Повести и романы:

Татьяна Ахтман

Жизнь и приключения

провинциальной души

Иллюзии

Перламутровая муха дремала в солнечной ванне на уровне моего носа. Выше располагался белый свет, а ниже - густо-зелëный, скрывший мои коричневые сандалики и белые носочки. Надо мной раскачивались вишнëвые колокольчики и тусклые ворсистые листья. Цветы были нанизаны на сочные светлые стебли, из которых текло липкое белое молоко. Медленная капля приминала коротенькую блестящую тропинку и повисала, густея и теряя белизну. Обычно я ловила еë ещë в пути, забирая на кончик пальца и осторожно слизывая. Но в тот август, среди пляшущих полуденных бликов, мне было горько и терпко от совсем иного: я всë меньше верила, что заросли на грядке у сарая, которые всë лето менялись, росли и казались мне живыми, видят меня так же как я их - с моими бантами, ссадинами, куклами; что слышали они меня всë это лето - мои "доброе утро", "извините", мои тайны; и что мухи бывают в передничках и пьют с гостями чай из самовара. Безразличное крылатое существо в ложбинке листа не было похоже на Цокотуху в ситцевом платочке. Где-то внутри стало плохо, и я растерянно поплелась домой, не зная ещë, что болит не живот - грустит душа, впервые потерявшая прекрасную иллюзию.

С тех пор утекло много иллюзий, одна прекрасней другой, и я знаю все оттенки боли потерь - и едва ощутимую прохладу предчувствия, когда ещë можно успеть подоткнуть одеяло обмана, и белую холодную вспышку ясности падения в бездну, когда чувство приходит после знания, не заглушая его и не давая забыться. Не помню откуда возникла в голове фраза: "жизнь - расставание с иллюзиями" - где-то слышала, или прочла, или придумала сама - не всë ли равно - жизнь продолжается теперь, когда мне отвратительны манящие болотные огни, плотоядные цветы и ядовитые дурманы. Сосна за моим окном прекрасна сама по себе - безо всякой мишуры. Но если я наряжу еë в блëстки и зажгу свечи, то потому, что хочу этого сама, и знаю, где лежит мой огнетушитель на случай пожара и куда уберу игрушки, когда они мне надоедят - до следующего карнавала по моему сценарию. Я знаю теперь, что одна - одинëшенька и слава богу, что языческая мистерия "Мы" - позади, и я более не отождествляю теперь кого не попадя с собой - вселенской идолицей. Я жила непрофессионально, а теперь, когда у меня своя комната и своя книга...или это новая иллюзия?

Не знаю, одарëн иль обречëн на зазеркалье - так дано - мерцаний, таинственных огней лишëнный мир, как в дни творения прозрачен, прост и ясен. Свободен от двумыслий и притворств; риторики, двуличья, поз искусных, излишеств хохота, избытка шумных слëз, любовий роковых и праведности чувствий. Актëрство невозможно без зеркал, без отражения бессильно лицедейство, прекрасен ясный миг, и нагота... опять безгрешна - нет злодейства... Калейдоскоп не множит суеты - толпа не знает зрелищ и плоды - на яблонях - свободно поспевают... и падают в росу земной травы.

О-кей, "сам гуляю, сам пою, сам билеты продаю". Что там осталось - в сундуках под баобабом... Ящик Пандоры настежь - так и думала: он полон засохших мух и ни одного самовара... Стыдно, мне, Хомо неразумной, уж, слава богу... не мало годков, а всë продолжаю истерику по Цокотухе. О-кей, покаялась, как будто... Больше не буду, господа, стану паинькой. Думаю, говорю, действую в до мажоре или ля миноре - не важно какую мелодию сочиню из доставшихся мне нот - пусть это будет гамма одним пальцем, но только, ради бога, в достойном исполнении.

Книгу "Мастер и Маргарита" мы купили за сорок рублей у соседа - спекулянта. На эти деньги можно было жить неделю до зарплаты, но мы, видно, уже не могли жить... даже на полный желудок - без Воланда, и он услышал и надолго вошëл в наши молитвы. Мы, как раз, только достроили свой Второй Храм на берегу Реки, пережили медовое лето и начали... различать некоторые подробности, ускользнувшие было прежде. Нищету, например, которая обнажилась зимой и которую не прикроешь ситцами, а надо по-осени строить пальто с воротниками и шапками, шубы с сапогами. А мы все деньги просадили на Храм Речного Приволья и, вот, сирые, пожертвовали и последние сорок рублей.

Вторая подробность была в том, что Храм наш разрушался энчанами - прямыми потомками ассирийцев и вавилонян с римлянами. Наследственные любители жаренной на палках свинины жгли костры, не замечая, как пламя охватывает разнотравье и тает в огне последнее облачко степного ковыля. Мы, как и положено семени Маккавеев, пореяли партизанскими бабочками над огненным морем, помахали святогневными крылышками, подобно нашим славным пра, и пошли, затянув пояса, сдаваться Воланду.

Соседи по Первому Храму на улице Красногвардейской были пьяницами и скандалистами, и я так страстно мечтала о новых - хороших, что в упор не видела истины, размноженной в шести экземплярах под копирку, включая двух злобных жирных псов. Истина враждебно взирала на нас маленькими, погребëнными в плоти зеркалами души из приоткрытой напротив двери. Густо пахло жареным смальцем… "Ах, сколько у вас книг" - лепетала я из своих тюльпанных снов: "Как, у вас нет стиральной машины? Ах, ах - возьмите, возьмите, добрые люди, нашу - новую. Чудо, как хороша. Да, и половые дорожки в сальных пятнах и собачьем дерьме тоже, верно, стирает - я не пробовала, правда, мы, простите, не гадим..." Соседи кормились от перепродажи книг, продолжая русскую крепостную традицию "подушных" - налога с ещë живой души в пользу мëртвой. Селинжера мы купили за двенадцать рублей, Булгаков шëл дороже Дюма.

Думаю, что я послана на грешную землю по особому тайному заданию, каким-то образом связанному с хомо вавилонско-энской породы. Иначе зачем небесным начальникам так пристально следить за тем, чтобы вокруг меня не было ни души. Не знаю, оправдала ли я космические надежды, но компромат для книги, похоже, собрала. Не уверена, что это можно читать, но, слава Богу, можно писать и довольно с меня. Впрочем, есть, кажется, один читабельный анекдот.

Однажды, в пятилетку Второго Храма, к нам пришëл сантехник из жека - это такой Хомо, который должен был устранять неполадки империи зла в области канализации. Так я про него и думала, но минуло мне к этому дню уже тридцать годков, и я слышала от других взрослых, что сантехнику нужно на прощанье... налить. Вяло копошились в моей голове дистрофичные от порхания в идеальных садах мысли о бренном: "Налить... жидкость... два пишем, три в уме..." - багровела и пульсировала, перенапрягаясь, височная жилка... Сантехник изумлëнно попятился, увидев счастливую поселянку, входящую в метровый клозет с изящным подносиком в японских золотых рыбках и хрустальной рюмочкой. Хомо из жека автоматически сообразил рукой, мгновенно опрокинув налитое в ротовое отверстие, а потом страшно перекосившись, бросился мимо - в дверь, и исчез из моей жизни навсегда, оставив свою сумку с инструментами. Потом я узнала, что, не разбираясь в мужниных погребах, налила настой чистого спирта на горьком перце... Должно быть, кому-то этот анекдот может показаться смешным. Мне даже послышался тогда чей-то хохот. Возможно, это был звëздный час моей ипостаси "кушать подано" - лебединая проекция моей космической роли... и сгинувший без вещей работник жека кубарем ввалился на тот свет - прямо в залу, где закусывают амброзией благодушно аплодирующие профи.

По осени маленькие энчане поджигали беспомощно высохшие травы, отдавшие свой сок зëрнам в хитроумных колыбелях, которые должны были спасать, но не спасали... Чернели, обугливаясь, распахнутые ладони склонов нашей балки. Живьëм сгорали беременные травы, хранящие слово с четвëртого дня творения и пепел стучался в слепые окна многоэтажек. Я плакала и цеплялась за мужа. Горячо и бессвязно молила его совершить шаг... - вон из предающего бытия - довериться полëту... вместе. А он мрачнел, замыкаясь всë больше, изнуряя себя работой на своëм деградирующем заводе. Приходил всë позже, пропадал. В ванной комнате висела его старая оранжевая футболка и маленький А. мечтательно сказал однажды: "Когда я смотрю на эту футболку, мне кажется, что это папа висит, и мне становится хорошо на душе."

Мы перестали слышать и понимать друг друга... без посредников. Лишь отражаясь в одних и тех же зеркалах, могли видеть себя вместе: в потоке второго концерта Рахманинова, на улицах фолкнеровского городка - только бы не потеряться навсегда в безумном мире, сжигающем свои травы...

Тогда, в начале восьмидесятых, я стала делать свой фильм. Время дармовых иллюзий прошло, и я принялась создавать свои - из тела своего, из голоса и рук, из мыслей и душевного недуга - стала Шахерезадой, чувствуя, что жива, пока нравятся мои новые сказки. А не жить мне было нельзя: не быть..."в ответе за тех, кого приручила"... По вечерам приходила к мальчикам в ситцевом сари с пятнышком на лбу, рассказывала сказки и... прощалось на этот раз. Я говорила "мотор, снимаем" и камера плыла, снимая с меня ответственность за всë происходящее: какая-то женщина с огромными сумками торпедировала автобусы, тащила по зимней слякоти упирающихся детей, стирала, убирала, чертила лабиринты электрических проводов, пропалывала километровые рядки - это было не со мной - не могло быть со мной. И только спустя десять лет, в Иерусалиме, покаялась: "Да, это было со мной. Я прожила жизнь в отражении чужих зеркал и теперь нужно продать то, что осталось, чтобы выкупить себя - сделать это, освободиться хотя бы напоследок - в здравом рассудке и памяти, чтобы суметь хотя бы точку поставить самой. Точка - знак огромной силы. Она похожа на сжатый ноль, в котором есть начало и конец. Поставленная разумно - во-время и на месте, она может изменить весь текст. Точка может стать поступком, влияющим на судьбы детей.

Опять не знаю, возвращаюсь в точку, сжимаюсь в мысль и крошечной звездой затеряно свечу себе самой в незнанье безграничном.

Я не могла отказаться от иллюзий сразу - никто не может. Тогда, в Иерусалимском полудне - на перекрëстке Кинг-Джорж и Яффо - в точке пересечения запада и востока, я остановила мгновение, чтобы начать свой отсчëт времени - календарь от иллюзии. Я знала теперь про иллюзорность своей любви. И это знание стало моей свободой от чужих зеркал. Но этого было недостаточно... для ждущего меня. Мой остров не был необитаемым, и нужно было понять иллюзию толпы, превратившую еë в народ - израильтян.

Народ мало был похож на народ. А для толпы выглядел как-то неоднородно и слишком целеустремлëнно - люди шли в хорошем темпе, не сталкиваясь и, похоже, не видя друг друга. Казалось, что именно это их и объединяет и я постаралась дать своему телу цель и ускорение, чтобы тоже ощутить невесомость неизвестной мне стихии.

Лекции по еврейской истории и иудаизму велись в русском культурном центре - читали университетские преподаватели. Полгода я раз в неделю приходила слушать о невидимом создателе, Ханаане, Торе, царствах, пророках и катастрофах. В то время я зарабатывала, утюжа одежду в религиозных домах, и мои многочасовые упражнения с утюгом имели, благодаря новым знаниям, весьма конкретное место в генеалогии от Адама: "В середине пятьдесят седьмого столетия рухнула Коммунистическая империя, основанная на самой коварной из иллюзий - вере в равенство между людьми, всеобщее счастье и светлое будущее детей. Как всегда при исторических катаклизмах, началось великое переселение народов и я в процессе у гладильной доски. Моë я определено в пространстве у корзины с рубашками в центре Иерусалима в четырëхтысячном году от исхода Авраама и шести месяцах от собственного исхода из сорокалетнего обмана" - что-то в этом роде.

Хозяева, покупающие меня в рассрочку: Сары, Ривки и Ицхаки, кружились вокруг меня в фантастическом шоу из своих имëн, одежд, обрядов и я понимала, что эти люди пребывают в снах, в которых я кажусь им... русской гладильщицей белья Таньей.

Теперь я научилась не замечать календарей. Я говорю: "Слушай, уже две недели он не звонит" - летоисчисление от сына... моего... Марии... Бога-отца?...

Все равны перед вечностью, все хотят чуда... вместо того, чтобы просто позвонить и утешить родителей... Что, так сложно подойти к телефону и произнести простенькую молитву, мол, всë окей, помню, люблю, верю? Какие, чьи страдания искупят муки ожидания одного слова по телефону, мол, всë окей... Кому хорош календарь от ужасного мгновения? Что было с Марией у ног распятого сына? Не помните... не знаете... - нехорошо, господа супермены… ох, нехорошо в нашем датском семействе.

Я поглядываю на часы, ищу выходные дни в календарике. Император Август, говорят, оттяпал себе лишний день - тридцать первый. Должно быть, был понаглее прочих - как говорили в Энске: "Умел жить". В шкатулке лежит морщинистый календарик за девяностый год, похожий на отстрелянную гильзу. Да, ну и времечко было тогда - ужо нагулялось в дикой вольнице, сметая условности и порядки, играя границами и судьбами. Тысячи ошалелых энчан приземлялись с желудками, переполненными дармовыми самолëтными обедами, не понимая, что в Иерусалим нужно восходить, оставляя у его подножия старые иллюзии. "Мы, Хомо Сапиенсообразные, с давними традициями несения культуры в массы, будем учить вас жить, а вы помогите нам материально."...Впрочем, все хороши - перед вечностью.

Я утюжила рубашки в маленькой, похожей на тупик, комнате. Рядом, в кроватке лежал на животе большой флегматичный младенец. Он, бедняга, утопал в лужице из своей слюнки и тихонько поскуливал от безнадëги. Его мамаша и папаша дрыхли уже третий час, зарывшись в несвежую берлогу, и "от сытости и лени, превозмочь себя не мог", возможно, спросонья зачинали нового младенца: десятого или девятого - не всë ли равно... перед вечностью, истекающей слюнкой. Семейство жило в лучшем районе Иерусалима - в старой тенистой Рехавии. Теперь здесь еще обретались немногие из оставшихся пионеров-сионистов с квартирующими внуками, но преобладали евреища из бруклинского филиала местечковой эры. Мой ранний иерусалимский период был с видами на тот же Энск, но в неком историческом контексте. Всë было узнаваемо до боли - парк Юра во всëм своем великолепии. Со смотровой площадки у утюга было виднее откуда бежал мой дедушка Наум и почему не спас меня от печальных размышлений у гладильной доски о том, что, возможно, обряд обрезания понят нашими недостаточно радикально...

Хозяйка Сара смотрела сны со своим, перевязанным святыми ремешками, Хаимом. Я, жалостливо вздыхая, ставила утюг и вела осушительные работы у молодого сородича по камере. Квартира была в трëхэтажном доме. Вход - в салон с американской кухней, то есть, помещение, объединяющее коридор, гостиную, кухню - короче, полезная площадь, где при случае можно ещë потесниться, чтобы найти местечко... Далее - коридорчики, через которые можно пронести только складные кроватки в спаленки, и где матрëшечное семейство собирается в своей наиболее совершенной ипостаси - во сне.

"Сарка - жуткая неряха" - звучал в моей голове припев к философским куплетам. Действительно, то, что я утюжила щербатым "Филипсом" на плешивостях паленой и кособокой доски, не имело ни формы, ни цвета - только запах: пахло убожеством души и нищетой мыслей. Универсальная американская идея совмещения плиты с телевизором, для Хомо, переваривающего информацию с помощью желудочного сока, материализовалась в праотечестве частично: не доставало, например, светильников на потолке - на шнурах болтались лампочки, вздëрнутые в чëрных пластиковых мешках. Они безжалостно освещали улепëтывающее в иллюзорные норы еврейское местечко.

Наконец выползла из перин опухшая молодка Сарка и, вытащив из аквариума младенца, загукала на иврите с немецко-английским акцентом: "А где наш папа? Папа - папулечка, где ты? Доброе утро, а вот и мы" - на часах было пять вечера. "Вот это кульбит! Вот так ловко!" - мстительно ухмылялась я в лицо нокаутированной вечности. Папуля, страшно почëсываясь и зевая, вышатывался навстречу заходящему утреннему солнцу. В моей пролетарской душе честно зарабатывающей на хлеб гладильщицы зрел антисемит. Захлопало, затопало, заголосило, ожили и зажурчали сливные бачки, радуясь новому дню. Семейство засобиралось сумерничать. Извлекались нарезанные батоны и мазались хумусом - местной разновидностью повидла из особенного гороха без сахара. Дети были похожи на советских школьников - из тëмного низа выбивался светлый верх и безнадëжно заправлялся опять. Должно быть, они были обречены на жизнь по звонкам и вечную телефонную верность родительскому окей.

Продолжение
Оглавление

© Татьяна Ахтман, 1997-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

26.08.2003 Сегодня в РЖ Магия круглых цифр   Не без террора   Сапоги всмятку по-министерски   Амбициозная корпорация - AD LIB.   На волне оптимизма   Прошу тишины   Все о поэзии 148   В попытках объять необъятное   Калифорнийский синдром, или Лошадиные гонки   Новые избирательные инициативы: рост социального отчуждения   Кругом одни шахиды   Бумажным кирпичом по... тоталитаризму   Голод 84   После нас - хоть потоп   Дети хотят в тюрьму   Далекий бит танцплощадки   Долгое эхо августа, или Преодоление постмодерна   Шведская лавка 123   Не открытие сезона   Лампочка Ильича

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы