ВОСПОМИНАНИЕ
О ПУТЕШЕСТВИИ-1
ЗИМА В ПЕТЕРБУРГЕ
Уходит осень. Настает зима.
Уходит все, а то, что не уходит,
то в тайниках усталого ума
с зажженною свечой во мраке бродит.
Лежи себе в постели до утра
и слушай дождь. Когда тебе за сорок,
сказав "Пора... Да, кажется, пора",
все чаще не находишь отговорок.
И сам себе напомнишь невзначай
героя пошловатой старой пьесы...
Чернильница. Перо. Остывший чай.
А между тем, подвинутые бесы,
поднаторев на бедных ямщиках,
уснувших на заснеженной дороге,
как кредиторы с закладной в руках,
в смущении толпятся на пороге.
Так, жизнь прожив и натянув чепец
на лысину, ложишься с мыслью тою,
что, суетно пробегав, под конец
приходится свыкаться с пустотою.
Что остается? Мыслью ворошить
в прорехах весь воспоминаний короб.
И так, по-стариковски, сторожить
покрытый снегом, мокрый, спящий город.
Час ночи. Мысли. Жесткая кровать.
(Да, право же, вдвоем здесь было б тесно.)
И в сумраке почти не разобрать,
что тут духовно, ну а что телесно.
В груди, как бес, клокочет желчный смех,
потом смолкает и твердит устало
про рай гастрономических утех,
про прелести, которых не хватало...
Густеет снег. Маячит храм в окне.
Как оттиск у судьбы на обороте...
(И что вообще есть наша жизнь, как не
автограф духа на открытке плоти?)
Но плоть не даст забыть себя. Изволь
ей подчиниться. Сдайся ли, борись ли...
И странно, как легко тупая боль
умеет обуздать движенье мысли.
Час ночи. Лампа. На столе - бардак.
Зловонные микстуры в рюмках узких.
И, взяв перо, он начинает так:
"Где соберутся двое-трое русских..."
Но, вздрогнув, устремляет взгляд во тьму,
туда, где за обвисшими плечами,
по признакам, известным лишь ему,
присутствие он чье-то замечает.
Кто там таится? Кто там?! Ангел, ты?
В неясные одежды ты рядишься.
Растерянно глядишь из темноты.
Стоишь за дверью и войти боишься?
Иль это тот, кто, продолжая спор,
ответа, словно милостыни просит,
а между тем, наточенный топор
над головою слабого заносит?
Но тщетно. Тихо. Муторно. Никак
во мраке не начаться разговору.
И никого там нету... Лишь сквозняк
рукой холодной выбирает штору.
Час ночи. За окном - собачий вой.
Да что там двое-трое, для острога
достаточно порой и одного.
Порою это даже слишком много.
Впиши в тетрадь, что в стонах проку нет,
как нет его в словесной круговерти,
и что бывает белым черный свет,
что ангел жизни - это ангел смерти,
что под ногами палая листва
в осенний воздух отдает броженьем,
и дым висит, как профиль Божества
добытого духовным напряженьем.
Ну вот, рассказ дописан до конца.
Скребет лопата. За окном светает.
Похожий в полутьме на мертвеца,
проспект черты живые обретает.
Повсюду снег. Зиме подходит грусть.
Летят снежинки... Преданность холопья
земле претит... Претит, но смирно пусть
лежит земля, глотая эти хлопья.
_^_
ВЕЧЕРНЯЯ МОСКВА
1
Здесь прохладно весной и не жарко летом.
Ветерок играет твоим скелетом.
Здесь натянут на дерево мрак капроном.
И ночные бары блестят неоном.
Здесь в любимом мной баре на Белорусской
пьет вино блондинка из рюмки узкой.
Сколько грусти в жемчужном ее оскале!
И как омут - вино у нее в бокале...
Кто-то пиццей хрустит... Даже в этом хрусте
тонкий слух различает оттенок грусти.
И грибы чернеют на круглой пицце,
как на фоне закатного солнца - птицы.
А на улице - ветер. Заводские трубы,
как небритые, посеревшие губы,
мимо белых высоток и солнца мимо
выпускают в пространство колечки дыма...
И усталая женщина стоит в метро.
И мужские пальцы ложатся ей на бедро.
И на лавках, будто цветы им обещаны,
улыбаются, глядя на пару, женщины.
Я б покинул Москву, но прекрасен в сумерках
этот город настолько, что так и умер бы
я на этих бульварах, сухих, обветренных,
где деревья в повязках стоят набедренных.
Где читает друг мне стихи бездарные.
Где качаются в скверах шары фонарные.
Где шумят деревья, и, неприличная,
дразнит мясом жареным нас шашлычная.
И в бильярдной кии стучат по шару.
И закат подобен... ну да, пожару.
2
Не пойму я, к дьяволу, что за смычка?
Что нас вместе держит - любовь, привычка?
Мимолетный запах... Что значит это,
если нет уже самого предмета?
Я не тот, что прежде. И ты другая.
Я созрел, чтоб с другом вино лакая,
обсуждать проблемы его гарема,
и гадать, что сделало с нами время.
Голос мой охрип, стал совсем небросок.
От него остался лишь отголосок.
Монолог героя - стриптиз для бедных.
И, боюсь, не вызовет чувств ответных.
Он звучит негромко (итог бессонниц),
без цветов, оваций (увы, поклонниц),
как в огромном зале, где нету эха,
сам себе - сплошной атрибут успеха.
Не дождавшись финиша, зритель смылся.
Продолжать трагедию нету смысла.
Мрак в душе. И, брезгуя сей палитрой,
монолог повис на губах молитвой.
Ты, как прежде, сдержанна... Дело в такте.
В зачехленной комнате, то есть там, где
ты меня своим не прищемишь веком,
я лежу твоим прошлогодним снегом.
Я - есть прошлое, будущее. Сегодня -
это то, что было со всеми, сотня
или сотни разных моих знакомых
вопиют из глаз моих бестолковых.
Я есть то, чем были они, чем будут,
чем могли бы быть, я - их кукла вуду.
Словно тыща лучей, поблуждав без проку,
стали целым, сжавшись в единый фокус.
Русло есть, есть устье, но нет истока.
Ах, Москва, ах, город, в тебе жестоко.
Я рукой махну, я промолвлю: "алес",
Зачеркну, помедлив, обратный адрес,
я уйду, уеду. (Твоих парадов
мне не надо.) Словно дурак Паратов,
с плеч худых рвану, как рубашку, кожу
и тебе, шалаве, под ноги брошу.
Мни, топчи, рассмейся в лицо мне, стерва.
Но когда уйду, ты всплакнешь, наверно.
"Он был славный малый", - вздохнув, рассудишь.
И потом меня навсегда забудешь.
_^_
ПРОГУЛКА
Пойдем погуляем по Сретенке.
Московский классический вид.
Денек мутноватый и серенький.
Плюс восемь. Немного дождит.
Мы в час, несомненно, уложимся.
Опаздывать нам не с руки.
От влажного ветра поежимся.
Поднимем воротники.
Прикроем огниво ладонями
и втянем трахеями дым.
В беседе знакомых затронем мы
и прошлое разбередим...
Троллейбус проносится с грохотом.
Лубянка узка, как капкан.
И вывески с дьявольским хохотом
нелепый танцуют канкан.
Под ними стирают исподнее
прозрачные стекла витрин.
На площади стало свободнее.
Покурим. Поговорим.
Темнеет... Прогалины талые
уныло хрустят под ногой.
Какие-то стали усталые
с тобою мы, мой дорогой.
Какие-то мысли натужные
теснятся в моей голове
о том, что мы стали ненужные
друг другу. Ты - мне, я - тебе.
Мы оба остались приятными.
И все же - попробуй понять -
словами простыми и внятными
мне мыслей твоих не обнять.
Машины свистят, как эриннии.
Над нами гудят провода.
Но где параллельные линии,
какими мы были тогда?
Давно не актеры, а зрители,
сегодня мы вдруг узнаем,
что годы нас так намагнитили,
что тесно нам стало вдвоем.
Что рельсы расходятся дугами.
И, скомкано бросив "пока",
сегодня простимся друг с другом мы
на месяц, на год, на века.
И будем с нелепейшим мужеством
рассеянность изображать,
чтоб с метафизическим ужасом
все это потом осознать.
_^_
ЛИЦО
Закатные окна горят.
Стекло слегонца дребезжит.
Бросая в него хмурый взгляд,
лицо на ладонях лежит.
В глазах его - серый налёт.
Под веками тени темны.
Под ними угрюмо пролег
обугленный лес щетины.
Как тускло мерцает окно.
(Не мучайся - встань да протри.)
Лицо же затемнено
тем жаром, что жжет изнутри.
Две скулы и впалый висок.
В глазах - затаенная злость.
Натянуто, словно носок,
на черепа желтую кость
лицо. Эта зыбкая грань,
припудренная с торца
снежком - точно тонкая ткань,
скрывающая мертвеца.
Не стар, но уже тридцать три.
И нынче не нравятся мне
ни черная накипь внутри,
ни то, что я вижу в окне.
Шкатулка с секретом? Яйцо?
Где блеск, где румянец, где пыл?
Ну, что же ты смотришь, лицо?
На череп налипшая пыль.
_^_
* * *
Семнадцать тридцать. День идет ко дну.
В глазах рябит. Читать - не интересно.
Я взгляд от книги отведу к окну,
где сумерки, и валит снег отвесно.
Сквозь снег я вижу - ярко, словно печь,
горит окно. И, тощие неряхи,
не стряхивая снег с костлявых плеч,
стоят в снегу деревья, как монахи.
В свинцовом небе солнце что плафон.
И свет его невзрачен и уродлив.
В рябом снегу, не оживляя фон,
торчит собаки черный иероглиф.
Какой-то рослый, полупьяный тип
пинает псину, проявляя свинство,
под зад, как новоявленный Эдип,
сумевший разгадать загадку Сфинкса.
Пустые будни. Не о чем жалеть.
Зима на снег положит новый пласт, но
следы людей с холста сего стереть
упрямый снег пытается напрасно.
Пишу в тетрадь, что я почти не спал,
что город - как разложенная карта,
что мокрый снег кружить не перестал
в пустой квартире, на исходе марта.
_^_
ПЕСЕНКА
Шурум-бурум и трали-вали.
Сижу один в спортивном баре
и виски пью. Наверно, пол-
бутылки выпито, не меньше.
Мне здесь комфортно. (Ну, так пей же!)
Но сильно не хватает женщин.
По телевизору - футбол.
Там без особенной причины
за шаром бегают мужчины.
Смотреть мне это не с руки
(я не болельщик). Вот ведь гады!
Гонять шары для них - отрада.
Им больше ничего не надо.
Какие, право, дураки.
А самому-то мне что надо?
Не знаю. Денег? На хрена-то.
А впрочем... Черт, пойду-ка вниз.
Оттуда тянет славной песней.
Да, там намного интересней.
Там десять ветреных кудесниц
танцуют пламенный стриптиз.
Объятый странною тоскою,
я пью и провожу рукою
по смуглым, выбритым щекам.
На сцене вертят чем-то девки.
(На шеях - черные бретельки).
И я протягиваю деньги
гарсонам, как гробовщикам.
Судьбою взятый на поруки,
ехидно потирая руки,
здесь ходит менеджер, как черт.
Я замечаю - он во фраке.
Потом все тонет в вязком мраке.
И воют за окном собаки.
И я оплачиваю счет.
_^_
НОВЕЛЛА
Я двусмысленный человек.
Мну в кармане потертый чек,
удивляясь дороговизне
этой проклятой Богом жизни.
И шагаю, пыхтя, сквозь ад,
как бессмысленный автомат,
спотыкаясь, по самой кромке,
ожидая большой поломки.
Я тащу с собой, как Кощей,
грязный ворох своих мощей.
По ночам подвожу итоги.
И они, как всегда, жестоки.
Очень трудно, душой устав,
быть лояльным, блюсти устав.
(Что за фраза, вообще?) Во-первых,
от бессонниц я весь на нервах.
Во-вторых, в голове бардак
грязных мыслей... Сосед-мудак,
монотонно, с душой, с оттяжкой,
долбит в стену тупой культяшкой.
(Он считает, что люди - грязь.
И живет же такая мразь!)
В-третьих... В-третьих, сижу без пищи.
Становлюсь ли без пищи чище?
Вряд ли... Сильно дрожит рука.
Я был в мире с собой, пока
был ребенком, а стал большой -
приключился разлад с душой.
Отраженье глядит игриво.
То ли зеркало стало криво,
то ли что? Но, разув глаза,
там, где свежей была лоза,
вижу, взглядом скользнув безумно,
только пыльную горсть изюма...
Среди слабых и сильных мира
много мест, но дороже - лира.
Припаркован у храма "лексус",
рядом - "бентли". Внутри - консенсус.
Ты - в отстое. Лежи, бурчи,
раскались утюгом в печи,
но не вызовет лепет пешки
у ферзя даже тень усмешки.
В наше время любой поэт
бесполезен, как эполет
среди ровных, тугих погонов
и набитых людьми вагонов.
Ну, и топай вперед, следи.
Пей вино... Но того гляди
и тебя оторвут от чарки
лязг засовов и лай овчарки.
Из насупленного лица,
как заноза, как хвост тунца
из рябого комочка суши,
мысль показывает нам уши.
Обладатель ее - тиран.
В голове у него - таран.
Белой расы шагает рота
по пустыне, трещат ворота
городка, где сидит упырь,
где духаны глотают пыль,
и с улыбкой в объятья ада
маршируют сыны джихада.
Без сомнения, без стыда,
спотыкаясь, бредут стада.
Лица стоптанные, как туфли.
Но глаза у них - не потухли...
Что тут скажешь? Ну да, Восток.
Вечно горек, всегда жесток.
Он не то, что наш мягкий Запад,
сладковатый, как трупный запах...
Вечер. Тучи бросают тень
на большие кресты антенн,
на участки зеленых пастбищ
и заброшенных Богом кладбищ,
где по-прежнему тишь да глад.
Где верховный, прозрачный взгляд,
как волну, принимают просто,
покосившись, кресты погоста.
От апреля до ноября,
теплой шкурой лежит земля.
Разомлела. Лежит, моргает,
души бледные исторгает,
завершая процесс горенья,
снизу - вверх, как пары куренья.
Мир угрюм и жесток? Ну, да.
Но страдание и беда -
не рычащий над ухом гризли,
а бесцветная проза жизни.
Да, когда-то весь этот срам
был источником лучших драм.
Нынче ж он - не источник пьесы,
а расхожий сюжет для прессы.
Я растерянный человек.
Отмотаю свой грустный век
и истлею, что твой огарок,
в белый дым, в цифровой аналог...
_^_
* * *
Даже в Марьиной Роще, бросая в сугроб окурок,
не пойму почему, вспоминаю всегда о шкурах,
снятых предками с дичи. Ах, сколько они забили
этой дичи в покрытых снегом лесах Сибири!
Я родился и вырос в центре ее утробы,
где почти круглый год, как скульптуры, стоят сугробы,
где чернеет тайга, и бредет одинокий йети.
Где нигде, кроме книжек, не видели моря дети.
Там на дождь и буран отвечают холодной бранью.
И куда-то вставать нужно черной, промозглой ранью.
Чистить зубы, зевать... Даже если температура.
И брести на урок. (Хорошо, если физкультура.)
Там спряженье глаголов разучивают из-под палки.
Там худые мальчишки в чистилище раздевалки
про киношку гудят беззаботным, пчелиным роем.
Но из них никому в этом фильме не стать героем.
Ртуть в термометре, как душа внутри человека,
то вскипает, освобожденье суля,
то, шалея от вьюги и холода и от снега
вдруг сожмется и падает ниже нуля -
в отрицательный градус, в видавшую виды стойкость,
а от них - в небрежение, в холод, потом - в жестокость...
_^_
* * *
"Ну-ка, братец, подойди-ка. Говорю, поди сюды!
Принеси-ка ты мне, братец, можжевеловой воды.
Что, схалтурил, парень? Вкус-то у водички сильно кисл".
"Дело в вас, а не в водичке". "Я не понял. В чем тут смысл?
Я при чем? Твоя водичка - просто скверное питье.
Я не сноб, но в этом смысле выше духа бытие".
"Бытие мое несладко. И не горько. И ишшо
иногда, допустим, выпить - очень даже хорошо".
"Вот за что ценю народ я - за подвешенный язык.
Ну, а книги?" "Не читал бы, барин, ты всех энтих книг.
И меня, признаться, тянет глянуть в книжки иногда.
Но скажу тебе по чести, што от них - одна беда.
Был у нас один читатель. Он лежал в траве ничком
и читал чего-то. Кончил деревенским дурачком".
"Да, ты прав. Загадки духа... Мир расшатанных основ...
Что теперь с ним сталось?" "Ходит по деревне без штанов.
Книги, разные науки нас заставят околеть".
"Что же вместо книг, приятель?" "Девку спелую еть-еть.
Пожевать сухих поганок... (признаюсь, и мы грешны).
По ночам лежать под боком у распаренной жены".
"Еть - как есть! Девиз достойный. Прав, курилка, жизнь одна.
В размышлениях кретина онтология видна.
Все-то сведал ты, приятель. И отколь такая прыть?"
"Знаю тайну я". "Какую?" "Надо, барин, проще быть".
"А любовь? Любовь-то как же?" "Што ж, без бабы нам никак".
"Понимаешь, что о вечном вопрошаю я, дурак?"
"Ты о Боге?" "Да. Вот если и тебя оставит Бог?"
"Полно, барин, мы-то Бога не пускаем за порог.
Видишь, вон висит иконка? Над комодом, вон!" "Ну да".
"Ну так вот, на энтом месте он висит у нас всегда".
"Ну, а ежели вне дома, в месте диком и пустом?
Что ты станешь делать, умник?" "Осеню себя крестом.
Бога в мире, барин, много, хоть сачком его лови.
А про книжки... Знаешь, выкинь эту дурь из головы.
Это ж надо, пуд бумаги изводить за просто так!
Что задумался-то, барин?" "Принеси воды, дурак".
_^_
|
ЕЖЕ-ПРАВДА // Ежедневная газета
