Повести и романы:

Татьяна Ахтман

Жизнь и приключения

провинциальной души

Свято место

Читала где-то, что зло там, где нет добра. Понимаете? То есть, зла, как чего-то самостоятельного, нет, а просто... пусто, как будто, - в святом месте, и, должно быть, эта пустота и есть зло. А персы верили в независимость существования двух начал: добра и зла. Не одного, как у евреев: "В начале было слово...", а двух; и весь мир для них был ареной борьбы добра и зла. Очень соблазнительная картина для Хомо крепостного, у которого вечные проблемы оттого, что баре бранятся.

Конечно, я была еврейкой... в начале. Но, теперь, когда я живу в Израиле, и в паспорте у меня написано "еврейка" - тут уж, простите, - дудки. Если бы я была персом... - в началах, то нечего делать, пришлось бы мне, как еврейке, как-то перекочевывать в иудейки (для начала), и потом, может быть, в честь этого дорогого мне воспоминания, я бы упорствовала в этом пункте.

Да, так о чëм это я… Приснился сон: "лицом к лицу - лица не увидать." Собственно, всë. Я знала что мне снится и было ощущение трагедии обращëнных друг к другу лиц, не видящих зрячими глазами.

В то утро начала восьмидесятых, я убегала на работу первая, и детей в садик отводил Л. Я вышла очень рано, чтобы купить молоко, потому что в обеденный перерыв его уже не будет. Автобус с моей остановки делал большой круг прежде чем вырулить к мосту, и если пробежать три километра наперерез, то можно сэкономить пять минут. Я лукавила: мне просто нравился утренний бег по пустому заснеженному шоссе вдоль реки. Сыпал мягкий снег, которого уже не будет через пару часов и которого нет в центре города - на площади Металлургов, и я, подпрыгивая, удирала, казалось, переживая козлиную радость жизни. На остановке впихивалась в уже переполненный автобус и начинала задыхаться. Не выспавшиеся люди уныло висели уцепившись за поручни, воздуха не было, как всегда в зимних автобусах, когда кому-то мешают открытые окна. Лица были похожи на компостеры, и казалось, если дëрнуть за нос, то зубы клацнут билетик.

В мире было мягкое зимнее утро, моя камера наезжала на огромную сосновую лапу, и тенор великого Джильи срывал с неë искрящийся снег.

Вообще, кажется, я в те времена не ходила вовсе, то есть шагом, а передвигалась мелкой рысью. Смысл передвижения заключался в том, чтобы успеть оббежать все ловушки и капканы - ноги кормили меня, детëнышей и их отца, который тоже бегал, но, увы, по тропам трудовой славы и редко появлялся в семейном обозе.

Сценарием моего фильма тогда был сериал с условным названием "Белый клык", где я играла роль матери-волчицы, но в травоядном варианте - без драк с росомахами. Я знала родной лес и ответ на святой для совка вопрос "Что дают?", поставленный в очередь после "Что делать?" и "Кто виноват?"

...Если в маленький молочный магазин в тупичке прийти за десять минут до открытия, то будешь в первой десятке, и можно взять две бутылки цельного молока по двадцать две копейки и в аккурат успеть вовремя пройти мимо Серëни к своему кульману и выставить сумку за окно. В обед надо по звонку сорваться в галоп, потому что след взят на крупную дичь. Три остановки с площади Металлургов до улицы Сталеваров - и я в диетической столовой за пару минут до толпы обалдевших от трудовой вахты работяг. Кладу на поднос пять стаканов сметаны и пять тарелок творога, чувствуя себя прожорливой гадиной. Вообще, это запрещено - вам тут не магазин, поэтому в фильме возникает шпионская мелодия и под неë я, как радистка в немецком тылу, умело перекладываю содержимое тарелок в одну банку, стаканов - в другую, закрываю пластиковыми крышками, укладываю в сумку и... сверхзадача текущего дня выполнена, музыка становится сладкой, и я умильно поглядываю в будущее. Много ли надо стремительно вымирающим от врождëнного альтруизма советским женщинам...

Вторую половину дня я карабкаюсь по своему двухформатному чертежу в приподнятом настроении, принимая поздравления от Мушки, Фаины, Пушкина и даже наше гов.Серëня кажется мне неплохим малым.

А по пути домой... не выдержала... - не сумела, не смогла - упала, растянувшись на три километра Советского проспекта… В сумке хрустнуло, хлынуло молоко... Было темно и пустынно. Я лежала, пожалуй, даже вальяжно, как на диване, когда несут чашечку кофе - вставать было не охота и ни к чему, хотелось спать и видеть диетические сны. Подъëм означал бы признание данности того, что лежу в грязи, среди осколков разбитой сверхзадачи, что охотничье счастье изменило, голодные щенки остались без молока, гов.Серëня вовсе не добрый малый и надежды на божественный тенор Джильи нет...

Пятнистая луна рассеянно листала мятые облака; новостройку окраины Энска тревожил волчий вой: горько рыдала провинциальная душа, оплакивая свою жизнь, жизнь своих детей и невозможность выбраться из Евразийского зверинца. Я поднималась, плача, сморкаясь, отряхиваясь, и луна, свалившись мне под ноги, близоруко таращилась в разбитом пенсне замëрзших луж.

Синеет мутный снег, и первые приметы весны неверны: ветер тучи февральские не гонит - низко стелет. Всë чаще грезится горячая тропинка, бегущая в звенящем летнем зное и серых валунов тела живые, пропитанные чистым сильным жаром. Кузнечики, как брызги из-под ног, на миг притихнув, в воздухе исчезнут, чтобы опять наполнить небо звоном. Дорожкой той, бегущей по дну балки, я летом прошлым шла и сыновья, коричневыми спинками мелькая, в траве возились: толстый чëрный жук был ими в плен захвачен... И тогда, мне вдруг пригрезилось, как холодно и пусто в февральских лужах небо отразится в далëкий зимний день.

В песочных часах начала восьмидесятых заживо засыпались все расточки осознания, и холм над братской могилой догадок и прозрений рос с неотвратимой закономерностью. Это неправда, что рукописи не горят - куда они денутся... от высоких градусов по Цельсию... Отлично горят, особенно, когда идут на растопку сияющих вершин... Моя рукопись горела синим пламенем, тлел, обугливаясь, баобаб и то, что теперь я пишу эти строчки и говорю "моя книга", вовсе не значит "хеппи энд" несгораемой рукописи. Дудки, господа - добро не победило зло в моëм неперсидском королевстве.

Это неправда, что поэт должен страдать животом и маяться разрухой. Может, кому и приятна эта странная идея, но, поверьте, она принадлежит Хомо лукавому. Поэт любит сосиску в животе и будку с видом на необитаемость, и тогда он мыслит точно и не тащит читателя в ад своего внутриутробного неустройства. Хомо разумный, способный осознавать информацию, должен устроить себя - свою свободу от сосисок, будок, плохозаточенных компьютеров и только тогда позволить себе пробу пера; но в полном одиночестве, используя себя в качестве подопытной мыши. Вот, написал, попробовал... не сдох, как будто... Плохо переваренная информация опасна для жизни. Мысль должна быть додумана, точна и подана себе как интеллектуальное блюдо в достойной упаковке и без оглядки на человечество. И не нужно беспокоиться, что не прочтут - нужно беспокоиться, что прочтут и скажут: "Истина".

Пророчество невыносимо. Может каждый из правды вырвать клок и, как палач, толпе представить тусклые глаза гармонии умершей...

Читала где-то, что у Пикассо спросили, не боится ли он, что его творчество не понятно большинству. И он ответил, что его творение войдëт в дома людей новой формой унитаза, и с него довольно. Думаю, что если творец сам не готов к утилитарной судьбе своего творения, то станет его жертвой. Мастер, своими руками отнëсший книгу товарищам из "мы" был обречëн - без Воланда... Но, знаете ли, для всех... в вечном приюте и прочих заграницах мест нет, и читателей просят не беспокоиться о надежде, что умирает последней - она и так всех переживëт.

Не принимаю жертв, себе не льщу, что жертвовать способна. Так, порочна сама мысль о жертвоприношении, о том, что могу жить чужими страданиями или принять муку ради иных... Трагичен врождëнный порок альтруизма, сжигающий рукописи целыми библиотеками. Каюсь, в том, что случилось со мной в Энске, не было скрытой красоты и тайного смысла. Была увлëкшая меня трагедия провинциального зверинца, а прекрасные острова смысла возникали вопреки - когда спасалась, воскресая сама, и таяли, когда спасалась в чужих воскресениях...

Однажды гуляла вместе с моими маленькими детьми. Была золотая осень и в пустом парке горели клëны. Мы стояли под королевской короной красного золота, сквозь узоры сияло синее небо, и я, взволнованная красотой, сказала своим мальчикам: "Смотрите - это Бог". И они верили мне. А потом, я говорила им, приводя к реке: "Смотрите, это - Бог!" - и они ещë верили. А потом я повезла их в Москву, но они уже не поверили в мою Красную площадь... в мои слова. Я не лгала - я не знала: "моя беда - не вина, что я наивности образчик", но... на всех наивных мастеров Воландов не напасëшься, и дети перестали верить и слышать меня, а я испугалась - страх вошëл в любовь, мы теряли друг друга, не умея остановиться.

А Пьер... Грустная семитская физиономия превращалась в трагическую маску. Должно быть, физики как-то слишком цельны... без лириков и слишком "в себе" - относительно бренной жизни, заполненной гороховыми концентратами и текущей инсталляцией. И теория относительности возникла у них, как поправка к законам... для лириков. Мол, мы-то знаем, доктор, как и с каким ускорением падает тело, но для лириков… если они так беспокойны в полнолуние... У Пьеро были одни летние штаны - рыжего вельвета и две рубашки в тон: оранжевая и жëлтая. Семитское лицо крупной рысью носилось в первой дивизии лучших специалистов по вооружению Империи Зла.

Однажды моя сотрудница техник Валя - из тех, про которых говорят добрая баба, услышав про мои сетования (не без тайного кокетства) о муже, на котором держится свет сияющих вершин, сказала неожиданно злым голосом: "Из-за таких мы и мучаемся, пропади они все..." Я задохнулась от святотатства. Как? Герой труда, победитель социалистического соревнования. Конечно, у самой-то Вальки еë мужик где-то на Севере гоняется за длинным рублëм: вон, напялила на безразмерный зад джинсы в три зарплаты... Прости меня, дуру, Добрая Баба Валя. Ты и твои американские джинсы были правы против нас - физиков и лириков - белых и рыжих клоунов на провинциальных сценах абсурда.

Недавно прочла в израильской русскоязычной газете предложение читателя платить пенсию здесь, в Израиле, в зависимости от выслуги лет в СССР. А? Уловили ситуацию? Будь я Азазелло... издала бы поправку к закону о пенсиях в обратной зависимости, ввиду того, что стаж работы в Империи антисемитизма является государственным преступлением против Израиля. Но я не Азазелло, и вообще... мне пенсия не положена... как летуну.

Острова самодостаточности растворялись в первобытном тумане.

"Черное тело ночи сырой втиснуться хочет в окно. Доверчиво сонный кораблик скользит, наше храня тепло. Проснулся мужчина, распутав все сны в предчувствии близком утра. В лице отрешенно спутались тени - неслышная спит жена. Он скажет: "Бедняжка, проснись, ничего, скоро придëт весна, камни нагреются, и под ногами будет твоими трава..." - писала я, а потом говорила мужу: "Знаешь, я пойду работать проводником в вагоне... Знаешь, это чудесная мысль. Я устроюсь в поезд Москва - Энск и буду привозить вам апельсины. А в своëм вагоне устрою всë так хорошо: чисто, уютно, вежливо, чтобы все были счастливы. И ещë можно дополнительный заработок... я уже придумала. Если колбасу... докторскую..." - и тормозила, спотыкаясь об ужас в его глазах.

Он увидел меня тогда - поймал в свой дальнозоркий фокус, нацеленный на сверкающие вершины, может быть, впервые за много лет. Увидел, что я - не солнечный зайчик, не домашняя экспозиция коммунизма, а близкая к отчаянью, бесконечно уставшая женщина, похожая на тех, которые окружали его на работе, в автобусах и к которым, по нашему молчаливому уговору, он не причислял меня.

Покаюсь в лицедействе - сорву маску счастливой поселянки, за которую судорожно цеплялась долгие годы - я безумно боялась превратиться в танк: проснуться, однажды, зажатой в десятиметровой коробке своей спальни. Я бы попыталась двинуться, но гусеницы вращались бы на холостом ходу, а качнувшийся хобот пушки жирно оцарапал бы полированный секретер и вырвал клок немецких обоев. Заплакала бы - и услышала пронзительный вой аварийной сирены, и сбежались бы дети и муж, и я увидела бы то, что боялась увидеть больше всего на свете - ужас в их глазах... ужас, обращëнный ко мне... - в глазах тех, кого люблю.

Не бойся, муки больше нет, чем страх внушать... Опять тонуть, опять бежать... Как страшно видеть позади твои глаза - и в них себя не узнавать...

"В слове, что было в начале, сказано, что женщины так не живут, мужчины так не живут и дети так не живут, как живëм мы. Так живут танки, трубопроводы, компостеры и станки, но недолго, потому что нуждаются в обслуживании и ремонте, а люди уже не могут: падают на ровном месте: брык-брык - и нету" - вот так должен был объяснять заместитель парторга ПТУ, подполковник в отставке явление "перестройки", но не мог, потому что был подполковник…

Мне была необходима улыбка Жанны и я цеплялась за неë за пределами надежды. Однажды, в конце семидесятых, написала в "Литературную газету" письмо, что происходит катастрофа: женщины превращаются в танки, и поэтому их сыновья не могут становиться мужчинами... И знаете, меня немедленно опубликовали в первомайском выпуске. Статья начиналась так: "Слова молодой женщины, неравнодушной к... перекликаются со словами Л.И.Брежнева..." Далее, какие-то, возможно, что мои слова, перекривляли меня, строили рожи, показывали языки, ехидно подмигивали, а потом я получила гонорар - двенадцать рублей с копейками, и случай записался в счастливые.

Я намертво прилепила к себе маску поселянки. Я не знала про американский "чииз", и моя улыбка не снималась, как у "человека, который смеëтся", и это ещë более осложняло жизнь: в танковых войсках улыбка - мишень номер один. Я шила себе ситцы с оборочками, пила кофей из крохотной чашечки, раскладывала пасьянс и улыбалась в танковые дула. А потом... брык-брык... улыбка размазалась по трëм километрам Советского проспекта, в сумке хрустнуло, мои мужчины смотрят на меня с ужасом... и я боюсь заглянуть в отражение их глаз: это случилось... случилось со мной...

"Нет" - оправдывалась я: "Я - солнечный зайчик, вот, пойду только умоюсь... Ну что вы смотрите? Подумаешь, невидаль - женщина-танк... Принесите мне машинного масла и прекратите трусить, а то... как врежу счас... по суперменам... О-кей, ну ладно, да! Я не отблеск твоей сверкающей иллюзии... ну да, я не знаю кто я..."

Мы стояли лицом к лицу - мрачный мужчина, измученная женщина, два мальчика, которым предстояло выбирать самим... с начала. Поодаль, в белом пластиковом кресле сидела, завернувшись в вишнëвый с бежевым плед, знакомая женщина с печальной улыбкой... - то ли моя бабушка, то ли Жанна Самари… Витали улыбки, кажется, Пушкина, или... Вольтера, или чеширского кота... - я не узнавала... Нас ждала эмиграция, и я молилась:

"Любимый мой, смотри, озябли руки от холода бездушной пустоты. Давай подышим вместе и отступит, дыханием согретое, безумье, и хоть ненадолго растает и прольëтся его слеза..."

Окончание
Оглавление

© Татьяна Ахтман, 1997-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

26.08.2003 Сегодня в РЖ Магия круглых цифр   Не без террора   Сапоги всмятку по-министерски   Амбициозная корпорация - AD LIB.   На волне оптимизма   Прошу тишины   Все о поэзии 148   В попытках объять необъятное   Калифорнийский синдром, или Лошадиные гонки   Новые избирательные инициативы: рост социального отчуждения   Кругом одни шахиды   Бумажным кирпичом по... тоталитаризму   Голод 84   После нас - хоть потоп   Дети хотят в тюрьму   Далекий бит танцплощадки   Долгое эхо августа, или Преодоление постмодерна   Шведская лавка 123   Не открытие сезона   Лампочка Ильича

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы