МУСУЛЬМАНИН
"Он мусульманин по составу крови".
Когда дед мой с семейством и скарбом пришел с Востока,
лишь калека, кряхтя, удивился: "Да что ж вас столько
понаехало-то? Саранчой наводнили город!"
Дед пригладил рукав и ответил калеке: "Голод".
Что ж, живи он сейчас, мы бы с ним на скамейку сели б.
Он стянул бы чалму, почесал бы свой лысый череп,
посмотрел бы на дом, на деревья, на туч рванину,
поиграл бы бровями и гаркнул: "Не ешь свинину!"
Был бы этой свининой совет его ограничен.
Он бы встал и ушел, непонятен, но органичен
в своей злобе угрюмой, припадая в ходьбе на больную голень.
Я сидел бы и думал: "Так это и есть мой корень?"...
Шесть утра. За окном одиноко скрипит телега.
Задыхаются ветви деревьев в объятьях снега.
Я не Джон, не Артур, и жена моя не миледи.
И живу я в краю, где под снегом храпят медведи.
После литра болгарской бурды в голове солянка.
Ну, а что, если вправду судьба моя - мусульманка?
Вот возьмет сейчас, боже, и глянет из-под хиджаба
ее потная рожа - страшней, чем грудная жаба.
"Нет для смертного трудных дел!", - так писал Гораций,
но свирепого гунна не примет семейство граций.
Твердо знаю лишь, что помру. Никуда не денусь.
Упаду на траву и в кафтан из земли оденусь.
Что натянут на желтое тело мне клиф и брюки,
что на тощую грудь мне положат худые руки.
Что лежать я в гробу буду чинно, спокойно, прямо.
И поправит мне челку на лбу пожелтевшем мама.
Я отчалю туда, где ступням не нужна опора.
И приятель-насмешник не вложит мне в рот обола.
И по мраку вокруг я пойму, что судьба - индейка,
что байде про Харона хароший цэна - копейка.
Если ж нет, я пешком перейду через эту жижу,
и в долине холодной умерших богов увижу...
Там лежит Аполлон, как дурак, прозевавший звуки,
с посиневшим лицом, беззащитно раскинув руки.
Рядом с ним - Купидон. А поодаль - Приап с весталкой,
не успевший ее осчастливить хорошей палкой.
Крест, распиленный на дрова. Рядом с ним - осина,
на которой болтался мудак, что стучал на Сына,
на которой он долго кончался с хрипатым плачем
и с торчащей из зада кишкой, как с хвостом собачьим.
Здесь Эвтерпа и Клио, там Гера, а тут - Фемида,
начиненная, словно горохом, свинцом шахида.
Там Хиронова туша, а рядом Геракл притерся
в виде голого, безголового полу-торса.
Я усядусь на камень. Все тихо, не слышно птички.
Зарифмую все это по скверной своей привычке.
А потом, побродив меж тел, натерпевшись страху,
упаду на карачки и крикну: "Хвала Аллаху!"
21 февраля 2005
_^_
ОСТРОВ
тебе еще реже
снилась трубка и компас,
чем строй и осада.
1
Ни вдохновенья, ни особенного азарта.
В пепельнице - окурок. Не знаю, чей это.
Мозг покрывается пылью, как скомканная карта,
в сундуке моего черепа.
За окном сигналит машина. Судорожно мигая,
сводку погоды, как святцы, бормочет телек.
Муза на холке вопит попугаем,
требуя, как все бабы, денег.
Вот и корпишь, бумагу пером скребя,
делать путь свой крутым, не пологим.
Так, что и, будучи о двух ногах, себя
чувствуешь одноногим.
Мозг, как замшелый ельник, пожирает огонь.
Мысли прыгают белками с ветки на ветку.
Если долго глядеть на солнце, потом посмотреть на ладонь -
увидишь черную метку.
2
Плитка очищена. Стол помыт.
К небу взлетают колечки пара.
Это не пар. Это трубка во рту дымит,
сделанная из бриара.
Ничего не поделать, люблю ее дым -
в кресле, за книгой, усталым.
Трубка не сделает тебя молодым.
Сделает старым.
(Трубка - что-то вроде обрубка
с древа познанья. В том смысле,
что одна - даже плохая - выкуренная трубка
стоит пары хороших мыслей.)
Старым быть не зазорно. Да я и не стар.
Мне всего тридцать два года.
За окном фигуры, используя белый пар,
выстраивает погода.
Остатки тумана. Остатки иллюзий... В листве -
шум цикад. Сушатся белые простыни.
И такое ощущение, как будто ты не в Москве,
а на каком-нибудь острове.
3
Высушим шмотки, раскурим кнастер.
Жара? Ну, не сахарные, не растаем.
Пусть там не будет ни золота, ни пиастров,
главное, чтоб был он - необитаем.
На острове приятно жить дикарем,
даже если ты жалкий калека.
Поймать обезьяну и с ней вместе биться над словарем,
превращая ее в человека.
Пусть это займет очень много лет -
да вознаградится упорство!
Во всем этом смысла, конечно, нет.
Но есть какое-то благородство.
А лет через двадцать, стирая пот
с лица (как ты, однонога),
Муза, хромая, к тебе придет:
"Здравствуйте. Я от Бога.
Захватите галон воды (еда
не понадобится), рапану
(вместо рации), старый словарь... Ах да -
не забудьте про обезьяну".
4
Жизнь на острове долгая, год - за три.
Незаметно ты станешь старым.
И тогда у тебя самого внутри
обезьяна хрустнет суставом
и проснется. И не важно, чем занят: лирой,
или потной скрипишь подмышкой, -
хочется чувствовать себя гориллой,
но выходит опять - мартышкой.
Карта местности молнией сожжена.
Пучит брюхо. Харчи - дрянные.
Подписав бумаги, ушла жена.
Позабыли тебя родные.
И никто не приедет тебя забрать,
озабочен твоей судьбою.
Ну, и черт с ними. Главное, чтоб стоять -
одному, на скале, с трубою.
2005
_^_
В КАВКАЗСКОМ РЕСТОРАНЕ
Все просто, обстановка без затей.
Столы да стулья - вот и все убранство.
В углу джигиты пьют вино за тень
того, кто занимал собой пространство
умов уже так много лет назад,
что кажется нелепым совпаденьем
тот факт, что старики еще дрожат,
напуганные этим сновиденьем.
Смех девушек. Шум моря. Щебет птиц.
Короны пальм, насаженные густо.
По вечерам здесь танцы и стриптиз.
А днем, в жару, прохладно здесь и пусто.
На старых балках - потемневший лак.
Официанты на балконе встали
и курят. И густеет полумрак
над столиком, где кушал водку Сталин.
Прохладный бриз доносит детский плач.
Официанты косятся украдкой:
сидит и пьет. И вовсе не палач -
бренд-менеджер с бульдожьей, мертвой хваткой.
Он переводит взгляд на потолок
и хмурит бровь - от сдержанного жеста
по спинам пробегает холодок.
Но молвит он: "Мы все - не совершенство".
И все кивают. Да, о чем тут речь!
Баран был туп, зато шашлык отличен!
Что ж до голов, безвинно снятых с плеч, -
реестр неточен и преувеличен.
Грузин, он любит потчевать гостей
вином и мясом, сам простой, как птица
ворона (и от мозга до костей
всех сложных тут же тянет упроститься),
он щурит веки и глядит окрест,
глаза его пусты, как дула ружьи.
Он знает: Бога нет, а если есть -
то, как лакей, приятен и услужлив.
Он достает кисет и отдает
распоряженье: "Позовите Любку
Орлову. Пусть она того... споет".
Пока зовут, раскуривает трубку.
Потом сидит, качая головой,
над трубкой мрачно шевеля усами,
всегда один, как дух полуживой,
слепыми окруженный мертвецами.
Гагра, август 2004
_^_
СОБАКА
Собаки, беззаботные, как греческие боги...
Вот подоконник. Тарелка стоит на краю.
(Мимо окна пробегает какой-то салага.)
Вот, на столе, фотография. Снимок в раю,
где, улыбаясь, стоят человек и собака.
Оба спокойны, задумчивы. Крепкая связь
кожи и шерсти, рефлексов и мыслей степенных.
Что говорить, без сомнения, тут удалась
прочная спайка двух чуждых, по сути, вселенных.
Чиркаю спичкой, тру пальцем слезящийся глаз.
(Ну, надымил!) Словно Будда, сижу истуканом
кухни внутри, где, рассеянно глядя на газ,
связь укрепляю я между собой и стаканом.
Чтоб опьянеть-то, мне надо, как минимум, три
полных стакана. Тогда встрепенусь я, как кочет!
Только боюсь, что тот голос, который внутри,
тоже проснется и что-то опять забормочет.
Шепчет и шепчет... Ну, как мне его заглушить?
Так вот прибой, разобидевшись, ропщет на сушу.
Можно, кряхтя, хирургической нитью зашить
рот. Но не свяжешь ни нитью, ни жилами душу.
Выпил второй. Превосходно! А надо бы - три,
чтоб позабыть этот мир, пораженный гангреной,
желтые веки закрыть и увидеть внутри
одушевленный, бормочущий снимок вселенной.
В пальцах - бутылка. Я вновь наливаю. Итак,
пусть это пошлое пойло мне станет заслонкой,
ставнями станет. Представим, что тело - колпак,
увеличитель с заправленной, мать его, пленкой.
Можно представить... Но, взгляд свой в себя обратив,
вдруг понимаешь с каким-то глухим раздраженьем,
все, что увидел ты там, - лишь сплошной негатив,
черный квадрат с неопознанным изображеньем.
Где же бумага? Печатать!... Дурацкая хмарь
застила душу, саднит расцарапанной вавой.
В черепе черном качается красный фонарь,
делая фотобумагу почти что кровавой.
Мир не грустит. У кого-то растут барыши.
Скачет вкруг палки железной раздетая нимфа.
В сущности, жизнь - неудавшийся слепок с души.
Если же рифма ее, то неточная рифма.
Бред этой жизни... Сам вид... Мне давно уже всё
осточертело. Мой взгляд на творенье преступен.
Ломит в висках от бессонниц, от злости трясет.
К Богу взывать? Обломись, абонент недоступен.
Ладно, забыли. Дешевое пойло глуша,
весел, здоров и ничем никому не обязан.
Только вот в теле, как дура, тоскует душа,
будто я с нею ничем, кроме рифмы, не связан.
Славно, должно быть, ко всем повернувшись спиной,
пива хлебнуть, отобедать копченой салакой
и целый день налегке, наслаждаясь весной,
в парке гулять с беззаботной, как боги, собакой...
25 февраля 2005
_^_
ОРФЕЙ В АДУ
1
Не нужно больше сирен смешить,
на оттоманке лежать в бреду,
рычать и плакать, домой спешить.
Орфей останется жить в Аду.
Вокруг - приятственный полумрак.
Все близко (путь одного плевка).
Есть пляж. А если Орфей рыбак
или купальщик - тут есть река.
И даже несколько. Мертвый Стикс -
болото, полное карасей.
Есть компаньон - собеседник "икс"
(он скрытен), любит удить. При всей
его загруженности (тащить
он должен в гору большой валун),
он славный малый и любит шик.
И в плане девок - большой шалун.
"А развлеченья?" Их здесь вагон!
Прошу на берег! Всю ночь для вас
открыта баня. Ее огонь
прожарит косточки - первый класс!
А после бани нырнем в Коцит.
(Водичка там - натуральный лед!)
Потом - к Танталу. (Тантал зашит.
Друзьям нацедит, а сам не пьет.)
Мужские игры? Есть как и с кем.
(Играет в ножички славно Брут!)
На морде прыщик? Не нужен крем.
С тебя со шкурой тот прыщ сдерут.
Омолодишься, причем, за так.
Плюс - не дадут отрастить живот.
На въезде в зону - умойся, враг! -
огромный пес охраняет вход.
Три морды. Первая - волкодав.
Вторая - вроде бы как шарпей.
А третья... Только вина поддав,
без страха встретишься взглядом с ней.
Рассказы старцев заместо книг.
И, в общем, жизнь хороша в Аду.
Тепло и сухо. Я здесь привык.
Куда отсюда я жить пойду?
2
"Я памятник себе воздвиг..."
O terra, addio!
Местный расскажет вам корифей,
экскурсовод, полководец толп,
старую байку: здесь был Орфей,
но в соляной превратился столб.
Вон он, у клумбы... Печальный вид.
Сказано - не оглянись! А он
взял оглянулся. Теперь стоит
в скверике. Вылитый Аполлон.
Белая высохшая рука
лиру сжимает. Ты можешь пнуть
или погладить, попить пивка,
столб соляной под пивко лизнуть.
Муниципальным клеймом храним,
памятник прочен. О чем тут речь!
Можешь висеть на нем, иль под ним
барышню встретить (здесь место встреч
традиционное). Нет подруг? -
в парке с друзьями устрой пикник.
А заскучаешь - взгляни вокруг:
сколько тут ветреных эвридик!
Мацай глазами любую. В ряд
встали и ждут. Не робей, балда!
Ну, не тушуйся, ведь им твой взгляд
вовсе не причинит вреда.
Легкие платья, задорный смех.
Воздух духами насквозь пропах.
Но, сожаленью, мы любим тех,
взгляд наш кого превращает в прах.
Идол грошовый... Стоит, торчит,
обозреваем со всех сторон.
Как опостылел мне этот вид.
Выйдешь из сквера - и снова он.
За город выйдешь, из-за плеча
глянешь - и в сердце вскипает злость:
памятник снова стоит, торча
в глотке Аида, как рыбья кость.
Страшный, безмолвный, тупой, как боль.
В черной аллее, в ее глуши...
Как кровоточащая мозоль,
на омертвевшем куске души.
28 февраля 2005
_^_
МЕТАФОРА
Когда художник выходит из комнаты и закрывает дверь,
в мастерской остаются белеть скульптуры.
Вот одна из них - свежая, влажная, словно зверь,
вытряхнутый из шкуры.
Краски похожи на кровь. В заляпанной мастерской -
картины, как лица актеров, забывших роли.
Скульптуры подходят к картинам и трогают их рукой.
И картины поеживаются от боли.
Картины - кожа скульптур, а не
просто картины. Кожа, еще живая!
Шкуры скульптур распластаны на стене.
Скорняк попотел, к багетам их пришивая.
(Шил, стервец, по живому!) Жаркая, как слеза,
скатилась по скуле картины капля масла.
Как у вареной рыбы, белы у скульптур глаза,
гладкие черепа, как у пришельцев с Марса!
Выбоины сознанья, обнаженность идей...
Лица былых знакомых, шорохи, всхлипы, гулы...
Мозг, как скорняк, хранит не события и людей,
а снятые с них шкуры.
2005
_^_
САХАЛИН
Когда станет у сахара привкус пермяцкой соли,
когда лица знакомых на веках натрут мозоли,
ты с надеждой в края чужие летишь, как птица.
А приедешь - и взгляду не за что зацепиться.
Как твердил мне один педрила на Сахалине,
"Жизнь ужасно, ужасно прекрасна! Была и ныне".
Недобитый осколок эпохи, плебей на тризне,
с заспиртованной, словно уродец музейный, жизнью.
Он опухшим лицом прислонялся к оконной раме
и часами глядел во двор. В православном храме
пропадал по полдня (выгоняли его пинками),
возвращался оттуда с пылающими щеками...
Я приехал в тот город внезапно, презрев оседлость.
Мой клиент был не Ирод, не Сталин, а просто серость.
Он водярой и джином накачивался к обеду.
Он пугался всего, и я сделал ему победу.
Глупо жаловаться... Если честно, там было круто.
Я бутылку хорошего виски привез оттуда,
пару тысяч, брезгливость к миру, к его покрою,
и стеклянные банки с блестящей, как кровь, икрою.
21 февраля 2005
_^_
ВЗГЛЯД НА МОРЕ
"Мысли о горизонте - порожденье ума невротика.
Выморочный туман.
А сам горизонт - не материя, а просто оптика,
трюк, обман!"
Море блестит, лицо у него - рябое.
Вверху, как лоскут, оторванный от прибоя,
чайка танцует в небе, выцветшем и безликом,
как пьяная женщина - с истеричным криком.
Лоскут этот - просто чайка, а никакая ни пена.
Пена - то, что на камне тает так постепенно,
превращаясь из лоскута в лохматую ветошь,
а после - в кружок пятна, что даже и не заметишь.
А потом она высыхает, не оставляя следа...
Под черною толщей моря течет вода.
Это подводное теченье -
как внутреннее кровотеченье...
Море мрачнеет, как ума помраченье.
Море похоже на мозг. При всей его грации,
крыша у моря конкретно едет.
И рыбы снуют в глубине его, словно галлюцинации
больного, который бредит.
И этот больной по ряду причин
абсолютно неизлечим...
2004
_^_
У ТЕЛЕВИЗОРА
Конец обычной недели. Президент улетает в Ригу.
Одиннадцать человек совершили опасные преступленья.
Пелевин написал новую книгу.
К воскресенью обещают глобальное потепленье.
Да, природа нас не балует в последнее время.
Только-только согрелись, и раз - мороз.
Ломит суставы и кости. Ноет темя.
Впиваются в кожу стайки белых, кусачих ос.
В остальном все стабильно. Дети растут и цены.
Самый коварный ферзь не наделает столько зла,
сколько его наделают пешки и офицеры
с помощью своего несносного ремесла.
Бородатый герой держит детей на мушке.
С рынка хохлы с ухмылкой тащат по хатам сало.
Эстеты уносят в душе отпечаток прекрасной музыки
из консерваторского зала.
Выключить телевизор. Выпить... Но как-то скучно.
В церкви поставить свечку? Я бы рад, но
в православии, словно в казарме, душно.
Католичество - слишком празднично и эстрадно.
Что ж, пойду к еврейскому Богу. Пускай научит,
как творить беспредел, отморозка вроде,
и при этом себя и других не мучить.
Как готовить форшмак и заботиться о народе.
Избранном... Но я не избран, беды меня погрызли.
Делал плохое, часто отказывали тормоза.
Вот бы о чем забыть. В воздух рассеять мысли,
щелкнуть суставом, зевнуть и закрыть глаза.
2005
_^_
* * *
Скоро рассвет. Появится горизонт.
Из радио на подоконнике запоет Кобзон.
Тетя Галя почешет локоть и скажет "ох!"
А дядь Валера отплюнется: "Чтоб он сдох!"
Но пока за окошком - ночь. Белеет лишь подоконник.
В ожидании гимна молчит приемник.
Лишь дядя Валера во сне обкладывает матерщиной
наш Союз: "Ебал я ваш нерушимый".
Треснуло в печке полено, потянуло теплом,
и это тепло, не брезгуя самым темным углом,
пробирается в комнату и вдруг - не успеешь ахнуть -
трогает сухари. И они начинают пахнуть!
Первый месяц зимы. Роща - совсем худая.
Холодно в Бийске, в Рубцовске и в Онгудае.
Холодно в Кулунде и в далеком Горно-Алтайске.
Край мой стоит в снегу, как в холодной маске.
Дед бормочет, ворочаясь: "donnerwetter..."
В щели окна задумчиво дует ветер.
И четверть века спустя, в тысячах километров
от маленького городка, я вздрагиваю от ветра.
Карта воспоминаний... Странно, как может память,
повторяя событья, ранить, как может ранить
черной, холодной ночью странная их похожесть...
Утро заглянет в окошко, и я поежусь.
2005
_^_
ЧЕРНОМОРСКОЕ
Дыша и вздымаясь, поет вещество.
Ах, море, ну что ты за существо?
Я к морю иду по песчаной дорожке
и чувствую море до всхлипа, до дрожи.
Навстречу, прикрыв свои плечи загаром,
шагают соседи - Людмила с Захаром.
И мячик гоняет, рыча, по предместью
собака их, с мокрой, свалявшейся шерстью.
Их детки хохочут и чешут затылки
и пьют лимонад из вспотевшей бутылки.
Их прадед к калитке выводит бабулю,
туда, где их внук продает барабулю,
призывно крича: "Рацион обновите!
Ведь так хороша она в жареном виде!"
Вода - плюс пятнадцать. Немеет конечность.
И ветром от слова несет "бесконечность",
когда, развалясь, ты глядишь из-под зонта
на ровную, серую гладь горизонта.
И странно, как ловко рифмуется горе
с тем странным, что названо "Черное море".
"Дай руку, подруга. Погода ненастна".
Подруга смеялась: "Ведь я же гимнастка!
А ты неуклюж. Так нужна ли рука мне?"
И сам я тогда оступался на камне.
Она раздевалась и в воду ныряла...
А после - закутывалась в одеяло.
И грустную нимфу собою являла.
И губы задумчиво мне подставляла...
А утром меня увезла поездная
бригада. И где она нынче - не знаю.
Стол, полки, портьера. Простое убранство.
До сумрачной комнаты сжалось пространство.
И как-то уже не рифмуется море
с тем жутким и черным, что названо "горе".
Стук клавиш. Слова выбегают послушно.
Но в комнате тихой, как в погребе, душно.
И времени, в общем-то, минула малость,
но что-то внутри навсегда поломалось.
То главное, что не черты обретало,
но в ребрах пугливым крылом трепетало
и сладкой тоскою наружу просилось.
Что вечером в дом приходило и снилось
во сне голой девой с большими глазами,
с упавшими вниз, мне на грудь, волосами.
2005
_^_
|
ЕЖЕ-ПРАВДА // Ежедневная газета
