Повести и романы:

Татьяна Ахтман

Жизнь и приключения

провинциальной души

Маятник

В восьмидесятом году мы переехали на окраину города. Это была новостройка на правом берегу Реки. Природа ещë не пострадала тогда от надвигающегося города, и первое лето мы были счастливы от еë близости. Мы нашли пляжик, где в будни не было ни души. Я пошила себе сарафан из вишнëвого ситца, на мальчиках были оранжевые в горошек трусы, и рано утром мы, почти не переговариваясь, чтобы не нарушить важности происходящего с нами и не спугнуть обыденностью сборов ждущее нас чудо, сбегали по тропинке вниз.

Светлая заводь, тени стрекоз, замок песочный, башни в зубцах, мост нависает над рвом и вода льëтся из детских ладошек туда... Стены в ракушках, вал крепостной, наездник со шпагой мчится лихой. Струйка песка от тяжëлых копыт, мост осыпается, лошадь храпит. Пëстр и наряден речной перламутр, раковин створки распахнуто ждут. В их отраженьях принцесса живëт. Всадник приблизился, громко зовëт. Солнце в зените и тень коротка. Мальчик уснул. Тихо дышит река.

Л. пропадал на работе с утра до ночи, а я была с детьми. А было шесть, О - четыре и, конечно, нужно мне было быть дома, но жить на одну зарплату стало невозможно. Мы совсем обнищали. Я перешивала из старых вещей штаны, и дети ходили зимой в розовом и голубом. Куртки были драные и в пятнах, которые невозможно было отстирать. Но самое печальное было с обувью: А донашивал сапоги сердобольной бабушки, а косолапый О сминал в лепëшку новые ботинки за месяц, а затем бодро передвигался на подмятых голенищах, и зрелище это было - не из лëгких. Я устроилась в проектный институт, который был далеко от дома - на другом берегу реки. Детей мы определили в садик, и продолжилась нормальная советская жизнь…

Однажды, в конце декабря, промозглым слякотным утром, забросив детей в садик, я бежала через пустырь к автобусной остановке. Звуки, силуэты проносящихся мимо людей, искаженные чëрным туманом… мне показалось, что я - в царстве теней. Зачем я вытащила своих сопротивляющихся тëплых сонных мальчиков в ночь - зачем бегу по чавкающей грязи всë дальше от них, цепляюсь за железный бок автобуса... Нет, это не может происходить со мной... - это... просто... волшебный фонарь - я делаю фильм. И то, что происходит со мной в этот момент - съемки на натуре... Туман прекрасен - он слегка серебрится в предчувствии утра... камера плывет к лицу и видно, как непросто мне бежать по ледяной каше и думать о новогодних костюмах для мальчиков, и что, должно быть, монолог о заячьих ушках из крахмальной марли - в мире теней - потрясет зрителей - все заплачут и мир станет лучше...

Я не сошла с ума. Просто произошла обычная вещь: бытие становится невыносимым и человек уходит в небытие... Я сумела найти вполне безобидную для семьи форму своего ухода, слава богу, некий холостой ход для своей души, сознания... Хотя всë происходящее казалось отражением в разбитом зеркале, я не могла позволить себе игру с осколками - увлечь детей во взрослые фантазии... Часто думала: а если бы у Маргариты был ребëнок... или у Иешуа? Я позволила себе мироощущение сказки, где жили стойкие оловянные солдатики и от слëз Герды таяла льдинка в сердце Кая. Я была абсолютно свободна в своëм творении и иногда счастлива, а иногда не становилось сил. Иногда я владела массовкой, иногда нет - и тогда меня опрокидывало, выбрасывало в беспредел реальности и я, вступая с ней в контакт, всегда только теряла. Даже река и балка отступали в своë небытие, и иногда думалось, что и у них своë зазеркалье и оно спрятано в моëм волшебном фонаре - присутствием, которое ощущала только я.

Теперь мы живëм в Израиле. Жесткий марафон позади, и постепенно материализовался мир моих иллюзий. Чувствую себя колдуньей - иначе как могла возникнуть моя комната с компьютером и окном в свой двор, где растут сосны и начинают цвести в конце декабря алоэ, а у забора перед пустыней стоят эвкалипты, и за них, по вечерам, на розово-голубых волнах уплывает солнце. Иногда думаю, что тот пляжик, что мы облюбовали много лет назад, чудом сохранился в своей тогдашней прелести на больной теперь чернобылем и разрухой Реке. Все эти годы мне кажется, что в полнолунье там возникают тени: моя и моих маленьких сыновей, какими мы были тогда - во времена первозданного речного рая, хранимого теперь только нами... Что исчезни я... мой фильм... и ряды сомкнутся, как и не было, - хлынет нежить горьких воспоминаний о насилии, оскорблениях прожитых лет, как это бывает в минуты слабости... и исчезнет под железобетонным хламом чистый песочный островок, захлебнëтся в сточных водах русалка...

Я не была "оторванной от жизни". Напротив, мало позволяла себе свободы в повседневности: покладисто бежала в своей упряжке: семья, работа. Правда, однажды отправилась на поиски моря - вдруг стало страшно, что нет его вовсе. Я взяла три дня отгулов (выплакала у начальника - подлеца Серëни, которого все терпели и даже любили за то, что раз в году на день электрика он напивался, вставал перед коллективом с бокалом и говорил: "Я - г...но!") Отгулы были за субботы на овощной базе, где при минус десять - под снегом без навеса - мы вытаскивали из мëрзлой кучи стеклянные капусты, обрубали по непонятной схеме и бросали в новую кучу - в свежий снег... Так вот, я бросилась на вокзал, приехала в курортный город и вышла на берег, похожий на постель в публичном доме... Села на катер, отправлявшийся прочь и сошла в посëлке с названием "Морской". Затем от причала ушла на восток - мимо базарной площади - туда, где за виноградником виднелся скалистый мыс и за ним угадывалось море - настоящее, великолепное, лазурное и чистое, каким и создал его Господь. И я видела это...

В начале девяностых действие моего фильма переместилось в Иерусалим. Мы попали туда случайно - не по рангу - не будучи ни сионистами, ни религиозными, ни богемой, ни столичными людьми. И всë же мы были редкостью этой эмиграции - мы признавали себя беженцами. Опять происходило великое переселение народов, и мы были в процессе. Пульсировали страны, шевелились границы, непрерывно хлопали двери, летели, ехали, плыли люди. Но всë это они проделывали сидя и даже лëжа в креслах, и потому слово "бег" не возникало, как не возникало и слово "трагедия", и только я, быть может, тащила в себе эту допотопную пару.

Мы висели в крохотной кабине лифта между этажами, как в точке отсчëта, когда мир делится на то, что было прежде, и что будет, а остановившееся мгновение ужасно - прошлое затягивает первобытный туман, где с трудом различимы контуры моего я, а впереди ждут бездомность, унижения, болезни, предательства... За нами не гнался багаж, и здесь нас никто не ждал. Мы поместились в маленьком гостиничном лифте - вся моя семья с чемоданами и гитарой. Мы висели, оттолкнувшись от прошлого и не коснувшись будущего, без связи со временем - пусто... ноль... но ноль, тяготеющий к плюсу, хотя бы потому, что прошлое я определила как минус... Я - сама - своими руками разорила всë, что составляло прежнюю нашу жизнь: продавала, дарила, пока не остался один час до отъезда, семь чемоданов в углу и последняя вещь, которую ещë предстояло отдать соседке - карамельно-жëлтый телефон. Я лежала на полу, на старом полотенце, совсем без сил и смотрела на часы. Без сил и почти без надежд, уползала со своего минуса, чтобы добраться до нуля, где можно было бы оставить детей одних в безопасности нормальной связи времëн.

В первые дни в Иерусалиме мы искали квартиру - кружили по одним и тем же улицам религиозного квартала в Рамоте - северном полюсе столицы, где собраны, несколько пристрастно, все прелести человеческого жилища: красная черепица, веранды и балкончики, кружево решëток, палисадники, дворики, лесенки, полукруглые и стрельчатые окна, фонари и цветы, цветы... С толстых деревянных балок свисали сетки с цветочными горшками. Глиняные кувшины с геранями и кактусами выставлены на подоконниках и у дверей. Дома здесь поднимаются на холм террасами и оплетены лианами из бугенвилий и роз. Сияет сине-зелëное смешение травы и неба, апельсиновые и лимонные деревца изобильны, как на фламандском натюрморте. Наше появление - бездомных евреев - было здесь предопределено, и без нас все эти прелестные андерсоновские декорации пропали бы, как и лунный от серебра плакучих ив речной пляжик, как море и новенький Рай - без Адама. У магазинов и на столбах были приклеены листочки о сдаче квартир. Мы находили там цифру "3", что значило три комнаты и списывали телефон. Нас не брали - мы были не так одеты, не соблюдали обычаи - чужаки.

Однажды вечером, поднимаясь по переулку, я увидела чуть выше глаз освещëнное окно-фонарь комнаты, в которой по периметру стояли полки с книгами, а у компьютера, лицом ко мне, сидел отрешенно сосредоточенный человек. Лицо его было освещено то ли светом экрана, то ли счастьем умиротворения. Он был благообразно бородат, в белой рубашке, какие носят здесь религиозные евреи. Мы прошли мимо на расстоянии вытянутой руки... невидимые из его волшебного фонаря, как тени - не всë ли равно - из сейчас, было, будет... Так могли пройти здесь тени праотцев или его собственная тень с автоматом из прошедшей или будущей войны. Этот человек переживал прекрасное остановившееся мгновенье, принадлежащее только ему. Никогда, ни прежде, ни потом я не чувствовала бездомность так полно: острой тоской рук, глаз, души по своим стенам, книгам, чашкам. И прежде и потом одиночество являлось своими бесчисленными ипостасями, но уже укрощëнное, измеренное библейским "йовом" - единицей одиночества, принятой мной тогда у волшебного фонаря с картинкой из чужой жизни.

Я не переношу беспредела. Мне необходимо знать границы своего "Я" и ради этого приходится всë время самой кроить мироздание, ограничивать безответственный рок, предугадывать траектории кем-то брошенных судеб, опасных, как Летучий Голландец. Иногда чувствую себя Джокером в колоде карт...

Очерчен мною круг. За ним подробность, которой я, пренебрегая, не знаю. Как одиночество еë я вижу - всë ближе...

У Йова был Бог, который знал больше, был сильнее и которому он верил, даже потеряв детей. Мне дано иначе: входить в детскую, затерянную на окраине империи зла в ситцевом сари с красным пятнышком на лбу и рассказывать очарованным мальчикам восточную сказку, а потом утащить их на реальный Восток. Увы, в своей бездомности я была не одинока. Я решила так: пять лет будет длиться мой марафон и возникнет свой дом, а эмиграция останется в волшебном фонаре. В его луче фигуры мужчины, женщины и двух мальчиков будут казаться статической частью сцены из чудесной сказки, которую можно смотреть у себя дома... среди своих чашек и книг.

Цветы и бабочки, зелëные лужайки, львы, томные от неги куропатки - всë в утопическом экстазе небытья. Шарманки механической фигурки, заведенные мастерской рукой. Всë: щебет, крик диковинный и запах, блеск звëзд морских, сиянье лун в движении застыло и плывëт корабликом в потопе, фонарëм волшебным, где замерли прекрасные мгновенья в предчувствии всех будущих грехов.

Через пять лет я уволилась со своей последней (по каторжному списку) работы и возникла запись в дневнике. "Я сижу в белом пластиковом кресле, завернувшись в клетчатый вишнëвый с бежевым плед, на своей веранде. Рядом, в глиняном кувшине распускается давно ожидаемая светло-золотая роза. От стебля протянулась к толстой деревянной балке нежнейшая паутинка, и слово "деревянный" безусловно пишется с двумя "нн". Паутинка - от осени, "нн" - от правил грамматики, а квартира со своим двором, в котором растут сосны, кактусы, эвкалипты и розовые кусты в кувшинах - от судьбы, в которой прилежно убиралась все эти годы. Жаль, в Израиле нет крыжовника. Я предпочла бы розе куст крыжовника. Он, пожалуй, родней, что ли, и, потом, тарелка спелых ягод... после всего пережитого... Тридцать лет тому назад я получила пятëрку за сочинение, где досталось от меня чеховскому обывателю. Не маячила ли тогда рядом моя, укутанная в вишнëво-бежевый плед, тень...

Я пëстро прожила эти годы в поисках заработка и понимания мира, в котором очутилась. Дурные сны белых гор из рубашек, которые гладила в домах ортодоксальных привидений; ночные костры на военных капищах, где мои дети давали присягу; одиноко висящие под небесами Самарии поселения с несостоявшимися европейцами, ждущими прихода Мессии; обшарпанный школьный класс с двадцатью подброшенными Россией подростками, недоверчиво слушающими мои рассказы о еврейской истории и, конечно, бесчисленные лики "наших" на разных стадиях переодевания, осмысления и отупения. Кривое зеркало зла разбилось... и каждому достался осколок, попавший в глаза и сердца...

Сохранилось первое, самое сильное впечатление об Израиле, как о заповеднике всех природ, культур, вер, социальных структур, сознаний, характеров, этносов, одиноко сосуществующих в терпимости, словно в смирении перед вечностью... Израиль уходит - последнее царство четырех тысячелетней еврейской истории. Восток сомкнëт ряды, поглотив всë не самостоятельное, слабо мыслящее, как уже поглотил Хевронские могилы Авраама и Сары, и их посмертное перемещение - тоже "великое переселение народов"… И мы в процессе…

Пророчество невыносимо. Может каждый из правды вырвать клок и, как палач, толпе представить тусклые глаза гармонии умершей. Но незримо, уже иная, словно бы из пепла, в обличие ином воссоздаëтся и правит миром, несколько иным, свободная от всех пророков суть. Свободная в подъëме и в паденье, готовая исчезнуть без борьбы, из ничего возникнуть, просочиться по капле в бисер, годный, чтоб метать его в толпу ловцам извечных истин, в неволе не живущих.

Кривое зеркало зла разбилось, и каждому достался осколок - для одинокого осмысления - покаяния: исхода, который невозможен в толпе. Вся человеческая история - осознание одинокости диалога Человека с Богом. Израиль моего века - материализованный блик из зазеркалья, последнее усилие иудейского Бога, сделанное им за пределами обещаний своему народу - нечто из области милосердия для "посетивших мир в его минуты роковые". Страна одиноких… Государство для беженцев, с законом… из поправок к... скрижалям? Мерно качается маятник компромисса между жизнью и бытием: между потребностью выживать и осознанием - между нежеланием иметь земных царей и невозможностью сохранить себя иначе. Столетие единого царства династии Давида, взорванного изнутри... Тридцать лет царства Иошиягу... восемьдесят лет Хасмонейской династии, десятилетие "Золотого века" Александры... Государство Израиль, в котором мои дети, спасшиеся от советской армии, взяли автоматы... - пятьдесят лет? сто?...

Думаю, эмиграция - это страна, наподобие летающего острова Свифта. Пожалуй, она - самая нормальная в мире. Главный еë закон, возможно, в том, что выжимать из себя раба нужно не по капле - здесь нет безбрежности, и даже пустыня кажется кипой, которую после церемонии кладут в карман. Должно быть, рабство - в отказе от мысли из-за страха не выжить, поняв Мир таким, какой он есть. Раб может существовать не думая, отказавшись от своего человеческого предназначения, которого он тоже… не знает, а значит и не жаль, как будто... Спрессованный страх неведенья превращает человека разумного в кролика перед удавом мучительной и, всë же, желанной Жизни. Судьба становится злой хозяйкой и жестоко бьëт глупого раба, бросившего себя самого на произвол неосознанных чувств и обстоятельств - добровольно отказавшегося от дара разумности - ответственности за себя, своего прошлого и будущего - от свободы...

За эти годы я прочла прежде недоступные мне книги. Мир стал понятней. Приблизилось и перестало пугать одиночество... Теперь поняла почему прежде бежала в свой фильм - почему прожила жизнь беженки. В "Империи Зла" сознание и бытие препирались в условиях узаконенной коммуналки, рассчитываясь на "первый - второй" в несуществующей иерархии, и неспособные на эту противоестественную склоку люди вынуждены были бежать в поисках пятого угла, исход из которого был только в небытие бессознания. Компромиссом было искусство - искусственный мир. В России воздушные храмы волшебной красоты строились на крови - не из мишуры и папье-маше, а из живых людей.

Какое благо в рифме утонуть, довериться причудливым теченьям, реальность потерять и с нею боль - хотя б ненадолго забыться, отдохнуть, в своë творение от Мира убежать. Блуждаем в поисках дурманов, забытья, иллюзий грубых и искусных ухищрений. Из звуков, красок, запахов и ласк, из дыма сигаретного, камней, песка, огней в дрожащем танце, вод, из душ, случайно встреченных - живых, ещë свой круг вершащих... Из себя - из тела своего, из голосов и рук, из мыслей и душевного недуга - всë на костëр всегоуничтоженья, забавы злой - Последнего суда.

Поэт, актëр и любой человек искусства в России - "больше чем поэт" - властитель душ, не способных на создание собственных иллюзий (кроме пьяных, да коммунистических). Мир искусства стал искусственным миром - духовной эмиграцией, где обретались бездомные души, пока брошенные тела выживали кое-как. Увы, "властителями душ" были лицедеи, не осознающие своей миссии. И зрители - паломники на Таганку - не осознавали условности искусства, отождествляли себя с чужой судьбой... Помню, как горько плакала на опустевшей после начала спектакля площади перед Театром на Таганке, когда не сумела купить билет на "Мастера и Маргариту." Шел снег, я окоченела, но не могла уйти. Что ж, на войне как на войне - и моя ожесточëнная душа выставила на московский мороз в худом пальтишке уставшую после дня командировочной беготни хозяйку. До сих пор помню своë отчаяние...- в один фальшивый йов.

Ищу слова. Я прожила жизнь на грани между реальным и иллюзией, не посмев сойти и, должно быть, есть слова, которые могли бы описать это. Видимо, моя судьба - видеть... понимать движение маятника. И я принимаю своë - смиряюсь перед судьбой по своей воле - свободно, дабы избегнуть еë произвола, кажущегося рабу роком.

За окошком расцвëл куст розы. Кошка рыжая ест траву. Вчера был хамсин до ночи, и дождик брызнул к утру. Моë кресло перед окном. Для меня окно - как кино.

Продолжение
Оглавление

© Татьяна Ахтман, 1997-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

26.08.2003 Сегодня в РЖ Магия круглых цифр   Не без террора   Сапоги всмятку по-министерски   Амбициозная корпорация - AD LIB.   На волне оптимизма   Прошу тишины   Все о поэзии 148   В попытках объять необъятное   Калифорнийский синдром, или Лошадиные гонки   Новые избирательные инициативы: рост социального отчуждения   Кругом одни шахиды   Бумажным кирпичом по... тоталитаризму   Голод 84   После нас - хоть потоп   Дети хотят в тюрьму   Далекий бит танцплощадки   Долгое эхо августа, или Преодоление постмодерна   Шведская лавка 123   Не открытие сезона   Лампочка Ильича

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы