Тартуское культурное подполье 1980-х годов

Владимир Литвинов

Ускользающая ссылка

Как-то странно писать мемуары в тридцать лет, самое интересное еще только начинается, работа отложена, но посмотрел тут ТКП⁰, и как-то тоже захотелось высказаться, но приватно. Персоналий и дат-событий почти нет, поэтому опус на мемуары не тянет. Скорее просто «воспоминательные зарисовки». На аналитику не претендую. Пересказываю впечатления. Имена и инициалы в произвольном порядке перемешаны с обиходными кличками. Прошу прощения, это речь чужая. Публичного обсуждения этого опуса я не хочу, даже в нарушение всех интернетовских концепций и конвенций. Просьба писать личные письма отвечу с удовольствием.

А поскольку каждое впечатление цепляет соседнее, то и текст сделан как гипертекст. Так просто удобнее и привычнее. А ссылки будут добавляться, исчезать и всплывать в другом месте. Это не «Бессрочная ссылка», это ссылка летучая, это ссылка ускользающая. Мне так интереснее. Звездочки означают ненаписанные ссылки. Когда ссылки будут написаны, будут другие значки.

*

Итак, нечто вроде мемуаров, точнее вторая реплика в диалоге, который пока не начался, но, похоже, начнется. Тему ТКП мы начали обсуждать примерно в том виде, в каком она была напечатана, летом 93 года. Время лично для меня было весьма знаменательное. Я окончательно утратил надежду стать в Тарту человеком нормальным¹, ибо не сдал государственные экзамены, поскольку незадолго перед тем не смог договориться с отъезжающим в Вену²  С.Г. Исаковым о приеме экзамена по «дикой литературе»*. Итак, вместо того, чтобы сдать за месяц сессию и госы, я затусовался в Тарту, на улице под названием Ныукогуде³ с Горным. Горный тогда типа в аспирантуре числился и мы на пару проедали детские деньги, скопленные эстонской республикой на малюток, живущих в России. Ну а я, натурально, расстроился, как по причине неполученного диплома, так и по другим причинам. Вот и затусовался на три месяца. Отличное время было, депрессия, как всегда, уходила только от массированного писания стихов⁴. Народу (немногочисленному) они нравились, на водку денег в, общем, хватало, так что творчество цвело. Еще тогда я сделал дело, за которое попал в копилку сердца Л.Н.Киселевой, Славику Попову диплом напечатал за три дня. Что не попало то, что тогда же начала готовиться «Антология подпольной поэзии Тарту», спасибо Игорю Розенфельду, познакомившему меня с компьютером как со средством набора текстов. Оказалось намного приятнее пишущей машинки⁵, хотя его матерый лаптоп теперь может вызвать только ностальгию (видел недавно один такой на Савеловском рынке, там компьютерная лавка что-то вроде музея устроила).

Лето 93-го! О, блаженные времена! Я тогда еще не разучился готовить и всячески колдовал на электроплитке, что тоже получало общественное одобрение.

Вот и встал вопрос, почему нам (мне) так в кайф, а до того не получалось. То, написано по этому поводу в докладе правильно, я только хотел бы «расширить и углубить» по возможности.

Так вот, к вопросу о «Тартуском мифе» как и любой миф, он конструировался на основе устных преданий и обрывочных хроник. В качестве последних выступали тартуские издания, ТЗС в первую очередь, но не только, единственное до чего руки как-то не доходили, до «Трудов по русской и славянской филологии». В Челябинске мой личный миф складывался и благодаря уехавшим в Тарту друзьям моих друзей, общей убогости города-детища первых пятилеток, а в особенности убогости тамошнего университета на ту пору. Тарту воспринимался на этом фоне как город свободы, разума и ума. Соответственно и творчества. Этакая Кастальская республика в пределах любимой родины. Поэтому до приезда предполагалось, что все это будет как нечто данное, просто выданное самим фактом зачисления на филфак ТГУ. Ну, а после армии «сложились объективные предпосылки»*, а субъективные окрепли. Итак, я слегка белой вороной, но приземлился на втором курсе университета в 1986 году. Декан Пеэп предупредил, что надо будет выучить эстонский язык и после получения диплома поработать в какой-нибудь местной школе по распределению. Что было приемлемо, поскольку никаких трудностей не сулило почему бы что-то не выучить, а до работы еще и дожить надо. Итак, Тарту меня принимало, Челябинск хотя и со скрипом, меня отпустил.

И вот, очутился я в одной комнате с Амелиным, Берштейном и Микулиным на легендарном «Пяльсони». Собственного говоря, слово это звучало для меня райской музыкой еще в Челябинске, а так этот четырехэтажный барак был не самым лучшим домом на этой улице, если пройти и посмотреть свежими глазами. Общага историков напротив как-то смотрится приятнее. Пару слов о соседях. Амелина я знал еще в Челябинске, его письма в армии были для меня тем «ворованным воздухом», за которым я в Эстонщину и отправился («Четвертая проза» тоже из Тарту попала в Челябинск). Проще говоря, я Г.Г. в рот смотрел, как к первом заместителю Ю.М., да и Г.Г. умел себя подать младшему товарищу во всем блеске, да и отношения были очень хорошие. Микулин (по старой памяти, я его после смены фамилии видал мало, он для меня как бы и не изменился) тоже оказался мужиком приятным, ибо я не попадал в категорию «пристающих эстонцев», а выпить как бы и мог за компанию и потрепаться о том, о сем. К Берштейну у меня было отношение, в общем, нейтральное, хотя его апломб меня как-то сбивал с толку.

Маленькое отступление: студенты, когда я учился, делились на местных и приезжих весьма отчетливо. Местные, как правило*, тихо получали дипломы, чего собственно и хотели, и исчезали из памяти народной. Приезжие приезжали накаленные предвкушением, эрудицией и амбициями. О них-то далее и пойдет речь.

Да, так вот самым первым, что мне поразило по приезде в Тарту, было то, что Г.Г. Амелин, в Челябинске имевший внешность романтическую (чудесные длинные волосы, бородка, какая-то жилетка артистического вида), постоянно игравший на гитаре, говоривший то о Достоевском, то о каких-то философах, то еще о чем-то возвышенном и довольно туманном, изменился почти до неузнаваемости. В Тарту меня встретил совершенно другой Амелин коротко стриженный, бритый, почти формально одетый, очень корректный и суховатый. Он-то мне и объяснил, что семиотикой и не пахнет, занимается он Сумароковым⁶, все, кого Ю.М. взял в семинар (с чем тоже были сложности: Ю.М. пожилой, со здоровьем проблемы, еле уговорили), все в семинаре роют восемнадцатый век, а семиотика это типа дембельского альбома, до нее дорасти надо. Ну что ж, побегаем опять в молодых, а там законным чередом и семиотикой займемся.

Потом в колхоз съездил, это типа санатория, надо было только полдня на свежем воздухе немного работать, а потом довезти до Тарту яблоки и картошку. За это еще и денег дали, что поразило.

Вот так и шло. Юрмих просеминар набирать не стал, переадресовал к Машке-плюшке древнерусской литературой заниматься, а я с подачи Г.Г. Амелина, проникшегося идеями Аверинцева насчет риторики, какая она значит важная, и пошел к Плюшке. То же сделал и Микулин, а Аркаша Блюмбаум рассудительно ушел к Заре. У Плюшки я и получил первый урок академизма, типа нечего концепциями заниматься, а давай-ка прочитаем всю риторику 17 века (я-то сдавал древнерусскую литературу два года назад, в Челябинске, легко и просто, на потоке обаяния), и посравниваем. Для меня до сих пор большая загадка, как можно сравнивать тексты, если нет ни статистики, ни каких-то лингвистических наработок, кроме словаря Срезневского, ни возможности как-то листать два текста по вхождениям одинаковой лексики в устойчивых сочетаниях. Наверное, введение в специальность надо было не в Челябинске проходить, а в Тарту на первом курсе. Кроме того, как-то хотелось понимать в духе историзма, что могли понимать примерно в рассматриваемое время под самим словом «риторика». Для меня это означало простую вещь надо сравнить риторические трактаты и разобраться с употребляемыми терминами, а потом спроецировать на текст. В общем, где-то к апрелю я понял, что то, как я вижу тему немного выходит за рамки курсовой, я блеял и мычал, а М.Б. из сердоболия поставила мне тройку за 10-20 страничек машинописи⁷. Н-да, что-то я больше о себе, грешном. Чтобы не возвращаться, просто замечу, что я еще раз наступил на те же грабли, только на 4 курсе⁸. На сей раз сердоболен был Р.Г., но академический результат был точно такой же.

Это было неким пороком восприятия: меня все тянуло на имманентный анализ текста, а «в тартуской школе» надо было заниматься сравниванием текстов, исходя из концепции исторического структурализма. Это мне объяснила М.Б. на диванчике в библиотеке. Был я очень поражен: предварительный доклад прошел вроде нормально, план действий был одобрен, а тут на тебе: «школа» и не балуй.

А Юрмиха слушать было приятно, это была поэзия сплошная, от научности (в смысле скрипучего педантизма) отстоящая как небо от земли и от земли всех слушателей поднимавшая. Это было стильно и артистично, умно и свободно. Над ПалСеменычем и Лариской за глаза посмеивались, хотя самые проницательные девушки и относились к ПалСеменычу лучше, чем к Юрию Михалычу, но в среднем, П.С. воспринимался где-то ближе к Исакову с Дулей, чем к Лотману. Это из разговоров в курилках. Зара разговор отдельный, я лично с ней не сталкивался, но впоследствии не раз жалел, что не начал заниматься началом 20 века, вместо того, чтобы ломиться к Юрмиху.

Т.е. главным критерием поведения было количество пунктов в библиографии, количество сравненных текстов, количество посещенных библиотек и архивов. Удачное наблюдение тоже ценилось, но главным критерием был именно количественный. Многие спокойно начитывали список из 100 наименований, тихонько компилировали и порядок. Самые вдумчивые порождали концепции, которые потом оседали в виде статьи в студенческом сборнике или примечанием к статье научного руководителя. Т.е. позитивизм в чистом виде⁹, да и хрен с ним, не в нем дело. А что касается творчества главным было написать курсовую. Это была главная цель жизни на срок в год-два. Редкие загадочные личности типа Пильщикова*, Горного и Попова действительно устраивали читки и печатались в «Радуге», но в среднем контингент грыз гранит, так что только искры летели. И делал это не то чтобы добровольно-принудительно, а выполнял как свою священную обязанность, т.е. вдохновенно. Наука Вера, Юрмих Бог, а старшие товарищи пророки. Он вдохновляет, они истолковывают. Он здорово вдохновлял. Поэтическая деятельность действительно была вроде лимонада в этом двуполом монастыре¹⁰. Лимонад в советское время был ближе к роскоши, которую детям надо давать в небольших количествах. Двухлитровые пластиковые «соски» еще не были изобретены. «Епси-кола», как и жевательная резинка, была чем-то марсианским.

Жизнетворчество (жизнеторчество?), как и другое творчество, приветствовалось, если осуществлялось на солидной временной дистанции. В синхронном срезе у них был Рейган или Буш, а у нас Юрмих доставал платки из визитки и ходил в костюме.

Я ныне все забыл и о риторике 17 века, и о Шишкове*, и о Шихматове, что печально, но не страшно. Единственное, что помнится ощущение постоянной невписанности в систему, в академическом смысле, и большую радость от того, что кругом так много приятных людей. Т.е. в Тарту я стихов практически не писал вплоть до злополучного лета 93 года, разве только как-то летом с Геной Обатниным* что-то такое пивное импровизировал*, да пару текстов в год, написать, в папочку и забыть. Впрочем, мы на литературной теме сошлись с Колумбийцем* (сценарий писали для его какого-то московского приятеля, кинодеятеля с фабрики Горького, да как-то лень было перепечатывать эту галиматью, начали второй сценарий, он начался хорошо, первые пять страниц самому нравились, но дальше дело не пошло), но Колумбиец в Тарту бывал наездами и общей картины не менял. А потом я детьми* обзавелся, как-то не до стихов стало.

Так что для меня подполье было скорее фактом личной биографии, чем социальной ролью.

Это забавно, поскольку стихи я писал лет с 14 и филологией занялся, чтобы получше понять что такое стихи, как они сделаны, ну а потом филология засосала, еле выбрался. Нет, профессиональным филологом я никогда не был, но всеобщим пафосом был захвачен очень сильно, а воспринимал его примерно так, как описано выше.

Вот пожалуй и все. Было весело всю дорогу, весело и до сих пор. Единственно, «веселой науки» не получилось веселье пошло в свою сторону, а наука, без меня в свою.

Наверное, поэта во мне всегда было больше чем ученого. Это не значит, что я поэт, просто угол зрения был не научный, и в чем состоит научность угла зрения я так и не узнал. Любой текст представал таким огромным, что на его описание не то, что года, жизни не хватит *.

Да, еще одно воспоминание: как-то Ю.М. устроил встречу с молодыми коллегами, или коллеги устроили, а Ю.М. позвали. Ю.М. пришел, слушал всякие мнения, отвечал на вопросы, а потом рассказал дивный анекдот про скульптора, мастерская которого находилась по дороге к дому ЮрМиха на Бурденко. Дорога проходила мимо задов неказистого домика, заваленных разнообразными кусками гранита. Стояли какие-то фигуры, что-то национальное и народное, больше и женское. Так вот, скульптор рассказывал, а Ю.М. пересказывал с видимым удовольствием, что когда к скульптору приходила очередная хрупкая девушка и говорила о том, что хочет стать скульптором, сложившийся скульптор давал молоток, зубило и подводил к куску гранита, предлагая что-нибудь сделать. Через час тюканья девушка начинала жаловаться, что у нее руки болят, а скульптор отвечал что-то вроде «У нас по-другому нельзя», типа не можешь не берись, руки болят иди отсюда. Этим и было закончено обсуждение то ли путей науки, то ли путей в науку. Все ушли вдохновленные¹¹.

Ирония заключалась в том, что в это самое время он читал упомянутый спецкурс по поэмам Пушкина, в том числе и про тернарный принцип «Медного Всадника» и прочего позднего Пушкина, там тоже гранит упоминался. Ну, там имплицирован был гуманизм «да сам большой», а тут гранит. Так что вот, «от финских хладных скал до пламенной Тавриды». Машка Владимирская в Тавриде, тоже плюшкой объелась.

Ускользающая ссылка: Примечания

© Владимир Литвинов, 2001-2003.
© Сетевая Словесность, 2001-2003.

Книга отзывов

19.09.2003 Сегодня в РЖ Экзамен экзамену, или об объективности тестов ЕГЭ   Между светом и тьмой: муки самопознания   Это критика   Искусство 11 сентября   Гарвард: трехсотлетие Петербурга-5   Чечня пред выборами: упущенные возможности   Две башни   Путин в Полтаве-2   Европа: политика не-мощи   О времени и о реке   Хрустальная машина   бабушка... дедушка... яма... копал   Головные боли Америки   Валютные резервы и экономический рост   Нет смысла не участвовать во флэшмобах   Третий - решающий   Вузы: битва за профессуру   "Нет такой партии!"   Журнальное чтиво. Выпуск 147   Простодушное чтение (4)

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы