поэзии 149 Шведская лавка 124 Ядерная угроза: с этим придется жить О политических последствиях энергетического коллапса Вариант "П" Голод 85 Помутневшее зеркало Обыватель приходит в плавках Война Посада за родное государство Пятилетию дефолта посвящается
