win      koi      mac      dos      translit

Разделы О проекте Редколлегия Авторы и публикации Хронология публикаций Рейтинги и статистика Книги отзывов Рассказы Повести и романы Пьесы Поэзия Переводы Очерки и эссе Критика Кибература Теория сетературы Наши авторы в переводах Колонка Читателя Конкурсы Мемориал-2000 Сад расходящихся хокку Цитотрон Чужие слова Кривая империя Следующая станция ВО Стихи, каких еще не было

Повести и романы:

Александр Уваров

УЖИН  В  РАЮ

Части:  1   2   3

На серванте - толстый слой пыли.

Тяжёлые, старомодные плюшевые шторы плотно задёрнуты.

Свет с улицы проходит сквозь тёмно-красную ткань и смешивается с тяжёлым, густым этим цветом. Отчего кажется, будто стены в комнате равномерно залиты липким вишнёвым компотом.

Отчего сладковатый привкус во рту и хочется смыть с рук едва упавший на них вишнёвый отсвет.

Шторы не открывали с самого утра. Возможно, не открывали уже много дней.

По полу тянет лёгким ветерком. С лестничной клетки, в щели проходит сквозняк.

На улице жарко, но здесь прохлада.

Компотный полумрак.

Я вспотел и совершенно вымотался пока добрался сюда.

Отдалённый район, сине-белые, бело-чёрные, просто белые кубики новостроек. Девяти -, двенадцати -, шестнадцатиэтажные дома. Опустевшие, дремлющие в полдневном жаре дворы. Закольцованные домами дворы.

Через весь город - на метро. От метро - трамвай. Медленный, как будто дремлющий на ходу трамвай. Он вздрагивал и подлетал на стыках рельс и, словно ненадолго просыпаясь после этого, слегка прибавлял ход. И через несколько минут вновь сбавлял ход, слегка раскачивался, переваливаясь с боку на бок; укладывался в ровное ложе рельс, снова погружаясь в привычную свою дремоту. И катил так, катил от остановки до остановки в трамвайной своей летаргии.

И мне казалось, что дорога эта не кончится никогда. Вот так вечно, вечно буду я ехать по охваченному оцепенением, застывшему в жаре городу. И долго, бесконечно долго будут тянуться полосы отблёскивающих на солнце рельс. И, возможно, когда-нибудь я и сам засну под чуть слышный стук и равномерное это раскачивание.

И проснусь где-нибудь далеко-далеко отсюда. Там, где оборвутся эти серые полосы рельс. Ведь они обрываются где-то?

От внезапной остановки я проснусь. И увижу, что в салоне я один. Двери открыты. С улицы задувает свежий ветер. Влажные листья шлёпают по стеклу. Накрапывает тёплый дождь. Сквозь незакрытые окна мелкие капли залетают внутрь и падают, падают на сиденья. Оставляя борозды, стекают по спинкам. И там, на конечной остановке, меня будет ждать...

- Серёжа, чаю не хотите?

Я и не заметил, как она вошла в комнату.

Полина Петровна, мама моей жены. Я никогда не звал её "мама". Только "Полина Петровна". Она меня всегда звала "Сергей", обращаясь исключительно на "вы". Это в глаза.

За глаза, я слышал, называла менее официально. Чаще - оскорбительно. Иногда - откровенно уничижительно.

Впрочем, наши истинные отношения не были секретом для нас обоих. Внешняя вежливость была лишь тонкой плёнкой, готовой прорваться в любой момент. И какой бы годами накапливавшийся гной тогда полился из-под неё... Мне было страшно даже представить.

Накануне вечером она позвонила мне домой (впрочем, куда бы ещё она могла позвонить? на работе мне личный телефон не полагался...). Очень просила подъехать. Причём почему-то непременно днём.

"Вам, Сергей, это будет не так уж сложно. У вас ведь свободный график...".

Меня всегда бесила и эта ядовитая её ирония. И привычка высмеивать каждое моё новое рабочее место.

Нет, не то, чтобы я какой-то работой дорожил... Но зачем смеяться над тем, что даёт хоть какие-то деньги?

И откуда эта самоуверенность? Почему "не сложно"? Откуда ей знать?

Нет, мне было сложно это сделать. Именно в тот день у меня была куча заказов. Рекламные листовки и три больших плаката.

Но я приехал. Я и не пытался отговориться или как-то отложить эту встречу.

Не знаю почему, не могу до сих пор объяснить... Едва я положил трубку после короткого разговора с ней, как почувствовал тревожную, тянущую боль в сердце. Словно уже случилось что-то очень, очень плохое. И в целом мире только я один об этом ничего не знаю.

И её голос... Он показался мне... Торжествующим?

Да, пожалуй так. Именно торжествующим.

И я решил, что надо с ней встретиться. Обязательно. В разгар рабочего дня. Или среди ночи. Неважно. Но как можно скорей.

КАКМОЖНОСКОРЕЙ!

Чем дольше будет оттягиваться эта встреча - тем больше будет расти нудная, выматывающая, тянущая боль.

Ехать! Как - можно... Как можно?

Как она могла?!

- Нет, спасибо... Я бы просто воды выпил. Желательно, кипячёной.

- А я, Сергей, другой вам и не предложу. Я же всё-таки медик. Хоть и на пенсии. Вы, полагаю, это не забыли?

- Как можно, Полина Петровна, как можно. Помню. Одно время даже лечить меня пытались...

- И, увы, безрезультатно... Подождите, сейчас принесу.

Она вышла из комнаты.

Чуть слышно звякнул стакан. Лёгкий хлопок - закрылась дверь холодильника. Наливает. Звук глуше - стакан наполняется.

Странно, сегодня она гораздо любезней, чем обычно.

К чему бы это?

Она возвращается. Шелест тапочек по коридору. Размеренный, спокойный шелест.

- Вот, возьмите. Я немного лимонного сока добавила. Хорошо жажду утоляет, не правда ли?

Какая забота!

Как всё это... непонятно. Что ей надо?

- Сергей, мне надо с вами поговорить.

- Для того и приехал...

- Серьёзно поговорить. Понимаете?

На серванте - фотография под стеклом. Мужчина лет пятидесяти. Спокойное, улыбчивое лицо. Еле заметные морщинки у глаз. Очерченный прямыми, твёрдыми линиями подбородок. Светлый плащ. Застёгнут на все пуговицы. Почти до ворота. Лишь едва виднеется уголок рубашки и узел чёрного галстука (вообще-то, Павел Георгиевич любил носить тёмно-синие галстуки, надевал их под тёмно-же синий пиджак в мелкую светлую полоску... почти наверняка и в тот день надел он галстук любимого своего "академического" цвета, но фотография чёрно-белая и потому наверняка не скажешь).

Лицо присыпано пылью. Он улыбается, но я знаю, точно знаю - сейчас ему тяжело тут, так же, как и мне... Тяжело.

Пока он был жив - меня ещё принимали в этом доме. По воскресениям мы с женой приезжали в гости.

Нет, не так уж часто. Где-то раза два в месяц. Но нас тут ждали. Нас двоих. Обоих. Он протягивал мне руку - твёрдую, сильную, красивую (да, именно так!) руку профессионального хирурга. Он улыбался... Да, так, как на фотографии - широко, лучисто...

"Ну что, разночинец, по шахматам?"

Разночинец... Это потому, что чины разные? Каждый месяц - новый чин. Один раз был даже чин грузчика. Да недолго я на том посту выдержал - три часа... Потом поясницу схватило (дело было зимой и пришлось выгружать вагон на станции, доверху забитый деревянными ящиками с какими-то подшипниками... ужас!).

Нет, он никогда и ни в чём не упрекал меня. Он вообще был светлый... Или белый? Когда про человека говорят "светлый" - уж не имеют ли в виду окраску его биополя? Ведь бывают же люди с такой вот лёгкой, светлой аурой.

Когда нервы Лены были на пределе - я звонил ему и он приезжал к нам. Приносил конфеты, рассказывал смешные истории из долгой своей врачебной практики.

И Лена, несчастный зайчонок мой, выбиралась из тёмного своего угла (это там, где угол шкафа вплотную примыкал к углу комнаты, там и в самом деле даже в полдень было довольно темно) - и улыбалась сначала. А потом начинала смеяться...

А потом мы все вместе пили чай.

Лицо присыпано пылью... будто землёй.

Улыбка застыла.

"Прости уж... Выкручивайся сам...".

Он умер два года назад.

С тех пор в этом доме я - нежеланный гость.

Вот только сегодня...

- Ну, я полагаю, по пустякам меня сюда бы и не пригласили...

Она перехватила мой взгляд.

С минуту смотрела на фотографию.

Потом подошла к серванту. Открыла стеклянную дверцу. Вынула фотографию и подошла к окну, вплотную к пробивавшимся из-под штор лучам света, как будто именно сейчас, именно в эту минуту хотела рассмотреть какие-то ранее неведомые детали на таком знакомом ей (да и мне тоже), не одну сотню раз уже виденном снимке.

- Странно,.. - сказала она и, подняв голову, посмотрела на меня вопросительно, словно просила помочь ей разгадать давно мучившую её тайну. - А ведь он всегда, всю жизнь вас выгораживал. И передо мной, и перед Леной. Вообще то это не в его характере - выгораживать разгильдяев...

- Полина Петровна!..

- Разгильдяев! - упрямо повторила она и в голосе её зазвучали металлические нотки. - Сергей, вам ведь известно, что наша семья - это семья медиков. Это наша семейная традиция. А медики нетерпимы ко всем формам безответственности и распущенности. Неважно - бытовой ли или профессиональной. В вашем случае, боюсь, сочетается и то, и другое.

- Полина Петровна! - её склонность к поучениям всегда меня раздражала, а в тот день интонации её голоса с самого начала показались откровенно издевательскими и потому, вместо покорного выслушивания очередной (как мне казалось) её лекции я сразу же начал огрызаться (впрочем, сели бы я сразу понял, что терять мне нечего... кто его знает, чтобы я с ней сделал тогда...). - Надеюсь, вы не для того срывали меня с работы, чтобы высказать мне очередное своё "фэ"?! Полагаю, Павел Георгиевич не так уж плохо разбирался в людях и зла своей дочери не желал. Возможно, я не идеальный зять, но семья для меня...

- Семья? - переспросила Полина Петровна с удивлением (мог бы поклясться - наигранным). - Хотите сказать, что семья для вас - это всё? Я слишком хорошо знаю вас, Сергей. Мастер вы... на фразы...

Она подошла к серванту и поставила фотография на место. Медленно закрыла дверцу... Так медленно, что чуть слышный скрип несмазанных петель длился с полминуты и даже показалось, что старые эти дверные петли отыграли несколько тактов мелодии. Жаль, я не понял - какой.

Про-ща-щай!

В последний?...

- Он просто был к вам снисходителен, Сергей. Ну да, конечно, вы же не злодей. Не маньяк. Не наркоман. Не алкоголик... хотя, вот, Лена жалуется, что в последнее время разит от вас...

- Всё то вы знаете! И как быстро узнаёте!

- А у дочери от меня секретов нет. Но вы знаете, Сергей, я ведь недаром говорила о нетерпимости медиков к распущенности. Это ведь профессиональная черта. Так же как привычка мыть часто мыть руки. Коротко стричь ногти. Не разбрасывать вещи где попало. Польза этих привычек проверена... на жизнях других людей. У грязи есть свойство убивать. Так же, как и у безответственности...

- Какой пафос, Полина Петровна! Какой пафос! У занудства тоже, между прочим, есть такое свойство. Может быть, вы мне сразу выскажете очередные свои претензии и я уберусь восвояси? В очередной раз поплакать над своим несовершенством?

Она улыбнулась.

Чёрт! Вот это уже совсем плохо.

Даже моя откровенная наглость совершенно её не злит.

Она что-то решила? Что-то знает?

Что происходит?!

- Боюсь, поздно плакать Сергей... Все сроки вышли. Вам бы лучше было это сделать несколько лет назад. А теперь... Я ведь не просто так вам всё это говорю.

Да, верю. Не просто так.

- Леночке с вами очень трудно... Нет, я прошу - не перебивайте меня! Да, да, вы очень устали от моих упрёков. Я, должно быть, типичная тёща - злобная, патологически вредная мегера, терзающая несчастного зятя. Но уж потерпите немного, мне ведь и самой, поверьте, больно. Мы с вами, конечно, так и остались... Чужими, не так ли?

- Увы, Полина Петровна...

- Ну почему "увы"? Ведь вам нравилось, всегда нравилось именно такое положение вещей. Вам нравилось то, что Лена совершенно оторвана от семьи...

- У неё своя семья, Пол...

- Ну не семья это, Сергей! Боже мой!

Да, в другое время я бы порадовался, что всё-таки сумел вывести её из себя. Она не выдержала и всё её фальшивое, показное, демонстративное спокойствие мгновенно куда-то исчезло - и движения рук стали резкими и нервными, и кружевные крылья халата взлетели вверх и вновь опали, и льдинки в её глазах, те самые льдинки высокомерного равнодушия, что не таяли все эти годы, не таяли даже тогда, когда полыхающие потоки взаимной ненависти могли бы, казалось, расплавить и железо, эти льдинки готовы были неведомой ей талою влагой пролиться по задрожавшим её векам.

В другое время... Но тогда, в ту минуту, что это не просто очередная вспышка гнева. И дело не просто в неприязни.

Она готовится. Готовится сказать мне...

Чёртова тёща. Педиатр с многолетним стажем. Удивительная, сильная, властная женщина, которую я ненавидел. Всегда. Столько, сколько знал её.

И столько же времени она ненавидела меня.

Семья... Очередная её схема. Очередной диагноз.

- Вы разве в семье? Разве вы хоть немного заботитесь о ней? Лена... Она ведь... Ну, понимаете... Это ведь и моя ошибка. Педагогическая ошибка. Увы, я учила её заботиться о людях. Особенно, если эти люди - близкие. Любить их. Не оставлять их...

- У вас замечательная дочь, Полина Петровна. А у меня - замечательная жена. И я зарабатываю деньги, как могу... Честное слово, не пойму, к чему весь этот разговор.

- "Как могу", - весьма неумело передразнила она меня (ну зачем, зачем ей надо было тогда меня унижать? почему она хотела непременно меня унизить?). - Сергей, вы просто... Вы просто негодяй! Да, негодяй! Все эти ваши отговорки... Неужели вы сами верите в то, что говорите? Вы, педагог, специалист с высшим образованием, с вашим умом, способностями... И чем всё это заканчивается? Этим вашим "могу"?! Могу разносить газеты и буклеты. Могу расклеивать объявления. Могу раздавать рекламные листовки у метро. И что ещё "могу"? Воровать или просить милостыню? Вы не можете только нормально жить. Вы просто не способны на это! Сергей, вы рушите всё, к чему прикасаетесь. Я не знаю, откуда это в вас, не знаю... Сначала я думала, что элементарная слабость. Воли, сознания... Если бы так! Нет, теперь я понимаю, что всё гораздо, гораздо хуже. Вы просто переполнены какой-то страшной, чёрной, отрицательной энергией. Вы просто живое её вместилище!

Честное слово, я был искренне удивлён её словами. Я даже подумал (да, тогда я ещё мог думать), что она просто спятила от многолетней ненависти ко мне. Или просто сменила тактику и теперь решила внушить мне мысль о моей врождённой порочности...

Или тоже самое решила внушить Лене? Ведь прежние её скандалы и обвинения особых результатов не принесли...

Я тогда думал, что не принесли. Оказалось, принесли.

- Вы, Полина Петровна, прямо монстром каким-то меня считаете. Неужели вы думаете, что с педагогическим образованием, пусть и трижды высшим, так легко устроиться? А ум, способности... Главный и самый полезный талант в наше время - хамство. Я, увы, этого таланта начисто лишён. О каких ещё способностях можно говорить? И что именно, интересно, я разрушаю?

- Жизнь, Сергей. Свою и, к сожалению, жизнь Лены. И, полагаю, вы вполне это осознаёте. Я попросила вас приехать... Это не только моя просьба. И не столько моя просьба, сколько... Вы знаете, Лена просила меня...

Господи, глупая, несчастная моя Лена, ну о чём ты могла её попросить?

Зачем тебе это?! Я ведь рядом с тобой. Мы ведь вместе.

Что тебе нужно от неё?!

- Лена просила? Интересно...

От сквозняка качнулись шторы. Жёлтая солнечная полоска влетела с улицы, прошла по стене, по дверцам серванта, по табачного цвета, плюшевой спинке кресла, соскользнула на пол, прошла по серому потёртому коврику - и исчезла где-то в глубине комнаты.

И полоска эта в быстром беге своём выхватила на миг фотографию за стеклом. На фотографии - он всё тот же. Всё та же улыбка. Но мне показалось...

Именно тогда мне показалось, что улыбка его какая-то виноватая. Словно он и после смерти продолжал извиняться за свою жену. Так же, как делал это при жизни.

"Ты же, Сергей, знаешь этих баб... Ежели им чего в голову взбредёт - ничем уже не выбьешь. У них даже самый здоровый консерватизм может стать нездоровым. Ты воспринимай это всё... спокойней, что ли..."

Я спокоен. Не волнуйтесь, Павел Георгиевич.

Кажется, у нас с вами всё уже позади. И хорошее, и плохое.

Трамвай медленно вползает в поворот, тяжёлые его бока раскачиваются медленно. Вверх-вниз, вверх-вниз... Рельсы оборвутся. Скоро.

Острые края колёс врежутся в землю. Взметнётся облако пыли. И вновь осядет.

Станет тихо. Начнётся дождь. Сначала - едва заметный. Мелкие брызги, водяная взвесь. Потом капли станут крупнее и будет их всё больше и больше.

Откроются двери. Капли полетят в салон. В салоне - я один...

- Она просила меня поговорить с вами. Видите ли, ей просто не хватает духу высказать вам всё это... Всё то, что накопилось, наболело просто... Между вами... За эти годы. Она всегда была такой тактичной, чувствительной, ей просто невыносимо было... тяжело. Вы понимаете? Все эти скандалы, ваши упрёки. Совершенно бредовые, фантастические упрёки. Будто она - обуза для вас. Для вашего... Как вы там говорили? "Духовного роста"? Ревность эта ваша...

- Полина Петровна, вы же сами говорили о скандалах. Ну, была пара сцен... Ведь всё это было сказано сгоряча. Уж вам то, медику... Врачу... Душа человеческая должна быть видна, как на ладони. Мало ли, что можно сказать сгоряча. А ревность... Честно слово, я вообще не понимаю, к чему вам влезать во всё это...

- Я боюсь за свою дочь!

Она нес сказала - она выкрикнула эту фразу.

Чем дольше я разговаривал с ней, тем больше терял терпение. Не беспокойство, а раздражение ("да рви же ты скорей, рви эту ниточку, что протянута пока между нами... мы же чужие, совсем чужие... разорви..."), неодолимое, неподвластное моему рассудку (который тогда у меня ещё был) чувство раздражения и озлобленности стало охватывать меня, подавляя все мои мысли и оставляя лишь только чувства. Слепые, злобные, губительные, разрывающие плоть безжалостными своими когтями. Звери в хлипкой, ненадёжной клетке моего тела.

Я спокоен. Пока. Последние минуты.

Я выхожу из трамвая. Под дождь. Стремительно, ежесекундно усиливающийся дождь.

Двери закрываются за моей спиной.

Короткий звонок. Мигнули огни поворотников. В последний раз по металлу прошёл ток. Стихло гудение; токосъёмник упал, отпустив провода.

Холодный, мёртвый, вросший в землю трамвай.

Парк. Кладбище. Круг. Трамваи - их много. Новые, не совсем новые, насквозь проржавевшие, рассыпающиеся в бурый, коричневый, красный прах. Опустевшие глазницы выбитых фар. Изъеденные временем корпуса-скелеты с провалившимися крышами. Искривлённое, изуродованное смертью пространство.

Место, где обрываются рельсы.

Боже, на дай мне остаться здесь! Не дай!

Где остановка? Мне страшно!

Я не хочу стоять под дождём. Моя одежда тяжелеет от воды. Мне уже тяжело дышать.

Капли барабанят по металлу. Словно десятки барабанов отбивают дробь. Крупные капли бьют по металлу и брызги разлетаются в стороны.

Будь с нами! Будь с нами! Будь безумен! Безумен! Безумен!

Прекратите же!

Где этот ленивый, потный полдень, жара, сонная дремота; время, растянувшееся, словно разогретая на солнце резина?

Мне невыносима была бесконечность этого полдня, но я же просил не о таком конце. Господи, зачем я вышел из салона? Мне бы и самому сгнить вместе с этим проклятым трамваем, что завёз меня сюда!

Темнеет. Туча? Неужели ещё и гроза?

Ну должен же, должен же здесь быть хоть кто-нибудь! Эй, кто...

- Сергей, вы же монстр! Монстр! Мне страшно от одной мысли о том, что моя дочь вынуждена ночевать под одной крышей с таким человеком как вы...

- Каким?!

Я сам сорвался на крик. Всё, хватит. Хватит этой лживой, подлой, пошлой, удушающей вежливости.

Я задыхаюсь. Мне нужен дождь. И ветер... порывами.

Ветер - дыхание Бога. Рвущий лёгкие. Обрывающий дыхание.

- Мне надоела эта чушь! Все эти выдумки! Ваши дурацкие выдумки! Сколько можно?! Эти годы... Я постоянно, всё время иду на поводу у вас. Всё время приспосабливаюсь. Всю свою жизнь!.. Я занимаюсь не тем, чем хочу заниматься, перехожу с одного места на другое, терплю насмешки и самодурство дебилов, волею случая ставших временно моими начальниками. Ради чего? Ради того, чтобы в конце концов заслужить звание монстра и негодяя?! Ну что ж, благодарю вас, Полина Петровна! А вам не кажется, что именно вы и именно таким поведением разрушаете семейное счастье, и, в итоги, жизнь вашей же дочери? Может быть, именно общение с вами для неё опаснее всего?

- Замолчите, Сергей!

Мы оба теряли разум и не могли, просто не могли уже остановится. Сладость крика, сладость ненависти - мы оба ощущали губительный этот вкус.

- Замолчите! Ваши грязные фантазии... Вы издеваетесь над моей дочерью! Она мне всё рассказала, всё! Это гнусно, нетерпимо! Она не может больше, не может это терпеть... Она рассказала мне о том, что вы заставляете её делать. Ей надо было выговорится, рассказать хоть кому-то. Она на грани срыва. Это... разрушение, это же просто деградация какая-то!

Свет гаснет. Медленно. Постепенно.

Я уже не слышу старую эту стерву.

Эту дрянь. Истеричную сволочь.

Что она знает? Как она может так говорить?

Рассказала? Что Лена ей рассказала?

Что она могла ей рассказать?

Я помню...

Лена. Не говори. Не говори ничего.

Я люблю тебя.

Ты труп, девочка моя. Представь, что ты труп.

Что ты чувствуешь?

"Трупы ничего не чувствуют... Они мертвы. Кожа мертва. Нервы мертвы. Мозг мёртв".

Нет, всё не так. Совсем не так. Это только кажется, будто трупы ничего не чувствуют.

Их глаза открыты. Они смотрят в небо. Их зрачки недвижны. Они боятся закрыть глаза. Ведь тогда они могут не заметить, пропустить что-то очень важное, возможно - последнее, что они ещё могут увидеть в этом мире. Проплывшее в небе облако. Пролетевшую птицу. Раскрывшуюся над ними белую больничную простыню.

Они чувствуют. Последние звуки, последние образы, последние прикосновения этого мира.

Беспомощность. Скованность. Узы смерти.

Будь недвижна, любимая.

Ты лежишь на кровати. Глаза закрыты. Халат распахнут - и обнажённые ноги твои ласкают, гладят длинные тени, что каждый раз появляются в спальне, едва осветит её неровный, колеблющийся, плывущий свет свечи. Эти тени - тёмные пальцы мои. Призрачная плоть моя, касающаяся твоей плоти.

Мои пальцы скользят по коже. Край халата ползёт всё выше и выше. Бёдра твои; полные, нежные, медовые, мягкие бёдра всё больше и больше открываются моему взгляду.

Мой язык скользит по ним. Губы мои захватывают кожу. Губы пылают и жар этот проникает в твою плоть.

Я развязываю пояс на твоём халате.

Я кладу ладони на твои колени.

Ты труп, любимая. Ты чувствуешь прикосновение моих рук. Тепло моей кожи.

Труп ощущает прикосновения рук. Поглаживания. Движение ладоней от коленей вверх по бёдрам, туда, где открываются ворота твоей плоти.

Два входа в благословенную страну. Один, широкий, для простых смертных. Другой (и врата его узки) для праведников. Святость входит узкими вратами.

Твои глаза закрыты. Это тени? Тени плывут по твоему лицу?

Но нет! Я вижу - твои ресницы подрагивают... Это непорядок! Так не должно быть! У мёртвых ресницы неподвижны.

Я не могу! Я не могу продолжать.

"Прекрати! Это нечестно!"

"Что нечестно?"

"Ты моргаешь! Я вижу, что ты моргаешь! Это нечестно. Мы же договорились. Абсолютная, полная неподвижность. Ты же мертва!"

"Серёжа, я жива! Что ты говоришь? Это же игра!"

"Игра? Игра, между прочим, тоже требует серьёзности. Это невозможно, я не могу так! Чёрт, ты всё испортила! Всё!"

- Сергей, я не хотела вам говорить... Вернее, Лена просила вам ничего не говорить... пока ничего...

Всё испортила. Всё.

- В общем... У неё есть другой... другой мужчина. И это всё достаточно серьёзно. Очень серьёзно. Она действительно очень, очень устала от вас. И прошу вас, не надо продолжать! Не надо этих оскорблений... Поверьте, я и сама устала от наших скандалов. А уж как устала она! Она просила поговорить с вами. Самой ей трудно... Трудно решиться на это. Я прошу вас, оставьте нас. Оставьте! И её, и меня. Дайте нам отдохнуть от вас. От всей этой вашей черноты, этой вашей...

- Другой? Добилась?! Добилась, сука?!

Она перехватила мой взгляд - и отшатнулась резко, ударившись о край стола.

Ты привыкла, что я всегда иду у тебя на поводу? Думала, что окончательно растоптала меня? Втоптала в грязь? Думала, что от меня не осталось уже ничего, кроме тупых, бессмысленный, умоляющих глаз и жалкого лепета?

Простите... извините... вы правы... да, надо взяться за ум... я постараюсь... непременно... спасибо за совет... ах, мне пора!

Пора!

Ведь это ты постаралась! Все эти годы старалась! Ведь это ты настраивала Лену против меня! Ты специально, преднамеренно унижала меня перед ней! Это ты внушила, вдолбила ей мысль о том, что я ненормален, что я опасен, что голова моя набита не мозгами, а самым отборным, самым зловонным, самым мерзким говном, какое только может вместиться под крышку черепа... О да, мой добрый медик, ты использовала другие слова! Но смысл их был именно таков!

Ну что ж, ты добилась... А если ты права? Ты подумала об этом? Если ты права и я действительно ненормален? И действительно опасен?

При такой жизни и впрямь можно сойти с ума. И тогда...

- Лжёшь!

- Сергей, прекратите "тыкать". При всей вашей испорченности и моём долготерпении я всё таки не могу быть настолько снисходительной...

- Лжёшь! Это всё враньё! Ты просто хочешь поссорить нас! Это всё выдумка, очередная гнусная выдумка. Психолог хренов!

- Сергей, что вы себе позволяете! Я говорю вам правду. И злитесь вы именно потому, что чувствуете правоту моих слов. В конце концов, Лена и сама скажет вам...

- Ложь!

- Сергей, прекратите! Вы не имеете...

- Имею! Имею я тебя, мразь! И в рот и в жопу имею! Ты...

- Вон.

Она произнесла это слово медленно и спокойно. По буквам.

Даже не пощёчина - лёгкий шлепок по щеке. Брезгливо, отстранённо, словно боясь испачкаться.

И торжествующе.

Она успокоилась. Она смотрела на меня свысока. Она праздновала победу.

Я сорвался. Я окончательно пал в её глазах. И стал тем, кем она всегда хотела меня видеть - сломленным, слабым, бессильным, покинутым, брошенным, и проклинающим... Проклинающим её! Её, победительницу!

Слабым? Бессильным?

А не поторопилась ли ты, мама? Добрая мама моей супруги...

Не рано ли торжествуешь?

О, я знаю тебя. Я хорошо тебя знаю. Ты наверняка подготовилась к этому разговору. Если бы ты лгала! Если бы я сомневался, хоть немного сомневался в правдивости твоих слов!

Но я то знаю, что ты никогда не начала бы этот разговор и ничем бы не выдала себя и свои планы, если бы не была совершенно, абсолютно уверена в своей победе. А что дало тебе такую уверенность?

Кто обеспечил тебе эту уверенность?

Ты позаботилась. Ты всё подготовила. Ты обеспечила себе победу.

Сколько времени у тебя ушло на это? Месяц? Полгода? Год? Или... С самого дня свадьбы? Или даже с того дня, когда Лена впервые привела меня в этот дом и представила как своего жениха?

Но ты поторопилась. Ты всё-таки поспешила. Ты недооценила меня. Недооценила качество дерьма у меня в голове.

- Ладно... Ладно, сука...

Убить тебя? Броситься на тебя с кулаками? Разбить пару ваз?

Да, пожалуй, ты и ждёшь чего-то подобного. С каким удовольствием наберёшь ты тогда короткий номер. Номер милиции.

С каким наслаждением ты будешь смотреть на меня, сидящего на скамье подсудимых. Ты уж позаботишься, чтобы дело не ограничилось пятнадцатью сутками.

Нет. Я придумал кое-что другое. Ты уверена в моей слабости. И ты внушила это своей дочери. Ошибка, мама. Ошибка...

- Вон. Немедленно. Сию же минуту! И если я услышу... хоть ещё раз! Вас... тебя поставят на место! Уж я позабочусь!

Я беру стакан. Поднимаю его. Смотрю на свет.

Здесь воды ещё на один глоток.

Допиваю. Ставлю стакан на стол.

Поворачиваюсь. Иду к двери.

Коридор качается. Из стороны в сторону.

Я иду медленно и осторожно. Короткими шагами. Плотно прижимая ступни к полу. Я хватаюсь за дверной косяк, чтобы не упасть.

Я еду? Я всё-таки дождался трамвая?

Как же так? Здесь нет рельс. Они же оборвались...

- Эй, молодой человек! Вы к кому?

- К себе.

В холле темно. Лампы выключены, светит только одна - настольная. На столе у администратора.

Полная, темноволосая женщина лет сорока. Волосы взлохмачены, лицо распухло от сна, глаза спрятались в тонких щёлках век. Проводит пальцами по бровям. Смотрит на меня исподлобья, привычно-враждебным взглядом. И днём бы она не слишком меня жаловала, а тут ещё и ночью... Голос хриплый и недовольный.

Я разбудил её. Слишком громко хлопнул дверью. Дверь тяжёлая, словно не сколочена из разных отрезков дерева, а вытесана из одной, сплошной, толстой дубовой доски. И прочное стекло почти во всю высоту. Дверь бьёт о косяк важно и неспешно. С осознанием своей силы и важности. Но удар всегда получается громкий и резкий. Стоит отпустить пальцы - и движение её к этому гулкому финальному удару остановить уже невозможно. Вся мощь инерции многократно усиливается упругой стальной пружиной, закреплённой между дверью и верхней частью дверного проёма.

Возможна, женщина даже вздрогнула от неожиданного этого удара. Или она привыкла уже к подобным звукам?

Впрочем, в любом случае я бы разбудил её.

Мне нужен ключ.

- Куда это "к себе"? Вы у нас что ли остановились?

- У вас.

- Не помню что-то...

Она поёжилась от ночного холода. От двери тянуло сквозняком.

- Ой, мужчина! Где это вы обделались то так?

- В лужу упал... Скользко было.

Не спеша, словно нехотя потянулась она за ключом. Моя грязная, в чёрно серых пятнах рубашка явно привлекла её внимание. Щёлки глаз стали стремительно расширяться и взгляд её, дотоле мутный и рассеянный, прояснился, стал резким и ясным, и недвижно сфокусировался на мне, где-то на уровне третьей пуговицы от ворота (возможно потому, что первые две были расстёгнуты).

- В лужу?

Голос её зазвучал подозрительно и недоверчиво.

- Где тут лужи то? Сухо, вроде, у нас...

Какое ей дело? Что на лезет?! Отдала бы ключ и досматривала глупые свои, однообразные гостиничные сны.

... А, кстати, что снится гостиничным администраторам во время дежурства? Выдача белья? Смена простыней? Ребёнок, что остался на попечении растяпы-мужа? Холодец, что оставлен вариться с вечера на маленьком огне, дабы дозреть как раз к утру ("ты смотри, помешивай... да газ чтоб не погас!.. ")?

- Что, во всём городе сухо? Да у вас тут грязи по колено!

Да, самое время немного разозлиться. Надо было больше пить. Если бы от меня несло перегаром, вопросов бы никаких не было. А трезвый, грязный, да ещё и ночью... Не дело, совсем не дело.

Рука её зависла над стойкой. Она готова была убрать её - и сколько бы тогда пришлось ещё потратить времени на уговоры, заверения, клятвы.

Но не на стуле же у стойки мне ночевать!

- Где по колено? Если только в парке где...

Чёрт, нашла, о чём подумать! Ну да, она же знает, что самая глухая часть парка примыкает к гостинице. С другой стороны, я мог просто... Да залезть в этот проклятый парк и напиться там. По нашему, по отечественному, на скамейке, разложив газетку. Да, я залёз в эту чёртову глушь, в гости к провинциальным вашим нимфам, дриадам и сатирам. Сидел на скамейке под старым, раскидистым клёном, пил и горланил матерные частушки. А старик Пан, повиснув на ветке, тянул морщинистые, узловатые пальцы к стакану. И толстое брюхо его колыхалось у меня над головой...

Ненавижу! Меня тошнит от запаха деревьев! Меня тошнит от запаха земли!

- Ну поскользнулся же!..

И я весьма натурально качнулся, надавив грудью на ограждение стойки. От толчка лампа на столе качнулась мне в такт и кивнула плафоном, словно подтверждая мою правоту.

- Фамилия ваша как? Регистрировались у нас?

Интересно, а под какой фамилией зарегистрировался Ангел?

Гавриил Армагеддоныч? Едва ли... Да и под моей вряд ли - тут паспорт нужен, а паспорта и у меня на руках нет.

Ладно, будь что будет!

- Кашин, Виталий Петрович. Номер триста сорок. Да вы же помните...

- Ничего не помню, я с девяти на дежурство заступила... Кашин? А, да! Есть такой. Ну так сразу бы фамилию и сказали! Ходят тут среди ночи, будят... Берите ключ. Да, я на завтрак будить не буду! Меня с утра не будет. Так что сами вставайте.

- Завтрак?

- Тридцать рублей в кассу заплатите. Каша, молоко, яичница... кафе у нас, на первом этаже.

- Спасибо... Кафе... проснусь, наверное...

Я прошёл по коридору, миновал лестницу (странно, бдительная эта женщина не обратила на то, что я не стал сразу подниматься на третий этаж... впрочем, я мог бы сказать, что мочевой пузырь у меня переполнен, а туалет в номере работает отвратительно... правдиво, туалет там грязный и насквозь проржавевший, он наверняка не в порядке...").

Третьей окно слева - это где-то здесь. Эта дверь или соседняя? Ни табличек, ни номеров, ни даже бумажек на кнопках. Ничего. Только облупившаяся краска.

Эта дверь закрыта. Эта тоже.

А если администратор смотрит мне вслед? Коридор тёмный, но всё равно, просматривается насквозь, до самой стены. И движения мои даже в этой темноте вполне различимы. Действительно, почему я не иду к себе? Чего я тут брожу? Что я тут тыкаюсь во все двери?

Стоп! Шум... Шум воды.

Поток, вечный ток струй в унитазе. Это здесь! Невозможно ошибиться, невозможно ни с чем спутать этот такой родной, такой знакомый звук. Звук неисправных унитазов, столь часто встречающихся на просторах земли, где суждено мне было родиться и вырасти. Звук, который я услышал и узнал бы в любой какофонии, в любом сплетении иных звуков. Звук, под который я засыпал ещё в детстве, в детском саду, во время тихого часа... И он баюкал меня.

Да, эта дверь открыта. Это здесь.

Ну здравствуй, сраная моя родина!

Великая страна гордо взметнувшихся вверх бачков, свисающих с них перекрученных бечёвок и длинных труб, по которым низвергаются вниз ледяные потоки хрустальных твоих вод. Ты рождаешь героев и поэтов, полководцев и царей, законодателей и реформаторов. И в каждого из них, в каждого, рождённого тобой, ты вкладываешь частичку самой себя. И дети твои возвращаются к тебе вновь и вновь - и многократно возвращают тебе данное тобой, исполняя священный долг свой. Душа твоя широка и преисполнена любовью ко всему сущему. Ты готова наполнить собой весь мир и каждого одарить благодатью своей. О, недаром, недаром называют тебя святой! И, расправив широкие крылья, орёл летит над тобой...

- О, сразу видно восторженную, поэтическую натуру! Декламировать в таком месте, да ещё и в такое время!

А это ещё кто такой?

Сухонький, седобородый старичок в драной чёрной телогрейке, из-под которой виднелась тельняшка (такая старая, грязная и мятая, что чёрные и белые полосы слились на ней в сплошные серые разводы), сидел на корточках у унитаза и черпал оттуда ложкой воду. Рассматривал её внимательно, поднося едва ли не к самым глазам, подслеповато щурясь при этом, и выплёскивал потом прямо на пол. И зачёрпывал снова.

На меня он смотрел искоса, но с явным любопытством, не прерывая, впрочем, своего занятия.

- У вас всегда таких условиях просыпается дар красноречия?

- А вам то какое дело? - ответил я довольно грубо. - Вы то кто и что тут делаете?

Я ожидал, что старик замолкнет и не станет более вступать в разговор с подозрительным грубияном, ворвавшимся среди ночи в сортир, но старик явно не смутился и с готовностью продолжил разговор. Впрочем, можно ли вообще смутить хоть чем-нибудь человека, черпающего воду из унитаза?

- Августин я, Блаженный, - ответствовал старик. - Божью примудрость исчерпать пытаюсь, до самого дна. А она, вишь, зараза, течёт всё и течёт из бачка. Вот ведь незадача какая! С утра ведь сижу, а конца всё не видно. Бесконечна она, видно, мудрость то Божья.

- Да как сказать, - ответил я.

Мне, безмозглому, удивляться было не положено. Человек, обладающий разумом, непременно решил бы, что старик - местный сумасшедший, забравшийся в туалет через открытое окно. Или, может, алкоголик. Или даже наркоман.

И постарался бы убраться отсюда поживее.

Но меня ни слова старика, ни поведение его нисколько не смутили. В конце концов, почему бы и не Августин? Почему бы и не Блаженный?

Я подошёл к окну и увидел, к крайнему своему удивлению, что оно уже открыто. Отсвет тусклой сортирной лампочки на стекле метнулся в сторону и рама, едва я тронул её, легко скользнула на меня, чуть слышно скрипнув при этом.

- А он ушёл уже, ушёл, - пробормотал старик, словно отвечаю на вопрос мой (который, разумеется, я и не думал ему задавать).

- Кто?

- Да Ангел твой! - и старик отхлебнул воду из ложки, зажмурив глаза и причмокивая, словно смакуя этот глоток. - Ангел твой... Стукнул в окно, я и открыл ему. Он и пролетел, трепеща крылышками... А чего ему тут сидеть? Тут я сижу...

Откуда это старик узнал? Ангел... Знает, что перепачканный кровью человек, влезающий среди ночи в сортир через открытое окно - Ангел?

И ничуть этому не удивляется.

Или и этот тоже оттуда?.. Сверху?..

Но тот, непорочный сын небес, так подло подставил меня?

Ведь подставил же! Подставил!

- Ушёл? Как же это? Почему меня не подождал?! - я стукнул кулаком по подоконнику.

Сволочь! Неужели специально подставил, заставил общаться с этой дурой за стойкой? Может, заранее знал, что этот ненормальный в туалете по ночам сидит?

- Как же он прошёл? Я же всё это время на первом этаже был! Я его не мог не заметить!

- А вот, видно, и не заметил. Отвлёк тебя кто... или сам отвлёкся. Ангелы, они же шустрые. Фр-р-р! И мимо пролетели!

Сообщник он, что ли? Или, может, тоже райское создание?

А что, если спросить его?..

- Слышь, Блаженный, а ты в раю был? Тебе кишки там не вырезали случайно?

- А то как же! - ничуть не удивясь, ответил старик. - Да ещё и на наркозе сэкономили, суки! Да вон, сам смотри.

Он встал, распахнул телогрейку и, задрав вверх тельняшку, с гордостью показал живот. Вернее то, что от него осталось.

От самого пояса и до груди вся кожа была полностью содрана и на том месте, где должен был быть живот - видно было лишь какое-то буро-зелёное, трясущееся, дёргающееся месиво, словно внутренности старика вытащили наружу, провернули хорошенько через мясорубку, подержали денька два на тёплом солнышке и, дождавшись, когда фарш изрядно протухнет, засунули обратно в полость живота.

На мгновение мне показалось даже, что гнойно-кровавая каша эта, переплетение скрученных обрывков кишок и мелко порубленных мышц, взбулькивает, чавкает и хлюпает утробно, словно зловонная топь на подыхающем от времени болоте.

И острый, приторно-сладкий, тошнотворный запах гниющей плоти ударил мне в нос, перебив все запахи гостиничного сортира.

- Дед, - прошептал я, одной рукой зажимая нос, а второй хватаясь за горло, - с меня на сегодня хватит... Насмотрелся я уже сегодня на прелести райские... Христом-Богом тебя прошу, прекрати, опусти тельник то твой. Без тебя блевать тянет!

- Ну это ты напрасно, - обиделся старичок (тельняшку свою при этом всё-таки опустив и запахнув телогрейку). - Много ты в красоте понимаешь и гармонии. Меня, между прочим, сам Верховный Архангел оперировал. У них как раз сабайтунчик какой-то намечался. А тут и я прямиком с Земли то прибыл. Вот они и давай кричать : "Эй, праведник, вали к нам! К столу давай, тебя то нам и не хватает!" Эх, если бы я знал, что это такое : "к столу"... Если б знать...

- А мне говорили, - заметил я, немного придя в себя, - что в раю задохнёшься непременно. Воздух там для людей опасный.

- Опасный, - согласился старик. - Так ведь нам, праведникам, кислородом дают подышать. Это чтобы мы не померли раньше времени. До операции, то есть. А как со всеми прочими поступают - того я и сам толком не ведаю. Может, и им кислород дают. А, может, прямо из мертвецов кишки вырезают... Чего не знаю - того не знаю. Любовь вообще штука сложная, непостижимая...

И, вновь присев к унитазу, он запустил туда ложку.

- Прощай, - сказал я и пошёл к выходу.

- Да, хотелось бы,.. - пробормотал старик, помешивая ложкой в сортирном своём Граале. - Хотелось бы...

Хотелось бы?

Что именно? Ему хотелось бы никогда со мной больше не встречаться? Ибо следующая встреча могла бы быть уже... в раю? И произойти при обстоятельствах, куда более печальных, чем эта наша встреча? Не знаю. И кто их вообще, праведников этих, знает, что там они хотят сказать...

И всё-таки мне было совершенно неясно, почему Ангел не подождал меня. Какой смысл идти в номер, не имея ключа от него? Разве только для того, чтобы слоняться по коридору, по уши в крови, на глазах у гостиничных полуночников, которые (просто по закону подлости или элементарной статистики) непременно встретятся в коридоре, стоит лишь постоять там минут десять?

Впрочем, недоумение моё совершенно рассеялось, едва я приблизился к номеру. Ангела в коридоре не было, зато из-за неплотно прикрытой двери ясно доносился шум воды, всплески и фырканье.

Он был внутри. И, похоже, залез таки под душ, прямиком в ржавую эту ванну.

Неужели ему действительно не противно мыться в этой доисторической лохани? Или, может, он изрядно утомлён красотами рая и убогость земного быта - лишь краткий отдых для него, помогающий ему отвлечься ненадолго от пребывания в роскошно декорированной, но слишком однообразной вечности?

Ох, непонятно мне всё это, непонятно... Всё непонятно, всё...

Разум мой, разум, убогий мой обманщик! Нет, нисколько мне не жаль тебя - лжив ты был, слаб и лицемерен. Но при всех недостатках своих имел ты одно, но очень важное достоинство. Умел ты всё-таки находить для любой, даже самой необычной ситуации простые, доступные, логичные объяснения.

И что за беда, коль были при том ещё и ложны. Но не было хоть растерянности такой и опустошённости, когда пытаешься ситуацию осмыслить, то есть привести к какому-то стандарту, описанному в карточке, наугад извлечённой из великой картотеки "ТИПОВЫХ-ОБЪЯСНЕНИЙ-НА-ВСЕ-СЛУЧАИ-ЖИЗНИ" (карточка не подходит - берите следующую... закончив перебор карточек, начинайте их компоновку в произвольном порядке...), и обнаруживаешь при том, что в карточках этих оказалась вдруг пропечатана полная чушь... да и картотеку как будто подменили... да и нет её вовсе, картотеки то этой... И вот, в отсутствии тебя, перебираю я куски картона с напечатанным на нём бессмысленным набором букв, а внутри - только шум в голове и чувство; мерзкое, противное, отвратительное чувство, что этот то бессмысленный набор и есть подлинное, истинное и наиболее полное объяснение всем явлениям окружающей меня Вселенной.

Альфа и Омега. Начало и конец.

Душа мира блеет и пускает слюну. Розовый младенец на золотом блюде.

Как же хочется спать!

Я вошёл в номер. Закрыл дверь. Повернул тугую ручку замка, надавив на него при этом, чтобы щеколда плотно, до конца вошла в неровно выдолбленный паз.

Дошёл до кровати и рухнул на неё, почти сразу провалившись в туманную, тяжёлую, плывущую дремоту, при которой сон стоит ещё где-то в стороне (хотя и рядом), а предметы вокруг становятся призрачными и прозрачными, словно растворяющимися в чайно-жёлтом, загустевшем воздухе.

Спать...

- А, вот и безмозглый мой помощник пожаловал!

Ангел, голый, мокрый, распаренный, со всклокоченными, дыбом стоящими волосами стоял посреди комнаты и отчаянно растирал спину куцым вафельным полотенцем.

- Ты где был? - спросил я едва слышно.

К тому времени я уже с трудом продирался сквозь стремительно густеющий сон и вовсе не собирался поддерживать разговор. Мне хотелось лишь в очередной раз позлить или хотя бы вывести из себя этого помощника Господа, который предпочёл проскользнуть мимо администратора где-то за моей спиной, фактически подставив меня под все возможные подозрения в случае, если убийство или хотя бы исчезновение собутыльника нашего будет вскорости обнаружено, поступив так подло, мелко и пошло, как мелкий уголовник, а не преисполненный неземной силы и благодати сын небес.

Хоть и начинался уже третий день знакомства моего с Ангелом (и знакомства при том весьма близкого, бурного и непрерывного), но манеры его, сочетающие величественность поступков божественного палача, кровавое шутовство безумного садиста и низость самого низкопробного мошенника, всё ещё были мне непривычны и оттого крайне раздражали.

- А я вот... бабу ту у стойки уговаривал... ключ отдать. Потом в туалете... окно открыто... старик там какой-то странный. Псих всё-таки, должно быть...

- Псих?! - переспросил меня Ангел и расхохотался (так благодушно и беззаботно, словно беззаботный плейбой, жуир и весельчак после удачно проведённой вечеринки... он как будто и впрямь был бесконечно доволен собой и делами своими). - Псих?! Э, друг мой земной, да ты как будто с разумом не расстался! Всё закрыт для откровений да видений! Это Августин-то псих?! Ха! Да он нормальней тебя в сотню раз! Ты живот его видел? А спину? А...

- Что со спиной то его сделали? - спросил я с некоторым уже интересом.

- Да, ерунда.... Мелочи... Кожу полосками срезали да в позвоночник пару гвоздей вбили. Так и ходит теперь.

- Гвозди вбили? Зачем?

- Да, так... По пьяни дело было... Совершенного человека хотели создать да перепутали там чего-то... Хвост, что ли, прибивать начали или гребень там какой... Я уж и не помню точно... А живот, похоже, он тебе успел показать. Ну, как оно?

- Оно - говно. Полное... Вы там больные, все больные... Знали бы люди, кому они молятся...

- Молятся, между прочим, тому, кому надо, - слегка обидевшись, возразил Ангел. - Мы добры и восприимчивы к просьбам. Очень любим детей, голубей и лиц, страдающих кретинизмом и маразмом в особо тяжёлой форме. Помогаем при родах, запорах и ожирении. И ещё...

- Ты чего не подождал меня? - прервал я самодовольный монолог Ангела. - И как в номер попал? Ключ то...

- В окошко впорхнул, - ответил Ангел. - А если честно - поддел ножичком язычок замка и вошёл...

- Ты и нож с собой таскаешь?

- А как же! Мне без ножа - никак. Тоже ведь реквизит, между прочим.

- А чего не подождал? Специально меня в гостинице засветил?

- А чего тебе бояться? - искренне удивился Ангел. - У тебя и так срок, и немалый. Тебе после всего того, что с тобой случилось, вообще должно быть трижды наплевать на то, что там о тебе подумают в каком-то засраном провинциальном городишке.

- Сволочь ты, - резюмировал я. - Наверно, нужен я тебе, чтобы ты всю свою грязь на меня переваливал?

- Ну, скажем... И не только, - сознался Ангел. - Кстати, по поводу грязи... Сходи-ка, помойся лучше перед сном. Пока вода горячая есть. И одёжку свою на пол скинь. Завтра переоденемся. А прах этот...

- Отряхнём, - продолжил я за него. - С ног. Как Христос завещал.

- Именно, - закончил Ангел. - Так что ступай-ка... В Иордан...

Через полтора часа я, чисто (насколь это было возможно) вымытый и умиротворённый (душ всегда оказывал на меня подобное успокоительное воздействие), лежал в постели и слушал сопение Ангела, успевшего к тому времени задремать.

В комнате была сплошная, непроглядная темнота. Дверь в ванную комнату я оставил открытой и струйка воды, стекавшая из крана (перекрыть который до конца я так и не смог из-за совершенно расшатанного вентиля, буквально ходуном ходившего при каждом повороте), журчала чуть слышно, ровным звуком своим умиротворяя измученную неземными откровениями мою душу.

Я готов был уже уснуть. Я вполне уже успокоился. Блаженное чувство отстранённости, полной своей изолированности от всех дел нелепого этого мира и всех моих дел в нелепом этом мире охватило меня и только смутный страх перед очередным погружением в абсолютную тьму моего безмозглого сна удерживал меня на зыбкой границе яви.

Мне хотелось напутствия. Дружеского напутствия перед погружением в сон.

- Ангел, - шёпотом позвал я. - Ты спишь? Странно... Неужели Ангелы спят?

- Да никогда! - тут же отозвался в момент проснувшийся Ангел. - Ангел эти... сны золотые навевают... Для хороших мальчиков и девочек... А ты чего не спишь? Привидений боишься? Думаешь, она вернётся за тобой?

- Прекрати! - оборвал я его. - С тобой разговаривать невозможно... Невозможно!

Ангел молчал. Долго, минуть десять. Я уже подумал, что он снова заснул (как обычно, ничуть не смутившись ни болью моей, ни отчаянием), но он всё это время бодрствовал и, как видно, ждал пока я успокоюсь. Чтобы ударить меня ещё раз.

- Не бойся, - сказал он вдруг важно и торжественно.

После абсолютной тишины фраза эта прозвучала настолько неожиданно, что я вздрогнул.

- От нас не возвращаются. Привидений не существует... По крайней мере, в том смысле, который вы вкладываете в это слово...

- А в каком существуют? Если привидений нет, то что есть?

- Объедки...

- Что?!

- Объедки, - пояснил Ангел. - Те, кого мы не доели... Кости обгрызенные... А ты вот свою любовь доел. До последней крошки. Так что не бойся. Никто к тебе не придёт. Но от голода ты не умрёшь. Нет, не умрёшь. Ты мне нужен... для приготовления...

- Чего?

- Деликатесов... Боли... Я тебя приглашу. Обязательно приглашу... на ужин...

- Куда? На какой ещё ужин?

- Потом...

- Не спи, Ангел! Я спросить хочу...

- Знаю, знаю... О танином Петеньке, о внучках Ивана Семёныча и о всех остальных... родных и близких. Так ведь? Почему я вспомнил их? Кто они такие? И зачем вообще мне сдались несчастные эти существа? И не проще ли их оставить в покое... навсегда оставить...

- Ты мучаешь несчастных и беззащитных. Ты убиваешь слабых, доверчивых, бедных... Тех, кто поверил тебе. Тех, кто пошёл за тобой. В лес, в парк, в грязь, в глушь... в дерьмо. В то дерьмо, которое ты их заманил. Ты трус, Ангел. Жалкий трус и садист. Человек счастливый и преуспевающий, сильный и самоуверенный тебе не по зубам. Не по твоим кровожадным зубам. Ты находишь более лёгкие варианты. И почему я должен верить тебе? А, может, ты просто прикрываешь патологическую свою жестокость и мелочную, низменную, отвратительную страсть к унижениям беззащитных людей рассуждениями о какой-то мифической "особой миссии", которой, быть может, и в природе то не существует? Даже если ты и необычное существо (а, похоже, так оно и есть), то как мне поверить в то, что ты действительно Ангел? Может, уровень твой пониже будет? Может, ты просто... гном какой-нибудь? А?

- А тебе не всё равно? - спросил, в свою очередь, Ангел. - Кем бы я ни был... Ты жив, пока ты со мной. И я готов дать тебе вечную жизнь...

- Как Августину? - с иронией переспросил я. - Спасибо. Слишком много блаженства... Мне наплевать на вас. На всех вас. На вашу любовь. На ваши пиршества. На вечную жизнь. На Господа этого... Отпустите меня. Хочу закрыть глаза. Хочу умереть. А потом хоть на масле жарьте... с хрустящей корочкой... Только пошлите мне смерть. Если и впрямь меня любите.

- Но ведь если ты умрёшь, то не сможешь уже испытывать боль, - возразил Ангел. - Как мы сможем любить тебя? Сбежав таким образом от боли, ты отнимешь у Господа частичку Его силы, Его могущества. Ты просто обворуешь нас! ты украдёшь частичку рая, частицу нашей небесной обители. И унесёшь с собой в могилу. Разве это честно? Разве сможем мы полюбить тебя после этого?

- Ну так хоть порадуйтесь за меня, - предложил я. - Неужели нельзя по другому устроить мир? Попроще там... поспокойней... Давай, например, с меня начнём...

- Тебе не нравится то, что я создал? - судя по изменившемуся тону, Ангел заметно напрягся и, похоже, даже обиделся. - А мне нравится! Вполне! И Господь, представь себе, вполне доволен! И, поверь уж мне, сейчас Он доволен мною больше, чем когда бы то ни было! Так что... похоже, ты всё-таки будешь жить. Долго. Очень долго.

- Вечно?

- Посмотрим... Может быть, очень может быть... По крайней мере, тебе это точно покажется вечностью.

- Всё равно... Мне и на твои слова наплевать. Пусть жизнь, пусть вечная. Всё равно. Где твоё величие, Ангел? Где белоснежные крыла? Где меч пылающий? Где свиток со священными письменами? Или ты скажешь, что пришёл на Землю развлечься? А рабочий реквизит свой оставил в раю? Какой то ты...

- А ты на себя посмотри! - с каким-то озлоблением воскликнул Ангел. - Ты то сам кто? Себялюбец, психопат и убийца. Беглый преступник. Изгой. Ты не подумал о том, что тебе явился именно тот ангел, которого ты достоин? А ведь так бывает всегда! Ты никогда не получишь свыше ничего, что превосходило бы уровень твоего духовного развития. И, кто знает, если бы не грязь в твоей собственной душе, возможно, и ангел для тебя нашёлся бы иной... Пухлый малыш с розовой попкой, например. Кусок поросячьей радости с трепещущими крылышками. Чем плох?

- Другой... Или не явился бы вообще, - возразил я Ангелу. - Если бы не грязь в моей душе, если бы душа моя не была бы хорошенько вымочена в крови и не болела бы так сильно - то глаза мои были бы закрыты для рая. Стал бы я тогда смотреть на тебя, Ангел... И уж точно, не пошёл бы за тобой. Никогда.

- А, понял! - радостно воскликнул Ангел. - Начал, наконец, понимать, как десерты то готовить надо! А хочешь, я тебе ещё пару рецептов дам? Вот Петя, например... Как Таня с ним дозрела, как дозрела быстро!

И Ангел захихикал. Словно и впрямь готовился рассказать мне какую-то занимательную и очень весёлую историю.

Но я то знал уже, что весёлых историй у него нет.

- О, это была любовь! И какая любовь! Представь себе - девочка из маленького подмосковного городка. Правда, ближнее Подмосковье. Реутов. Бывал там?

- Нет. Я далеко от тех мест жил.

- Ну, потерял ты не слишком много. Хотя городок рядом, совсем рядом с Москвой. И вот девочка эта, конечно, совсем не наивная и в общем то в жизни кое-что повидавшая, но ребёнок ещё по сути то, ребёнок - знакомится на дискотеке с одним весьма симпатичным юношей по имени Пётр. Москвич, заметь. К тому же студент-первокурсник. Из вполне приличной, обеспеченной семьи. А девочка наша, заметь, учится в строительном техникуме. И прописка у неё... Ну, сам понимаешь. Тем не менее, встречались эти голубки довольно долго. Ну, долго по нынешним временам. Месяца четыре, если я не ошибаюсь. Для прежних то времён это, конечно, не срок, но теперь... Нет, можно вполне определённо сказать - это была любовь. Причём первую неделю - вполне платоническая. Ну а потом, разумеется, платоническая фаза перешла в плотскую. Но с её стороны... Видишь ли, он для неё оказался не просто ещё одним другом. Не героем мимолётного романа...

- Неужели принцем? Из детских снов?

- Смешно сказать, но именно так. Грех любить человека, не так ли? Сначала творишь кумира, потом...

- Приносишь ему жертвы.

- Правильно, - согласился Ангел. - Причём жертв этих и сам не замечаешь. И ещё любовь - это ведь сострадание. Надеюсь, это ты не забыл? Вот она, наивная, считала почему-то, что он без неё пропадёт... Так бывает, иногда. Это ведь очень опасно - так сопереживать другому человеку. Тем более такому капризному, слабовольному...

- Именно в таких весьма часто и влюбляются. Бывает даже, что и капризы воспринимаются как проявление воли, самостоятельности.

- Бывает, - опять согласился Ангел. - Вот и она... принимала... А потом... Потом об их романе узнали родители. Его родители. И потребовали, чтобы он расстался с Таней. Страх, что поделаешь. Не родительский даже, а так... Обывательский. Страх за жилплощадь. А вдруг окрутит? А вдруг пропишется? А что за родственников с собой в Москву перетащит? Семья то и впрямь, обеспеченная... Благополучная... В общем, он оказался вполне послушным сыном. И добросовестно выполнил приказ родителей. И сделал это просто и без затей - встретившись с ней в очередной (и последний, как он думал) раз, оскорбил её... Неожиданно, совершенно неожиданно для неё... И грязно, подло... Расчётливо. Ожидал, что она развернётся и уйдёт. Навсегда. Вот такой, лёгкий для себя вариант придумал. Тяжёлая штука любовь. Раздавить может. По земле размазать...

- Кого как...

- Кого как, - подтвердил Ангел. - Именно. Может, именно за то бояться её? Ненавидят... В общем, он ошибся. Таня не ушла. Она знала, что его родители настраивают его против неё. Она хотела доказать им, что они ошибаются. А его... Он для неё был просто больным. Человеком, который болен страхом. Она его хотела...

- Вылечить?

- Да, пожалуй... Вылечить... Но ведь это неизлечимо. Она не захотела расставаться с ним. И тем испугала его ещё больше. У него уже были виды на другую... подругу. И другую жизнь. А глупая девчонка и маленького подмосковного городка - это ведь просто помеха. Досадная помеха. Следствие ошибки, минутной слабости. Он легко убедил себя в том, что едва не стал жертвой ловкой аферистки... Да всё оказалось не так просто. Четыре месяца - не так уж мало. После очередной неудачной попытки объясниться Таня использовала последний свой аргумент. Призналась в том, что беременна. Пятая неделя уже шла, кажется... Дальнейшее опускаю. Её очень долго уговаривали сделать аборт. И Петя. И его родители. И её родители. И даже подруги. А Петя к тому времени окончательно убедил себя в том, что имеет дело с шантажисткой, опасной шантажисткой. Которую надо немедленно остановить... Есть ведь такой тип людей. Их достаточно один раз напугать, а дальше их страх начинает расти сам по себе. Как колония микробов в питательном бульоне. И страх этот уже не остановить. Ничем. Не вытравить. Разве только из острой формы он переходит в хроническую. И остаётся с человеком навсегда. А Петя... умер от страха. И, умерев, придумал... Ну что может придумать человек, умерший от страха? Мерзость. Когда Таня позвонила ему в очередной раз, он попросил её подъехать к нему. Попозже, вечером. Сказал, что к тому времени родители уедут на дачу, и они смогут спокойно всё обсудить... Всё обсудить... Она приехала. Как он и просил, к часу ночи. Её уже ждали. Там, в подъезде. На первом этаже. Двое подонков... Где их нашёл мальчик Петя и сколько он им заплатил - даже для меня это тайна. Впрочем, мало ли гадюшников в большом городе... если поискать... Ты знаешь, она кричала. И как кричала! Они пытались заткнуть ей рот. Она кусала их пальцы. Грязные, липкие пальцы с обломанными ногтями. Она пыталась вырваться. Она думала, что Петя её услышит. Его квартира - на втором этаже, а акустика в подъезде очень даже хорошая. И он её слышал. Он стоял у двери и слушал... Всё время слушал. Все полтора часа. Очень возбудился, даже вздрочнул немного... Его очень возбудила гибель его ребёнка. Он же хорошо знал, что делает... А делали с Таней... Её раздели. Догола. Да, прямо в подъезде. Связали руки её же колготками. Очень туго связали. Насиловали... страшно... Таскали за ноги по полу. Били в живот. По рёбрам. По голове.

- Никто не вызвал милицию?

- Она слишком громко кричала. Должно быть, соседи испугались. Или, может, решили, что в подъезде оргия. Или драка. Или просто пьяный скандал. Да какое им вообще было дело? Разве тебя что-нибудь удивляет?

- Удивляет. Ты ведь знал о ней всё. Всё это. Зачем?..

- Затем, что знал, - с неожиданным озлоблением ответил Ангел. - Именно затем!

- А Бог что делал в это время? - спросил я. - Вместе с Петей стоял у двери и слушал? Может, и онанировал на пару с ним? Гурман хренов...

- Бог её облизал, - ответил Ангел. - И смыл с неё все грехи... Бог любил её. Он в тот день был голоден. Слишком голоден.

- И насытился? Чем? Криком её?

- Криком, - ответил Ангел. - Кровью. Сброшенным плодом. Ты даже представить себе не можешь, что такое голод. Настоящий голод. Великий голод. Голод Господа. Сколько младенцев погибло страшной, мучительной смертью за всё то время, пока существует этот мир? Миллионы, поверь мне! Забитые, заколотые, зажаренные заживо, брошенные в воду, на лёд, в мусорные вёдра, в печи и камнедробилки. Тысячи и тысячи лет сплошной бойни! Только представь себе всю эту гору жратвы. Высотою до неба. Бог любит всех и не жалеет никого! Запомни это! У Бога любимчиков нет. Если Бог помогает тебе - значит, ты просто нужен ему. Носи ему пищу, чтобы остаться в живых. Вот так, безмозглый друг мой, вот так... Что по сравнению с этим ещё один крик в подъезде? Всего лишь ещё один крик.

- Тогда почему ты назвал этих подонков подонками? Назвал бы их подручными Господа...

- Да вот, разжалобить тебя хотел. Думал, расплачешься...

- Ты циник! Циник и лицемер. Хихикающий в кулачок, издевающийся над каждою частичкой нашей души, нашей любви, нашей боли, мелкий, подлый, пошлый ангелочек. Ведь это ты плодишь всю ту гадость, в которой мы все захлёбываемся. Ты сам надругался над ней. И я вместе с тобой. Ты мучил её. Ты убил её. Зачем? Господу добавки захотелось?

- Она дозрела, Сергей. Сначала выкидыш. Операция. Потом она ушла из дома. Пыталась покончить с собой. Газ, таблетки... Её здорово рвало в больнице. Потом она ходила по общежитиям. И попала...

- На панель?

- На трассу.

- А теперь она где? Надеюсь, не в раю?

- Не в раю. Нет. Ужин окончен... А теперь спи. Я тебя разбужу.

Шаги, шаги.

Он ходит у меня над головой.

Шаги тяжёлые. Ноги давят на пол. Пол словно прогибается под давлением, бетонное перекрытие сжимает воздух, сдавливая его в узком пространстве подвала между полом и потолком.

А-а-а-ап!

У меня нарушено дыхание. Я вдыхаю воздух резко, рывком. Словно толкаю грудь изнутри, преодолевая сопротивление стянутой ознобом, окоченевшей кожи.

Я уже почти не чувствую режущую боль от впившейся в меня проволоки. Или тело моё мертвеет и становится нечувствительным к боли, или он (тот, кто разговаривал со мной... кто он?) и впрямь ослабил стальную эту хватку. А, может, просто выпустил из меня немного крови. Я ведь давно заметил - боль уходит вместе с кровью. Капля за каплей. И тело сдувается, словно воздушный шарик.

"Шарик не умер, Серёжа, он лёг отдохнуть!"

"Мам, а мы его разбудим?"

"Он крепко спит, Серёжа. Он будет долго спать, до утра. А утром придёт к тебе снова".

"Поиграть?"

"Конечно. Придёт к тебе поиграть".

Мне купили новый шарик. На следующее утро мне купили новый шарик. Того же цвета, что и лопнувший. Мне было пять лет. Я верил в сказки и в то, что воздушные шарики - живые. Они устают и ложатся спать. А утром просыпаются снова.

Но тот шарик был другой. Я понял это, едва взял его в руки. Где-то на складе или в магазине его щедро посыпали тальком - и он оставил белые следы на моих руках. Кислый запах резины. Тот, умерший шарик был другой. Перед тем как он умер я успел пару раз наполнить его водой из под крана. И раз восемь надуть. У него была очень бурная жизнь. Хотя и короткая.

Тот, новый шарик я выбросил из окна.

И смотрел, как он по длинной спирали медленно падает вниз. Медленно, словно до предела, до последней возможности затягивая своё полёт, продолжительность которого (они как будто знал это) равна была продолжительности короткой и пустой его жизни. То, что было в нём и то, что было вне его - было одно и то же. И сам он был лишь тонкой гранью, отделявшей одну пустоту от другой. И если бы грань эта исчезла вместе с исчезновением его самого, то лишь позволило бы одной пустоте слиться с другой, но пустота осталась бы пустотой, какой была всегда. Ничто было до него, ничто - было его жизнью, и ничто осталось после него.

Он сам был заменой иной пустоты, которая казалась мне живой. И только прощальный полёт этот подарил ему на несколько секунд некую иллюзию существования, ведь только в это время пустота внутри него двигалась относительно пустоты вне его, словно бы и впрямь ничто стало живым.

Ничто - дыхание моё. Ничто вокруг меня. Ничто во мне. Я наполнен им, я напитан им.

Когда меня выпотрошат изнутри - останется только то, чего никому и никогда у меня не отнять. Моё личное, собственное ничто.

На месте, где когда-то был я воздух долго не будет зарастать.

Потому что ничто моё переживёт меня и надолго ещё останется в этом мире, словно след от сотворённой им жизни.

Но вот... Тишина.

Шаги стихли. Он остановился.

Что он делает? Решает мою судьбу? Да нет, похоже, решение он уже принял. Или думает, как решение это выполнить? Едва ли, у него, скорее всего, всё давно продумано и всё приготовлено для того, чтобы исполнить задуманное им.

Может быть, он просто смотрит на часы? Пора, не пора... Я иду со двора!

Он идёт. Подходит к двери. Какой-то звон, звякание металла. Тонко-тонко. Знакомый звук, знакомый. Если инструменты в сумке или портфеле сложены слишком плотно, слишком близко друг к другу и не разделены по ячейкам, и не убраны в футляры - при встряхивании звук будет именно такой. Они бьются друг о друга. Они портятся. Это неаккуратно. Совсем неаккуратно.

Да, он это понял. Шуршание. Еле слышные стуки. Шелест. Он раскладывает инструменты. Возможно, протирает их. Сортирует. Режущие - в одну сторону. Колющие - в другу. Пинцеты. Лопатки. Шприцы. Жгуты. Бинты. Колбы, пробирки, ампулы (да, там есть и стеклянные предметы, определённо есть - я узнаю их по звуку).

Вздыхает... Да, это занятие утомляет. Но он его не бросит. Я точно знаю, что не бросит. Это самая важная часть подготовки к ритуалу. Каждый предмет должен быть на своём месте.

Раньше, в портфеле, все предметы лежали вперемешку. Бессистемно. Но это годилось для лёгкой закуски.

Ночь в раю.

Чёрт возьми, я же слепну! Слепну!

Какая разница - открыл я глаза или закрыл их.

Выпусти кровь! Ещё немножко крови!

Она залила мне глаза.

Пойдём, пойдём со мной. Я покажу тебе то место, где увидел голодного рыжего щенка с большими тёплыми глазами...

Утро.

Я сижу на ступеньках перед входом в гостиницу.

В новом спортивном костюме. Тёмно-синем, с белыми полосками.

Конечно, я опять его испачкаю. И буду ходить с грязным пятном на заднице. Едва ли Ангел снова побежит в магазин за покупками (он и так ворчал, что из-за отсутствия нормально сервиса вынужден рано вставать и ходить по всему городу, пытаясь найти хоть что-то приличное, достойное сына небес и верного его помощника, а тут повсюду бананово-мандариновый базарный ширпотреб... нет, это носить не будет! никогда!).

Да, несмотря на столь ранее время ему удалось найти два приличных костюма. Один из них на мне. Я его пачкаю.

Мне просто нравится сидеть на ступеньках, смотреть на газон с ярко-жёлтым ковром одуванчиков, на высокие кусты отцветающей сирени, на высокую берёзу с потемневшей от времени корой, что растёт у самого входа в гостиницу, и так близко, что ветви её при порывах ветра едва не касаются окон.

Я смотрю на мир, в котором по странной случайности я всё ещё живу.

Солнце высоко забралось в синее, прозрачное небо. Свежее, отдохнувшее утреннее солнце. До полудня - в самый пик небосвода будет уверенно и упрямо лезть оно, цепляясь лучами за синий выгнувшийся воздух.

Я греюсь, вытягивая руки, подставляя их под тёплые лучи.

Я жду Ангела. Он пошёл забирать машину из гаража.

Мудрый, предусмотрительный Ангел. Конечно, оставить такую роскошную машину на открытой стоянке - наверняка потерять её. Или получить в совершенно изуродованном виде. А это ведь тоже райский реквизит.

Интересно, а за хуй сколько ему насчитают? Наверное, дешевле, чем за "Мерседес", но всё таки - сколько?

Впрочем, это может быть просто фаллоимитатор на гидроприводе. Такой и оторвать не жалко - всё равно радости от него никакой.

Или, может быть, Ангел сам создаёт для себя тела. А вот "Мерседес", допустим, не может. И одежду вот вынужден в магазине покупать. Хотя, когда Ангел создавал мир - одежды он не создал. Одежду придумали люди. Так что всё логично. А с едой как? Деревья то и плоды он должен уметь создавать. И птиц, допустим, пусть даже и не бройлерных. Но еду мы тоже в магазине покупаем.

Честно говоря, похоже, что Ангел вообще ничего не умеет создавать.

Как же тогда его рассказы?

Или Бог успел лишить его способности творить, оставив лишь способность отрезать кусок за куском от уже сотворённого?

А если...

И тут я услышал громкое сопение.

Я повернул голову. К правому моему боку, совсем близко подобрался рыжий длинноухий щенок. Вытянув морду, он обнюхивал меня, почти уткнувшись тёмным, мокрым носом своим в длинную складку на куртке. Ноздри его непрестанно сжимались, он сопел и пофыркивал так сильно, что пара капель вытекла из носа и пробежала по шерсти. Он в конце концов увлёкся и ткнул в меня носом. И сразу же, несколько оторопев от своей смелости, подался назад, споткнулся - и бухнулся на задние лапы, широко, словно медвежонок, расставив их и вытянув вперёд чёрные их подушечки.

Глаза его, лукавые и немного печальные (печальные на всякий случай - вдруг у меня есть что-нибудь очень, очень вкусное), смотрели на меня пристально и неотрывно.

Ему, похоже, было скучно. По крайней мере до тех пор, пока он не увидел меня. И, похоже, он был совсем одинок. Ошейника, по крайней мере, на нём не было.

Щенок высунул язык и облизнулся.

- А у меня ничего нет, - сказал я.

Это, кстати, была чистая правда. Мы с Ангелом, после недолгих раздумий, приняли решение в гостинице не завтракать и даже ничего не брать в магазине, дабы не подвергать свои желудки ненужной опасности (Ангел к тому же утверждал, что вся земная пища - полная дрянь, но есть дрянь полная, а есть дрянь с некоторым количеством перевариваемых и кое-как усваиваемых питательных веществ). Карманы мои были совершенно пусты - остатки денег я отдал Ангелу, резонно рассудив, что окончательно ушёл от прежней своей жизни, а, может, и от жизни вообще. И в этом новом состоянии деньги мне менее всего нужны.

Щенок, словно поняв смысл моих слов, чихнул разочарованно и, поднявшись, побежал прочь, запрыгал вниз по ступенькам, высоко подбрасывая лапы.

И (уж не знаю толком, почему) в тот момент почувствовал я, как зависть, острая, сердце колющая зависть охватила вдруг меня.

Мне захотелось вдруг плюнуть и на спасение своё, и на обещанный мне ужин в райских чертогах - и побежать так же вслед за рыжим, мохнатым, тёплым этим комочком и забыть, забыть всё, кроме солнечного этого утра, самого чистого утра, первого от сотворения жизни во мне.

А всё остальное, все дни, что были до того и все их события - пусть будут лишь тяжёлым, путаным предродовым сном, что пришёл ко мне в кроваво-красном сумраке матки.

И сука-Бог, облизав меня языком, пусть подтолкнёт меня носом в мокрый зад, чтобы бежал, бежал я без устали по высокой траве, задрав счастливую морду к самому небу и взлаивая высоко и звонко, переполненный счастьем простой и чистой жизни.

Эх, мохнатый! Ничего, ничего у меня нет.

Я родился слишком давно.

Прошелестели шины и скрипнули тормоза.

Ангел, подрулив вплотную к ступенькам, остановил машину. Опустил стекло и махнул рукой.

- Садись, давай. Глаза у тебя какие-то... Смотрю, замечтался совсем. Да, утро располагает.

- Куда теперь? - спросил я, садясь в машину.

- Куда-нибудь, - весьма неопределённо ответил Ангел. - Теперь уже всё равно. Нам недолго... осталось.

И мы поехали.

- Память...

Что? Что он говорит?

- Всё осталось с тобой. Внутри тебя. Твой разум ничего не знал о тебе. Он ничего не смог унести с тобой.

Дорога летит под колёса. Белые полосы мелькают, сливаясь, разделяясь, то отставая от нас, то забегая вперёд; белые, быстрые полосы. Словно отмеряя последние километры последнего нашего пути; быстро, судорожно, суматошно отрезая метр за метром, кусок за куском чёрно-белую эту дорогу.

- Вспомни... вспомни её.

- Зачем?

- Это нужно.

- Что дозреть?

Ангел улыбается. Широко, беззаботно. Не оскал, не ехидная усмешка - добрая, чистая, открытая улыбка.

Ах, вспомни. Вспомни светлое, приятное...

- А если бы даже и дозреть... Серёжа, Серёжа, глупый ты человек! Так ли уж много надо, чтобы стать счастливым и беззаботным? Как младенец... Или, допустим, щенок на весенней травке...

- Что?!

Он опять копался во мне. Перебирал хищными своими пальцами то немногое, что у меня ещё осталось. Ну хватай, хватай! Копайся, барахольщик!

- Опять в череп полез?

- Серёжа, твои слабости у тебя на лице написаны. Большими буквами. Что, надоело? Сложной стала жизнь?

- Оставь меня в покое!

- Оставлю, Серёжа, непременно. Один на один. С нею.

- Зачем? Мне не нужно это, не нужно. Я прошёл через это. Один раз. С меня хватит.

- По другому нельзя. У нас, Сергей, порядок. Строгий порядок. Положено одно свидание. Обязательно.

- С кем? С призраками?

- С самим собой.

Он перестал улыбаться. Он серьёзен. Нахмурен.

Сосредоточено смотрит вперёд. Он ждёт.

Я знаю точно - пока я не поддамся его уговорам и не соглашусь на последнее это свидание, мы никогда не пересечём незримую черту, последнюю, но самую важную черту, которая отделяет нас от неземного его мира, от ИНОГО мира, в котором начнётся моя ИНАЯ жизнь.

Мне придётся через это пройти. Или мы так и будем ехать, ехать, ехать вперёд до бесконечности прокручивая колёсами суматошно бегущую дорогу, не в силах ни вырваться за пределы этого захватившего нас нескончаемым движением пространства, ни остановится в какой-либо точке его.

- Вспомни... Вспомни её... Вечер был тёплый. Оранжевый свет на белых панельных домах. Хлопают двери в подъездах. До самого вечера ты просидел на скамейке у дома. С перекошенным лицом, сжав кулаки. Не хотел плакать, но против твоей воли слёзы текли у тебя по щекам. Они такие своенравные, эти слёзы. Им кажется, что надо бежать по щекам. Они и бегут. Нет, никто на тебя не смотрел. Прохожим было на тебя наплевать. Так ты сидел до самого вечера. А вечером поднялся и пошёл домой. Ты знал, что она уже дома. Ты увидел, как она входит в подъезд. И, выждав несколько минут, пошёл вслед за ней. Странно, почему она не отправилась к маме? После того разговора ей не стоило встречаться с тобой... Ах, да! На работе начальник отправил её получать канцелярские принадлежности для офиса. Папки, степлеры, скрепки... Она хороший офис-менеджер... Была им... Возможно, мама звонила ей. А что было бы, если бы дозвонилась? Как много случайностей в жизни, как много... Она, похоже, ни о чём не подозревала. Просто вернулась домой после работы. Ты вошёл в квартиру почти сразу за ней. Она даже не успела снять туфли...

Его голос становился всё тише и тише.

Я словно засыпал под однообразную, размеренно звучащую мелодию его голоса. Тёплая, липкая, вязкая темнота наплывала на меня, длинной волной накатывала и тянула, хватала, тащила вслед за собой куда-то в бездну. Тяжесть уходила из ног. Мне казалось, я переворачиваюсь вниз головой. И голова моя, словно наполняясь дробью, становится всё тяжелей, тяжелей, тяже...

Грохот! Удар!

Трещины прошли по дороге, разрывая её на куски.

Чёрная яма выросла передо мной.

Пустота. Бесчувствие. Незримость.

Яма, наполненная темнотой.

И я полетел, полетел в темноту, вытянув руки вперёд, чтобы через долгие, бесконечные минуты мучительного этого полёта коснуться дна, самого дна ямы.

Яма - повелитель загробного царства.

Отшельник сидел в пещере. Пришли разбойники и убили его. Они украли быка и не хотели оставлять в живых свидетеля греха своего.

Бычья голова на плечах отшельника. Разбойники мертвы.

Смерть властвует. Смерть необорима.

Не пытайтесь убить смерть! Она наденет бычью голову и разорвёт вас на куски.

Яма - владыка моей души.

Я на дне твоём, Яма. Бычья морда твоя склонилась надо мной. Дыхание твоё - на моём лице.

Лучший друг Всевышнего. Бык с кухни его.

Надень свою голову мне на плечи.

Буду лежать в темноте.

- Ой, ты пришёл уже! Так быстро, я думала - ты позже сегодня будешь.

Она снимает туфли. В узком коридоре это делать не слишком удобно, она теряет равновесие и задевает вешалку плечом. Одинокий плащ на вешалке, забытый там ещё с весны, вздрагивает, словно разбуженный неожиданным этим толчком. На мгновение рукава его подлетают вверх.

- Ой, чуть плащ не уронила! Слушай, ну ты прямо за мной шёл. И как я тебя не заметила?

- Ничего удивительного...

Я не узнаю свой голос. Он хриплый и очень низкий. Спазмы, все эти часы спазмы беспощадно давили горло. От напряжения деформированы связки.

- Голос у тебя... Простудился, что ли? И глаза...

Она надевает тапочки. Подходит ко мне. Близко-близко. Смотрит мне в глаза.

- Что? Что с ними?

- Да опухли они. Серёж, что случилось? Ты прямо как больной. Или действительно заболел?

Она разворачивается. Идёт на кухню.

Я остаюсь на месте. Я не могу войти.

Войти - значит начать. Войти - значит переступить черту. За эти часы я слишком много пережил. Нет, всё это не могло быть лишь напрасной тратой боли. Тратой энергии. Самой жизни.

Для чего я сотни раз переживал наше расставание? Неужели только для того, чтобы вот так просто, в который уже раз, войти в эту квартиру, войти в эту прежнюю, ровно текущую жизнь - и остаться в ней, в её потоке, что состоит из сотен таких знакомых мелочей, привычных, ежедневно повторяющихся и потому всегда предсказуемых событий?

Не знаю, чутьё ли, наитие ли какое подсказывало мне, что стоит сделать лишь шаг, только один шаг вперёд - и необоримая сила кипевшей во мне ненависти (нет, не к ней... не к ней... к чему и к кому угодно, но не к ней... разве только - к самому себе) подхватит меня и навсегда вышвырнет прочь из будничного этого потока. И все предметы вокруг меня : столы, стулья, шкафы, платья, полотенца, халаты, занавески, пыльные подоконники, старая замазка на окнах, герань на балконе, старый гвоздик, закатившийся под отставший от стены линолеум - всё это, подхваченное и закруженное в вихре безжалостной этой силой сгинет, исчезнет у меня на глазах, и я, породивший смертоносный вихрь, сам буду сметён им. Навсегда.

- Ну что ты в дверях то стоишь? Проходи скорей.

Хорошо. Я зайду.

Я иду на кухню. Захожу.

Она стоит у стола. Нож. Разделочная доска.

- Лук надо будет порезать... Картофель тоже... Воду включи, пожалуйста.

- Я у мамы твоей был.

Она не вздрогнула. Не удивилась. Похоже, вообще не восприняла эти слова как что-то важное. Просто спросила...

- Денег не занял? Нам бы сейчас не помешали.

- Не занял.

- А ездил тогда зачем? С работы, наверное, отпрашивался... Она обедом тебя покормила?

- Напоила. Лимонным напитком.

- И всё?

- И всё.

- А ездил тогда зачем? Неужели опять ругались? Нет, чувствую, мне вас опять мирить придётся... Ну открой же кран, наконец!

Ты вернёшься к ней. Рано или поздно ты вернёшься. Или уйдёшь к другому. Или уже ушла.

Какая разница - сегодня или завтра? Или через год?

Всё бессмысленно. Бесполезно.

Жареная картошка с луком. У нас нет мяса. Это дорого - есть каждый день мясо. Ничего страшного. Скоро станет легче. Скоро станет совсем легко.

Потому что скоро всё закончится.

Потерпи, любимая. Я больше не буду тебя мучить. Не буду мучить себя. Не буду раздражать требовательную, строгую твою маму. И отец твой, должно быть, обрадуется, узнав, что разлука с дочерью оказалась куда короче, чем он ожидал...

Вода. Тонкая струйка. Подставь руки под воду, любимая. Она прохладная. День был очень жаркий. Это очень приятно - охладить руки, подержав их под струёй воды.

- Слушай, у нас и масло кончается...

- Она сказала... мама твоя сказала...

Голос мой истончается, рвётся. Не фразы - куски.

Что ты смотришь на меня? Чего ты ждёшь?

- Ну, что она тебе наговорила?

Я не могу это повторить. Даже по слогам.

У-тебя-есть-другой-ты-уйдёшь-к-нему... У-тебя-есть...ты-уйдёшь...

- Говорила, что ты ей жаловалась на меня. И что ты очень устала. От меня. От нашей жизни. От всего.

- Да уж... С тобой устанешь. Но зачем?..

Она посмотрела на меня. Взгляд её стремительно холодел. Становился чужим, жёстким, колющим. Словно я, сам того не зная (о, нет! зная, ещё как зная!) произнёс некие запретные слова, часть чёрного, страшного заклинания, остановить действие которого никто уже не в силах.

- Зачем ты мне всё это повторяешь? Зачем ты всё за ней повторяешь?

- Но ведь ты была у неё? Ты ходила к ней?

- Какое тебе дело?!

Она сорвалась на крик.

Чёрт, чёрт, чёрт... Неужели я прав? Неужели я прав со всеми своими бредовыми мыслями и дурацкими подозрениями? Она же взволнована. Она вышла из себя. Что я задел? Какую болевую точку?

- Что значит - "какое дело"? Я же муж, в конце концов. Пока...

- Вот именно - "пока"! Ты мне и в самом деле надоел. Надоел со своими проверками!..

- Какими ещё проверками?

- А зачем ты к ней ходил? Что выспрашивал? Ищейка чёртов!

- Не смей так говорить! Она сама меня пригласила. Она сама начала разговор...

- Ты к ней через весь город тащился. Ты не хочешь ни о чём со мной разговаривать. Не веришь ни одному моему слову. Я для тебя - ничто, пустое место. А к ней ты побежишь, по первому же звонку. Чтобы узнать обо мне какую-нибудь гадость!

- А не ты ли эти гадости ей и рассказываешь? Ты всё время требовала, чтобы мы почаще навещали твою маму. Ты во время ссор бегала к ней плакаться в передник. Ты...

- Не смей это вспоминать! Подлец!

Я словно ждал этого. Этого исхода...

- Чёрт, за что я только тебя люблю... За что?

За что? За запах костра в светлом осеннем лесу. Костра, который мы разожгли. И пытались испечь картошку. С картошкой тогда ничего не получилось. Мы слишком долго целовались. Картошка сгорела. Чёрными, перемазанными в саже и земле пальцами мы пытались расковырять хрустящие, крошащиеся угли, надеясь добраться до жёлтой мякоти. Обжигались... Смеялись. Нам было весело. Ничего не осталось. Сгорело. Всё сгорело.

Было весело.

Темнело. День уходил. Накрапывал дождь. Мы сидели, обнявшись, накрывшись одной курткой. Одной тёплой курткой, что была у нас двоих.

И капли стучали по листьям. И листья, расцвеченные красным закатным небом, и листья, наполненные жёлтым медовым летним солнцем, подрагивали чуть заметно, как будто стряхивали с узорчатых краёв своих холодную осеннюю влагу. Но тепла в них становилось всё меньше. И краски их тускнели и исчезали под слепым бледно-серым покровом тронувшего их октябрьского холода.

"Пойдём домой..."

Дождь заливает костёр. Угли шипят рассержено. Белый дымок вьётся над горело-чёрным кругом.

"Пойдём... На электричку бы не опоздать..."

- Она сказала, что ты уйдёшь от меня. Ты ей говорила...

- Конечно уйду! Теперь уж точно уйду. Тебе просто наплевать на меня. На мои чувства. На всё, что у нас есть. Для чего я тебе нужна? Что было кого мучить? Или тебе самого себя мало?!

- Ради тебя... Слышишь? Только ради тебя я всё это терплю. Весь этот идиотский, бессмысленный, бесполезный мир. Вот эту вот жизнь! Эту вот!.. Хорошо, давай. К мамаше своей стала бегать? Давай! Замечательно! Вон? Да, убирайся! На здоровье!

- С тобой вообще невозможно... Ну зачем... Даже теперь, когда можно было бы всё спокойно... Ужинать могли бы спокойно... Ну что?! Что?! Ты же больной человек! Больной! Ты же превратился в психопата. Ты бредишь уже наяву.

- Я нормален.

- Все психи так говорят. Все, до единого. Ты на себя посмотри. Подойди к зеркалу и посмотри. Больной человек! У тебя глаз почти не осталось. Пустота одна, смотреть страшно.

- А кто виноват? Не ты ли с идеями своими? "Давай просто жить... как нормальные люди... надо успокоиться... дом... работа" Где он, этот дом? И где она, эта работа? Четыре года усилий - и к чёрту. Ноль в результате. Ноль! Я же был избран! Отмечен! Вознесён! Мне в детстве святые снились...

- Замолчи! Я прошу тебя!

- ...Мне был заповедован мир! Вселенная!

- Идиот! Я не могу больше слушать твой бред!

- Я был покрыт серебристым плащом! Я скакал на единороге! Господи, какими идеями, какими идеями я был полон! Любовь, милосердие, всепрощение... Чушь! Я же точно, точно знал, как заставить этот мир исчезнуть. Как заставить людей загрызть друг друга насмерть. Как заставить их возненавидеть друг друга. Той ненавистью, которая сейчас им просто недоступна. Я создал совершенную ненависть. Идеально чистую. Без малейшей примеси. Ненависть, которая существует сама по себе. Не нуждается ни в каких обоснованиях и оправданиях. Ненависть, которая питает сама себя. Это же совершенное оружие! Я был на пороге величайшей власти!

- Ты был на пороге дурдома. Ты ещё в институте какую-то дрянь пробовал. И мне пытался подсунуть. Говорил об изобретённом тобою средстве. Очищение сознания... Иллюзии... Шарлатан! Ты же захлёбывался своими речами! Ты был несчастный, маленький, озлобленный на весь мир человек. Что ты за бред ты тогда нёс? Непрерывно болтал что-то о власти, бессмертии... И мести, мести, мести! Ты всем готов был мстить, всем! Почему? Ради чего? Ты и сам не мог толком объяснить. Но у тебя тогда были глаза. Несчастные и добрые глаза. Как щенок... запуганный, дрожащий щенок. Он тявкает, а его хочется взять на руки. И согреть. Я думала - твои слова... Это просто самозащита. От мира. И самого себя. Я думала, что смогу тебя отвратить... спасти... Бесполезно... Тебя не вылечить.

Она заплакала. Громко, навзрыд. Она закрыла лицо ладонями. Слёзы проступали между пальцами и катились вниз.

- Я устала! Невозможно... Я не могу больше! Я не могу смотреть на тебя! Ты же белый! Как мертвец!

Она не выговаривала - выкрикивала каждое слово. И слова эти, резкие, острые, безжалостные как будто резали, разрывали её изнутри.

Она повернулась. Побежала к входной двери.

Невозможно.

Это неправда! Она не права... Она не может уйти. Она не может бросить меня. Она не имеет права так поступать!

Я что - самый растленный человек на земле? Самый худший? Палач? Преступник?

За что мне это всё? В чём она обвиняет меня? В том, что я не такой как все? И не могу быть таким как все? Не могу слиться с общим фоном, исчезнуть, раствориться? Даже незаметный, даже самый ничтожный среди живущих в этом мире - здесь, на суверенной территории своей жизни я ещё кто-то, у кого есть имя. Душа. Сознание. Боль.

Здесь я - творец. Здесь, пусть только здесь будет создан мир...

Нет, не права! Нельзя так!

Потеряла голову... Слепота. Слёза застилают глаза. Она задела плечом косяк двери. Поскользнулась в коридоре... Старые тапочки. Старые, стоптанные домашние тапочки. Они вечно скользят по линолеуму. В них нельзя бегать. В них даже нельзя слишком быстро ходить.

Я кинулся вслед за ней.

Только не так! Не сейчас!

Куда она пойдёт? В слезах... в истерике... На улицу? Вот так и пойдёт? С обожённой слезами красной кожей вокруг глаз. Растрёпанная. Измученная. Беззащитная.

Нельзя же так! Нельзя!

Я схватил её за плечо.

Не надо было так делать. Нет, не надо. Я напугал её. Потом уже понял, что напугал... Потом...

Она попыталась оттолкнуть меня. Ударила меня по руке. Закричала. Забилась с истерике.

Я попытался зажать ей рот. Страх... Вдруг услышат?

Чёртов этот, мерзкий страх. Перед улицей. Перед соседями. А им то какое дело? Мы бы подыхали у них на глазах - никто и не взглянул бы. Разве только - обшарили бы карманы... На трупах.

Пусть бы слушали. Пусть бы оглохли, твари! Твари, грязные твари!

Вы лезете в мой мир! Вы лезете в меня! Внутрь! Внутрь!

Вы все хотите изгрызть меня. Разорвать в клочья.

Я - ваша радость. Единственная маленькая радость в сучьей вашей беспросветной жизни. Ползите. Хватайте! Жрите! Жрите! Вас самих когда-нибудь зажарят! А кости зароют в навоз.

В навоз! В грязь!

Компост. Человечий компост. Сколько вас ушло? Мразь за мразью, грязь за грязью!

Аминь!

Страх. Липкий, потный, противный, с детства прочно приросший к душе страх. Маленький, дрожащий человечек, сидящий со свечкой в тёмном чулане черепа.

Разум, не ты ли его притащил с собой? Для чего? Чтобы он рассказывал мне страшные сказки в то время, когда ты спишь?

Он толкнул меня! Гад! Сиди, сиди тихо!

Я отбросил её назад. Так резко... Слишком резко.

Она потеряла равновесие. Споткнулась. И, пролетев по инерции вперёд, ударилась головою о край стола.

Она вскрикнула.

И медленно осела на пол, схватившись за висок. Чёрная струйка текла у неё по руке.

Она прошептала что-то... Я не расслышал. Не мог разобрать. Я не мог ничего понять.

Всё так быстро... Страшно...

Туман. Кислый запах догоревших углей. Они хрустят и крошатся под нашими ногами. Мы возвращаемся домой. Мы не обходим костёр. Мы идём прямо по нему. Он всё равно уже погас. Не опоздать бы на электричку...

Она завалилась на бок. Упала.

И под щекой её показалась тёмно-красная лужица.

Лена... Так не нужно. Не нужно.

Это же ерунда всё, правда? Сейчас мы всё сделаем по другому. Совсем по другому. Ты вернёшься с работы. Я приду вслед за тобой.

Мы вместе почистим картошку. У нас всегда быстрее получается, если мы чистим вместе. Потом пожарим её. И сядем ужинать.

Я ничего тебе не скажу. Ни единого слова... Нет, конечно. Молчать тоже плохо. Я расскажу тебе историю. Смешную историю. Ну вот, например, поехал у нас один из сотрудников водопровод на даче делать...

Не надо! Встань!

Я кинулся к ней. Пытался поднять её. Пытался зажать ей рану ни виске. Прикладывал ухо к её груди. Даже вспомнив какие-то, чёрт знает когда забытые плакаты, пытался сделать ей искусственное дыхание.

Она смотрела на меня. Смотрела своими недвижными, широко открытыми глазами.

И, понимая всё и не желая ничего понять, я сжимал её в объятиях. Целовал её. Говорил её что-то... Кажется, просил прощения. Или пел колыбельные. Мне казалось, что ей ещё больно. И она плачет. И надо её успокоить.

Она холодела. Я поднял её на руки и понёс в комнату. Положил на диван и укрыл толстым шерстяным пледом. Попытался подложить под голову подушку.

Но голова её всё время запрокидывалась назад и зрачки закатывались... Она как будто пыталась поймать меня взглядом.

Это было невыносимо. Страшно. Я не выдержал.

Отошёл от дивана.

Она...

Слово "мертва" я не мог произнести. Это было невозможно. Невозможно!

Не должно было быть. Чушь!

Что-то не так. В мире что-то испортилось. Какое-то колёсико вылетело из механизма. Это сбой. Временный сбой. Сейчас вернётся механик. Всё починит. Отремонтирует. И всё... опять...

Ну почему нельзя назад? Хоть на пять минут открутить время назад? Никто не заметит. Клянусь!

Тишина. Только в кухне льётся вода из крана. Мы оставили его открытым. Мы? Нет, теперь уже я. Я один.

Я вернулся на кухню.

Нож. Разделочная доска на столе. Хлебница открыта. Сковородка на краю плиты.

Угол отбит у стола. Край скола - неровный. И, если пальцем провести - шероховатый. Опилки вроде, прессованные.

И лужа под столом. У нас такие и раньше были. Когда холодильник размораживали. Потом приходилось вытирать...

А вдруг... И не было ничего?

Быть может, она просто устала и прилегла на минуту отдохнуть? Может, надо просто подождать? Минут через пять она встанет. И пойдёт готовить ужин. А я помогу. Обязательно помогу. Почистить... Нет, лучше лук порезать.

Я взял нож. И увидел, что руки мои - в крови. Подсохшей уже крови.

Нет, не придёт. Никогда.

Я закрыл кран. Ждать бесполезно.

И снова вернулся в комнату.

Я старался не смотреть на диван. Только краем глаза... успел... пятна, пятна на подушке. И пятна на пледе.

Я сел на краешек стула. И закрыл глаза.

Ну что, господин страх, вы успокоились? Нет, она не будет больше кричать. Задуйте свечку, ложитесь спать. Вы премного меня обяжете, если не проснётесь больше никогда. В конце концов, всё вы могли сделать - вы сделали.

А разум... Конечно, заявится скоро. Опять будет что-то говорить. Советовать. Где он раньше был, сволочь?! И где он сейчас?

Топот ног по лестнице. Пробежали. Сверху вниз. Где-то далеко хлопнула дверь.

Добрые глаза... Как у щенка...

Да, когда то в детстве... Меховой шарик прыгает по комнате. Урчащий, тявкающий шарик. Тёплый, влажный язык. Большие удивлённые глаза. Коричневые с золотистым.

Сейчас холодно... И так одиноко.

Щенок, почему ты оставил меня? Куда ты убежал? Я ведь такой же как ты. Не лучше. Не умнее. Не сильнее.

Просто у меня что-то с глазами. С ними что-то случилось. Их нет.

Это Леночка так сказала. Она знала... Видела...

Звуки влетают в комнату.

Смех. Разговоры. Мы оставили форточку открытой. Закрою теперь я... я один.

Или пусть остаётся открытой? Это ведь тоже... память.

Какое страшное слово - память.

Какое мёртвое, неподвижное, страшное слово.

Там, за окном, другой мир. Там всё по другому. Там люди идут по улице, возвращаясь с работы. Там выбивают ковёр, развесив его на низком школьном заборе. Там стучат костяшками домино. Там копаются дети в песочнице. Там пытаются завести машину, толкая её по узкой бетонной площадке перед гаражом. Там живут. Там все живы. И никто не знает... И наплевать... всем.

Там своё течение. Своя река.

Всё проносится мимо. Минута за минутой. Час за часом.

Стемнело. Наступила ночь.

Я сидел в кресле. Недвижно. Не зажигая свет, в темноте.

Мне казалось, что если я буду сидеть вот так вот - долго, очень долго, то смерть, которая бродит по тёмной этой комнате обязательно наткнётся на меня - и, сжалившись, костлявой, иссохшей ладонью своею сдавит мне горло.

И тогда... Хотя бы тогда я увижу Лену. Живой.

Мы оба будем мертвы. И оба живы. Где-то там, куда мы уйдём. Уйдём из этой квартиры. Из этого дома. Из этого мира.

Уйдём вместе.

Но смерть не пришла. Пропустила меня. Или её к тому времени уже не было в доме? Может, смерть сама не ожидала того, что произошло - и, схватив так внезапно доставшуюся ей жизнь, ушла... Поспешно, словно сбегая из проклятого этого дома.

Убежала. Или ей просто противно до меня дотрагиваться?

Ничего. Мне самому противно.

Я лёг на пол. И закрыл глаза.

Хорошо бы теперь... Снять люстру, верёвку на крюк - и голову в петлю.

Нас когда-нибудь так и найдут. Её - на диване, меня - под потолком. Осмотр, протокол.

На носилках - наши тела. Раздувшиеся, зловонные. В трупной зелени.

Осмотр. Фотографии.

"Выносите...".

Не хочу! Слышите? Не хочу, не допущу этого!

Полюбуетесь на моё тело? Или на её? Будете щёлкать фотоаппаратом? Травить похабные анекдоты над нашими трупами? Прикладывать к нам рулетку?

Что вы замерите этой рулеткой? Наши поцелуи, наш смех, наши слёзы, наши сердца, любовь, сама жизнь наша уйдёт от вас безвозвратно. И бесследно.

Нас не было в этом мире. Мы показались вам. Почудились. Что-то мелькнуло перед вами. На долю секунды, на мгновение. И исчезло. Это так... размытое что-то. Обрывок давнего сна.

Не обращайте внимания. Всё прошло. Да и не было ничего.

Ничего. Именно так! Так и будет. Я позабочусь об этом.

Я открыл глаза. Встал. Подошёл к дивану.

Свет уличных фонарей едва доставал до нашего окна. Но и в этом свете, слабом, едва проникающем сквозь оконное стекло, я мог разглядеть её. Леночку, мою Леночку. В последний раз я смотрел на неё. Старался запомнить каждую черту её лица. Каждую чёрточку. То, что я ласкал когда-то. Целовал. Нежно гладил ладонью.

Я хотел сохранить это. Во мне. Теперь это могло жить только во мне.

Но не здесь! Не в этом доме!

Я откинул плед. Взял её тело на руки. Поднял её. Понёс.

Я положил её в ванную. В темноте. Едва не упал, качнулся вперёд, плечом ударившись об острый край ванной.

То ли от волнения, то ли от нагрузки сердце забилось так быстро, словно захлёбывалось переполнившей его кровью.

Руки дрожали. Я едва нащупал выключатель.

Я заранее прикрыл глаза и свет не ослепил меня. Но всё равно - он показался мне ярким. Очень ярким. Я никогда не замечал, что у нас в ванной комнате такой яркий свет.

Я зашёл на кухню. Вынул из-под кухонного шкафа хозяйственный ящик. Достал топорик для рубки мяса.

Потом сходил за пилой-ножовкой.

Вернулся в ванную комнату.

И всё время повторял шёпотом : "это не она... теперь это не она... это не её тело... она ушла... ушла... не она".

Но это тело, в ванной... Оно было так похоже на её тело. Очень похоже.

Я снял с неё одежду. Бросил в полиэтиленовый мешок. Потом взял топор...

Нет, кровь не хлестала. По моему, она хлещет только из живых.

Крови было много. Она текла. Потоками. Но просто текла. Не хлестала.

Истерика это была или что-то ещё - не знаю. Припадок какой-то. Я плакал, просто захлёбывался слезами. Задыхался. Спазмы...

Она исчезала. Уходила от меня. Окончательно. Тело её... Любимое, драгоценное... Удар за ударом... Кости ножовкой.

Меня качало. Вырвало...

Я не мог, не мог слушать жуткий этот звук. Звук металла, режущего кость.

Господи, помоги мне! Добрый, всемилостивый! Помоги мне довершить страшное это дело!

Я раскладывал части её тела по пакетам. Обкладывал их газетами. Пакеты плотно завязывал. И выносил в коридор.

Пакетов этих накопилось много. Штук восемь. Или десять.

Потом я снял одежду и с себя. Жаль только, что не мог и себя разрезать на куски. Но кто бы тогда позаботился о нас?

Нет, не страшно. Умирать не страшно. Надо только ничего не оставить после себя. Никаких следов.

Свою одежду я тоже бросил в пакет. Туда же бросил плед и подушку. Вытер пол в ванной и на кухне.

И принял душ.

Я мылся быстро - боялся, что кровь, пропитав газету, натечёт и в коридоре.

Потом оделся.

Пакеты выносил долго - почти час. Один за другим. В мусорный контейнер.

Похороны - чушь. Никакого праха. Никаких крестов.

Крысиный помёт.

Улица была пуста. Ночь. Ни одной пьяной компании. Впрочем, плевать на них. На всех. Мне никто не помешает. Никто.

Из дома я принёс две бутылки - с ацетоном и с лаком для мебели. Вылил их содержимое в контейнер. Поджёг свёрнутую в трубку газету. И бросил её на облитый ацетоном пакет.

Пламя взлетело вверх. Жирный, зловонный дым пополз по деревьям, как будто накрывая их и прижимая к земле. Контейнер, много раз до того поджигаемый нерадивыми дворниками, пылал теперь, словно печь в крематории. И там, в куче его мусора, сгорала у меня на глазах плоть самого дорогого моего человека.

Моей Леночки.

Я стоял и смотрел на огонь. Долго. Пока он не погас.

Возможно, она и не сгорела до конца. Тело очень трудно сжечь до конца. Но если и остался обугленный прах или даже куски тела - это не она. Это уже точно не она.

Я вернулся в квартиру. На пять минут. Чтобы взять деньги.

Мне нужно было уехать. Прочь. Подальше от этого места. Чтобы и моё тело не нашли. Меня ведь некому сжечь.

Майский рассвет - ранний. Когда я вышел из подъезда - уже рассвело.

Какой-то мужик с собакой гулял по двору и, зажимая нос, брезгливо косился на контейнер.

Задыхайся, сволочь! Это тебе подарок от меня. Напоследок.

Я пересёк двор. Прошёл мимо соседнего дома. Вышел на шоссе.

Поднял руку. И минуты через три услышал скрип тормозов.

- Ну вот... Легче теперь? У меня вода в бутылке, минеральная. Я платок смочу. И на лоб. Совсем легко станет.

Стебли травы касаются щёк. Мягкие, влажные стебли. Они кажутся высокими. Они уходят в небо. Они закрывают небо. Я тону в них.

В зелёных волнах, что перекатываются через меня под порывами свежего весеннего ветра.

Мне кажется - я качаюсь на этих волнах. Так неспешно, спокойно, ровно, в полусне, в полудымке, полутумане, полуяви; волны, полные терпкой, густой, горькой влаги - надо мной, во мне, мимо меня...

- Эй! Смертный!

Кто там? Опять эти... блаженные?

Тошнит. Как будто укачало. Или воздух стал другим?

А если это... Рай?! Я что, в раю?

- Ага, разбежался. Не всё сразу. К тому же рановато ещё. День не кончился.

Он проводит платком мне по лбу. Я закрываю глаза. Вода стекает по векам.

- Нет, открой. А то опять отключишься. Давай, в себя приходи... Время уходит.

- Уходит?

- Ну да. Уходит. Часа три у нас, не больше.

Я встаю. Пытаюсь глубоко вдохнуть этот странный, такой непривычный воздух. Неужели я всё ещё на Земле? Всё ещё в этом, знакомом, сто раз уже виденном и измеренном мире? Никуда не ушёл. Не сдвинулся с места.

Ничего не происходит... Или происходит?

Я же чувствую, определённо чувствую - воздух, все запахи, все цвета, все звуки, все движения этого мира изменились. Невозможно описать, невозможно подобрать подходящие слова, но что-то явно стало не так. Не так, как прежде.

Как будто на старую, неведомо когда нарисованную картинку положили прозрачную плёнку с нарисованными на ней контурами нового, совершенно иного изображения, которое некоторыми чертами своими весьма точно имитирует накрываемую им картину. И потом верхнее изображение сместили. Ненамного, возможно - на какие-то доли миллиметра. Но и этого лёгкого, чуть заметного перемещения оказалось достаточно, чтобы появилось новое, третье изображение - призрачное, неясное. Как будто бы повторяющее линии прежних изображений - но самой призрачностью своей совершенно уничтожающее их.

И явен лишь только сдвиг этот, а всё остальное - ничто, мираж, пустота. Обман. Ловушка. Линии, линии...

Что это? Что происходит?

- Ты стал другим. Ты прошёл... Эта яма - не бездонна. В неё нельзя падать вечно. Ты упал на самое дно. Когда-то надо было упасть. Нельзя бесконечно заглядывать в яму. Перепрыгнуть через неё не удастся. Есть только один путь - вниз. А потом вверх. И вперёд.

- А что впереди?

- Ужин. Райская трапеза. Не бойся. Это совсем не страшно.

- Наркоз?

- А зачем он? Я же сказал - это совсем не страшно. И не больно. Разве только чуть-чуть. Ну, пошли потихоньку. Пора.

Птицы. Очень много птиц. Над головой - водовороты в небе, воронки, чёрные волны.

Это не мой мир. Лучше он или хуже моего - не знаю. Другой. Совсем другой. Наверное, это хорошо. Мне уже нечего терять в моём мире. Впрочем, он никогда и не был "моим". Разве только самой малой частью своей я принадлежал ему, а он мне - не принадлежал ни единой, даже самой ничтожной частицей. Он милостиво позволял мне жить, как дворняжке у порога, которую просто лень прогнать. Он уверился в моей безобидности... Скорее всего, он ошибся. Тем хуже для него. Ведь, возможно, я в него ещё вернусь. Но только другим, совсем другим.

Потому что тот, кто увидел иное небо и иную землю - обретёт и иные глаза. Замёрзшая, мёртвая, прозрачно-синяя святая вода в чашах глазниц с навеки застывшим в них взмахом снежных ангельских крыльев.

Не смотрите в эти глаза! Никогда не смотрите в них!

- Возможно, ты думаешь, что уже умер. Нет, пока ещё ты на Земле.

- Всё по другому... Не так...

- Что? Ах, да... Ну, это легко объяснить. Ты потерял сознание. Так бывает. Почти всегда и почти со всеми.

- Со всеми? С кем это - "со всеми"?

- Ну, видишь ли...

Я покачнулся и Ангел подхватил меня под локоть.

- Надо в машину. Стекло опустим, я ехать буду очень медленно. Надеюсь, тебя не вырвет...

- Ты на вопрос не ответил.

- Помню, помню...

Оказывается, я лежал недалеко от дороги. Метрах в трёх от обочины. Пыльной, серо-жёлтой обочины.

Но как же здесь много травы! Такой высокой травы. Она подступает вплотную к дороге, бесстрашно прижимаясь, почти охватывая чёрную асфальтовую полосу, насквозь прорезавшую поля и леса тихой этой земли. И трава эта словно медленно, но неотвратно затягивает резаную рану, глубокий шрам с хирургически-ровными краями.

Здесь побеждает трава. Здесь дышится по другому.

- Так, я дверь открою... Давай, на сиденье опирайся.

- Я не первый через это проходил?

- Экий ты, Серёжа, странный. Уже и к раю ревнуешь. Нет, конечно, далеко не первый. Первый, кто через это проходил, был, пожалуй, ещё одет в шкуру пещерного медведя.

- Что, уже и тогда ангелы по земле бродили?

- А почему бы им не бродить? Человек с тех пор нисколько не изменился. Мода только на одежду меняется. Вот с тех самых пор и ходим...

- Слушай, Ангел...

Я схватил его за ворот рубашки и притянул к себе. Для него это было явно неожиданно - он отпрянул назад, так, что ворот натянулся и верхняя пуговица, оторвавшись, отлетела в сторону, и земной, знакомый, пугливый отблеск мелькнул в глазах его.

- Ты чего?!

В его голосе был испуг. Искренний, без малейшего шутовства. Без фальши.

Неужели и он изменился? Что произошло? Ангел, творец Земли и Неба, поставщик изысканнейших блюд к столу Господа, шеф-повар небесной кухни и... испугался?

- Слушай, Ангел, а когда людей на свете не было... Ну, скажем, миллионов шестьдесят лет назад. Кем Господь питался?

- Отпусти, - сказал Ангел.

Голос его звучал строго и властно. Он по прежнему хотел казаться всё тем же Ангелом - всемогущим владыкой и повелителем беспомощных земных марионеток. Их судьёй, спасителем и палачом.

Но что-то явно изменилось и в нём. Он явно стал другим.

Или перемены во мне показались ему слишком пугающими?

- Не надо так делать!

Я отпустил его. Столь же резко, как и схватил. Он качнулся и схватился за дверцу машины, чтобы удержаться.

У него был совсем человеческий, растерянный взгляд.

- Я то думал - у тебя и сил почти не осталось. На этом этапе каждый второй ломается.

- Я уже столько раз ломался... Я уже нечувствителен ко всем этим... переломам. Так кого Господь кушал?

- Да пошёл ты!

Ангел в ярости захлопнул дверцу, обошёл машину и сел со стороны водителя.

- Какая тебе разница? Кого надо, того и жрал! Зациклился, честное слово...

- Это не я зациклился. Это вы, палачи небесные, на утробе своей зациклились. Это ваши мозги стали маленькие, с грецкий орех. Такие маленькие, что только одна мысль в них и помещается : "Кого бы ещё сожрать?" А перед тем...

- Ты ничего не понимаешь! - закричал Ангел и, совсем уже выйдя из себя, ударил кулаком по приборной доске. - Ничего! Безмозглый!

- Твоими трудами, между прочим, - заметил я.

- Вас истребить - проще простого, - прошипел Ангел (словно от внезапно нахлынувшей злости он не мог уже кричать). - Всех, до единого. Одним ударом, одним взмахом руки. И не надо никакой комедии, никаких разговоров о всеобщем спасении, воскресении умерших, Страшном Суде и прочей глупости. Только один удар - и вас нет. Нет вашей Вселенной, нет ваших страстей, ваших подлых и глупых мыслишек, ваших тщетных, бесполезных надежд, ваших примитивных, пустых и чертовски утомительных молитв от которых у Господа голова уже скоро распухнет. Для Него все эти ваши мольбы - просто хрюканье свиней в загоне перед отправкой на бойню. Поначалу забавно, но через две-три тысячи лет - просто бесит! Милости вам, милости! О, безусловно! Но чем вы её заслужили?! Вы ничем не лучше тех, кто был до вас. Мамонтов, динозавров, амфибий, микроорганизмов в доисторическом океанском бульоне. Они тоже хотели жить! Все хотели, все до единого! Но их нет. Теперь уже никого из них нет. Вы, кажется, не склонны устраивать по ним поминки? Вы не оплакиваете сотни миллионов живых существ, в муках оставивших этот мир. Вы придумали красивое слово - "эволюция". И сразу успокоились. Вот он, рецепт спокойствия - придумать красивое слово. Слово, в которое можно закутаться как в одеяло и спокойно заснуть. Длинное, тёплое слово. А, может, лучше сбросить это одеяло и почувствовать спасительный холод пробуждения?! Никакой эволюции нет! Нет! Есть только постоянно совершенствующаяся райская кухня. Всё более и более изысканные и питательные блюда. На сковородке...

- А я думал - сковородки в аду.

От замечания моего Ангел сразу осёкся и замолчал.

- Нет, - минуты через три продолжил он. - Там их нет. Они нашли другой способ... Какой-то другой... Но с нами не делятся.

- Так вот почему вы их не любите? - спросил я. - Они с вами не делятся? Нас, похоже, не поделили?

- Им ничего не достаётся! - воскликнул Ангел и тут же прикрыл рот ладонью, как будто испугался сказанного.

- Всё уходит вам? - спросил я. - Или не всё? Кто попадает в ад? Кто из живущих в этом мире?

- Тот, кто недостоин сострадания, - ответил Ангел. - Они невкусные. Мы ими не занимаемся.

- А люди счастливые? Обеспеченные? Пресыщенные земными благами?

- Пресыщенные? Счастливые? - Ангел рассмеялся.

Мой вопрос явно поднял ему настроение. Голос его вновь зазвучал уверенно и властно.

- Кто из вас счастлив? И что такое - эти ваши "земные блага"? Откормленный поросёнок тоже счастлив и вполне вкусил благ... из корыта. Разве мы скупы?

- И он достоин сострадания?

- Вполне. Ведь ему не вырваться из поросячьей шкуры. Все поросята приходят к нам.

- А корыто вы даёте всем?

- Одно на всех, - поправил меня Ангел. - А там уж вы сами разбирайтесь.

- Так кто же к вам не приходит?

- Тот, кто на нас не надеется, - ответил Ангел. - Тот, кто нас не любит. Тот, кто в нас не верит.

- Значит, - спросил я, - что бы не попасть на ваш пир надо только избавиться от любви? И от страха?

- Только? - переспросил Ангел и усмехнулся. - Да, только и всего. Существа без любви и страха для нас невидимы. Мы не можем добраться до них. Но... Я же знал, что делал, когда создавал этот мир. Избавиться - почти невозможно. Таких существ, по счастью, во Вселенной разве только горстка наберётся. Вы только кажетесь сильными, взрослыми, независимыми, такими умными и свободомыслящими. Но стоит рассказать вам какую-нибудь страшную сказку - и вы сразу начинает дрожать, плакать, молиться и вглядываться в небо: "А не летят ли мои добрые ангелы?" А мы - тут как тут! Как прилетим...

- Поехали, - сказал я Ангелу. - Хватит... Поехали!

- Да, пора, - сказал Ангел. - Здесь километров через пять заправка. Заехать надо будет, бензина подлить...

- Смотри, что я приготовил для тебя. Интересно, правда?

Я смотрю на него. Новый персонаж. Нет, он не из тех, кто был в зале. Или...

Или всё-таки из тех? Ведь был же пятый.

Пятый? Незримый? Тот, кто стоял у меня за спиной?

Старичок в потёртой синей кепке с заштопанным козырьком. В чёрном кожаном фартуке, что закрывает его от горла и до самых колен. Лицо разглядеть трудно, оно закрыто тенью. Но голос - голос мне знаком.

Это, верно, бред какой-то... Но голос я узнаю.

Он впрямь был тогда в зале? Был?

- Тебе трудно повернуть голову. Я на шею набросил проволоку. Не очень туго, но довольно плотно затянута. Не люблю, когда тело при разделке перемещается, надрезы получаются неаккуратными... Фиксирование, так сказать... Для чистоты ритуала. Так что головой то покрутить едва ли ты сможешь. Но ничего, я тебе помогу. Я буду тебе показывать мои инструменты, один за другим. Мне интересно будет услышать твоё мнение о них. Нет, ты, конечно, не эксперт. Где тебе... Но именно этим ты мне и интересен. Когда достигаешь подлинных высот мастерства, то особенно важным становится мнение дилетанта. Это, так сказать, эффект свежего взгляда. Профессионалы слишком зациклены на своём профессионализме. У каждого - своя школа, своё направление, свои предпочтения. Да и груз опыта бывает подчас слишком тяжёл. А тебе легко. Голова твоя пуста. За спиной у тебя короткая и на редкость бестолково прожитая жизнь. Прожитые дни перемешаны в твоей памяти как камешки сбитой со стены мозаики. Цельной картины из них не сложить, но вот каждый по отдельности можно до бесконечности перекатывать на ладони. Ребристые, шероховатые камешки. Очень успокаивают нервы. Покатал - и выбросил. И взял другой. Больше они ни на что не годны. И ничего у тебя нет, кроме этой кучки камешков. Ты чист. Чист и непорочен.

Он подкатывает столик. Столик на колёсах, со стеклянными полками.

Ставит его вплотную к столу, на котором я лежу. На уровне моей головы.

Щёлкают замки. Он раскрывает деревянный ящик. Я слышу скрип петель. Верхняя крышка со стуком падает на пол.

Не сумка, не портфель. Он держит инструменты в ящике. Очень удобно - каждый в своей ячейке. По сравнению с ним Ангел - полный разгильдяй. У того всегда всё было свалено в кучу.

Всё уже рассортировано. Разложено.

Надо только выложить. Аккуратно, последовательно.

Глухое звяканье. Короткий скрежет металла по стеклу.

Он выкладывает страшные свои "инструменты" на полки столика. И, выравнивая, двигает их. Оттого и раздаётся скрежет.

Я действительно не могу повернуть голову. И не вижу его рук. Но уверен - он очень тщательно выравнивает их по одной, идеально прямой линии.

Он совершенен. Потому что...

- Да, ты прав. Похоже, ты узнал меня?

- Ангел говорил о тебе...

- Ангел?

Он смеётся.

- Этот балбес? Этот недоумок и шут гороховый? И что же, интересно, он говорил?

- Ты же всеведущ.

- Не твоё дело! Хочу услышать это от тебя.

- Ты же всезнающ.

- Ложь!

Он подскочил ко мне. Лицо его, искривлённое, перекошенное злобой, нависло прямо над моим лицом.

- Это ложь! Я не всеведущ, не всезнающ, не всевидящ. И даже не всепроникающ. Я просто всесилен!

- Это не одно и то же? Всесилен - значит, всемогущ. Всё можешь. Всё знаешь. Всё видишь.

- Да ну?!

Он как будто искренне удивился. И отошёл в сторону. Словно слова мои ему надо было хорошенько обдумать.

- Нет, - ответил он. - Не так. Всесилен - значит, моя сила превыше любой другой. Но это только сила. Она крушит, уничтожает, созидает. Навязывает мою волю. Но только там, где есть я. А я есть не везде. Вот, например, встречу твою с Ангелом я прозевал. Так что он обо мне говорил?

- Говорил, что ты гурман...

- Это правда.

- Что этот мир он изготовил для тебя...

- Изготовил? Да он у него подгорал пару раз! Хрен бы он без меня чего изготовил! Что ещё?

- Что ты есть Любовь...

- Верно!

- ... И трупоед озверевший. Всепожирающая утроба...

- Ну, это он загибает. Много ль мне достаётся?

- И что любовь - лишь частный случай людоедства. И что...

- Самая большая любовь заканчивается кремацией на помойке, - заканчивает он фразу за меня и хихикает.

Смешок у него мерзкий. Похож скорее на тонкий, прерывистый писк.

- Сволочь!

Мерзость! Всеведущий... Чёрта с два! Нет, конечно нет. Он видит только боль. Боль для него - словно свет, который освещает мир и позволяет ему различать предметы.

Он видит только то, что излучает боль.

Для всего остального он слеп.

Он отвратительней Ангела. Он невыносим.

Я ждал другого, совсем другого.

Это не ритуал - это дерьмо какое-то.

Это не тот Бог! Или Он запутался в своих ипостасях? Его слова - пошлость и грязь. Его лик похож на жопу. Отвратительную, морщинистую жопу.

- Ты сам виноват, - говорит он.

И снова склоняется надо мной.

- У тебя нет иного бога, кроме меня. У тебя Бог один. И Он отрезает от тебя кусок за куском. Нельзя покинуть этот мир целым. Что-то от себя да оставишь в нём. Проверено... Я многих пытался возносить во плоти. Каждый раз такая хуйня получалась... Эх, да лучше не вспоминать! Ладно, лежи тихо и смотри внимательно. Демонстрация начинается!

- Двадцать литров девяносто восьмого, - сказал Ангел. - А кредитки берёте?

- Ты чё! - искреннее удивился парень в оранжевой куртке. - Куда нам с ними в глухомани этой! Это только в столице разве что, да в Питере. А нас - наличными только.

- Ну, наличными так наличными...

Ангел достал с заднего сиденья коричневую кожаную барсетку, открыл её и отсчитал несколько купюр.

- А масло сменить? Есть тут где?

- В техцентре можно, - косясь на деньги, ответил парень. - Правда, они только с утра работают. Но мастера, вроде, не ушли ещё. Так что договориться можно.

- Ну что ж, договоримся...

Ангел отдал деньги и, откинувшись на спинку кресла, включил магнитолу.

- Пять минут отдохнём.

Он нажал на кнопку и боковое стекло с тихим жужжанием поехало вверх.

Звуки снаружи перестали долетать до нас. Только тихо звучала музыка.

Аритмичный речитатив. Ударники и бас-гитара.

Неровный, прерывистый фон.

- Очень нужно масло менять? - спросил я. - Далеко ещё нам ехать?

- Почти приехали, - ответил Ангел. - Но машина ухода требует.

- Это же просто реквизит. Со своим телом ты не церемонишься...

- Тело легче изготовить, - сказал Ангел. - Полимерное покрытие с подогревом. Это даже не на небесах делается. Здесь, на земле. В наших мастерских. А машины мы отбираем. У грешников. Знаешь, сколько с ними возни?

- С грешниками?

- Ну да... Попробуй-ка у них отбери чего-нибудь. Сразу такой визг поднимают- не успокоишь. Плач и скрежет зубовный. А нам лишний шум ни к чему. Так что с реквизитом аккуратно надо обращаться, аккуратно...

- Слушай, - спросил я его, - а снял бы ты шкуру свою? На минуту только. Сможешь?

- Зачем?

- Интересно было бы всё-таки посмотреть на тебя. А то вдруг я в раю загнусь слишком быстро, так что и рассмотреть тебя не успею. А тут...

- А тут я загнусь, - ответил Ангел. - Мне без шкуры никак.

- А портишь её тогда зачем? - спросил я. - Зачем детали отрываешь? Тоже мне, аккуратист...

- А я хуй всегда отрываю, - признался Ангел. - А ну его... Болтается... Бывает - и гидравлика не отрегулирована. Тогда вообще ходить мешает. Слушай, это что такое?

- Где?

- Да у нас. Что за музыка?

Я прислушался.

- По моему, рэп.

- Очень на молитву похоже, - недовольно пробурчал Ангел. - Ещё бы хор певчих на заднем плане - и хоть вешайся. Надоело!

Он выключил магнитолу.

Парень в оранжевой куртке постучал по стеклу.

- Готово. Двадцать литров. Счёт получите. Там сумма внизу.

- Прямо Америка, бля, - сказал Ангел. - Техцентр где?

- Заправку вокруг объедете, - пояснил парень, - и справа белое здание. Перед ним стоянка. Сбоку заезд на эстакаду. Там же ворота. Да сами увидите.

- Понял, - сказал Ангел. - Ну, спасибо.

- А не за...

Ангел так резко тронулся с места, что окончания фразы я не услышал.

Он вёл машину неровно, резко дёргая руль. Словно успел уже позабыть свои же собственные слова об аккуратном обращении с реквизитом. Или, может, он решил, что в конце пути можно и без особого бережения относиться не только к временному своему телу ("шкуре" сказал я... честное слово, это просто вырвалось спонтанно, невзначай, но с какой же готовностью принял он это название для своего телесного покрова; сочетание нарочитой грубости и пренебрежения, заложенное в этом слове, явно ему импонировало), но и к иному, более ценному своему реквизиту?

Или просто к тому моменту он уже расслабился и не ожидал каких-либо подвохов, неожиданных действий или неприятных вопросов с моей стороны? А, может, просто решил, что если и спрошу о чём-либо, ему неприятном, или попытаюсь сотворить нечто, в планы его не входящее, то любая подобная неожиданность будет быстро им пресечена.

Точнее сказать, не им...

Мы въехали на стоянку, по пути едва не задев зеркалом бокового вида край сетчатой ограды и остановились у металлических, массивных, наглухо закрытых ворот. От поднятой стремительным движением нашим волны спрессованного воздуха ограда дрожала мелко и жалобно дребезжала, словно наше неожиданное появление испугало её и она всё никак не могла успокоиться.

- Никого, - сказал Ангел. - И тихо...

- Обед же... Что тут, ложки должны стучать? - спросил я. - Они все внутри. Да и много ли тут народу может быть? Человека три-четыре.

- Тут два этажа, - заметил Ангел. - По крайней мере, если смотреть снаружи, то выглядит это здание двухэтажным... Или, может, оно ангарного типа? Думаешь, три-четыре? Не маловато людей для такого здания?

- Но само здание маленькое, - возразил я. - Если его вытянуть - и на один то этаж толком не хватит. Второй - скорей всего административный. Пара кабинетов и коридор. Внизу - мастерская. Яма, диагностика...

Тьфу ты! От слова "яма" у меня просто рот онемел. Как будто прикусил нечаянно какую-то гадость, да так, что и рот свело и выплюнуть её сразу невозможно.

Нет, это не в моих правилах, но... Я открыл дверцу и смачно сплюнул на асфальт.

- Надо же, - удивился Ангел, - какие мы слова умные знаем. А водить ты, случайно, не умеешь?

- Где уж нам, - ответил я. - Я и на "Мерседесе" то в первый раз в жизни покатался. И, полагаю, в последний...

- Ну и как? - спросил Ангел.

- Что - "как"?

- Как поездка?

- Если бы не в твоём обществе, - признался я, - то было бы неплохо.

- Мир несовершенен, - самокритично признался Ангел. - Оттого он и находится в движении.

- И ты - главное его несовершенство?

- Я - источник движения, - скромно признался Ангел. - Тебя не укачало по дороге? Вид у тебя...

- Нет, в порядке. Всё в порядке.

- Ну, коли так...

И Ангел задумался на минуту (потом я уже понял - не задумался, только сделал вид... у них всё уже было продумано... и отработано).

- Водить ты не умеешь, так что в ворота лучше въехать мне. Будь любезен, зайди в здание, поищи там кого-нибудь. Должен же кто-то из мастеров остаться. Вряд ли они все разбежались. Скажи - клиент приехал, попроси ворота открыть. Я заеду и дальше сам с ним всё решу.

- Меня послушают?

- А куда они денутся? Пусть в окошко глянут, машину оценят. К ним не каждый день такие серебристые и красивые приезжают.

- Скромный ты...

- Нам, ангелам, иначе нельзя. Ну как, идёт?

- Идёт, - согласился я (хоть и не слишком охотно). - Пройдусь немного... Жди.

- Хорошо, - ответил Ангел. - Буду ждать. Обязательно. Ты только недолго там. Ремонтников этих найдёшь - и назад. Полдня уже потеряли...

Я вылез из машины. Именно вылез - спина не разгибалась и тело стало слабым, вялым, бесчувственным. Руки при ходьбе болтались, я был похож на куклу, не плотно набитую тряпками; набитую так, что осталось множество пустот и при каждом движении пустоты эти становились всё больше и больше, заполняя тело изнутри.

В длинноногой, длиннорукой, вечно прыгающей кукле уплотнялись тряпки, сжимались обрывки, клочья материи. Обвисали руки и ноги.

Кукла устала. Устала, заснула.

Её встряхивали, её хотели разбудить. Кукла подпрыгивала. Голова запрокидывалась. Взлетали вверх атласные тонкие руки. Вверх, словно всплеск, жест отчаяния. И вниз...

Всё, чем набита кукла, уже внизу. В самом низу. Вверху - пустота. Чехол.

Шкура.

На мгновения я остановился.

Вдохнул глубоко и медленно досчитал до десяти.

Выдохнул.

Стало немного легче.

Я обходил здание по периметру в поисках входа. И только здесь, уже приблизившись к зданию вплотную, заметил одну странную вещь.

Я не видел это раньше. Вернее, не замечал.

Не то, чтобы я был слеп или невнимателен.

Просто сознание моё, бывшее до того момента неясным, затемнённым, рассеянным, как будто разбитым на отдельные фрагменты (словно часть его все ещё оставалась в яме, в которую я упал и из которой с таким трудом выбрался) стало проясняться и картины этого, обманчиво-знакомого и неузнаваемого мира, появились вдруг, выступили всей чёткостью своей передо мной, как будто в контрастном, в точку сведённом фокусе кристально прозрачного объектива.

Стена, вдоль которой я шёл, выкрашена была в молочно-белый цвет, невероятно чистый и яркий. Густая, глянцевая краска нанесена была на штукатурку, идеально ровно положенную на основу (уж не знаю, кирпичную или бетонную) и выровненную до состояния идеальной плоскости, на геометрически ровной поверхности которой нет ни единого, даже ничтожно малого выступа и ни единой трещины.

Временами белое это покрытие поблёскивало под слабыми лучами солнца, еле пробивавшимися сквозь плотный слой облаков. Но и яркость краски и сами отблески отдавали какой-то мёртвой стерильностью. Особой чистотой, которая появляется лишь там, где вместе с пылью, грязью, асимметрией, неровностью и любой формой несовершенства стёрта, убрана, уничтожена и сама жизнь.

Нет, это здание совсем не было похоже на авторемонтную мастерскую.

По крайней мере в прежнем мире я таких мастерских не встречал.

Нет, я ничего не заподозрил. Совсем ничего. Возможно, слабость моя тому виной или стресс, который я только что пережил. Впрочем, с моей ли пустой головой заниматься анализом... Я отметил только, что яркость краски как будто усиливается по мере приближения к зданию.

Странно, конечно, звучит... Но яркость отблесков заметно усиливалась, стоило мне только подойти ближе к стене. Временами эти отблески сливались в серебристо-белое свечение, настолько сильное, что приходилось отворачиваться и закрывать глаза, болезненно реагировавшие на этот бьющий, режущий, обжигающий свет.

И когда через полминуты или минуту я открывал их и вновь смотрел на стены здания - и видел лишь ослабевшие, бледные отблески.

Но стоило мне продолжить движение и стоило при том не отрывать взгляд от стен ещё хотя бы минуту или две - и отблески разгорались, сливаясь в единое сияние, и странный свет этот появлялся вновь.

По счастью, вход в здание я обнаружил довольно быстро. Иначе едва прояснившееся сознание моё непременно помутилось бы вновь от подобного загадочного и не слишком мне приятного явления.

Дверь, невысокая, но массивная, тяжёлая и очень прочная, сваренная из толстых листов металла, выкрашенная в такую же серебристую краску, что и ворота и столь же внушительного вида, наконец то найдена была мною на самой дальней, торцевой стороне здания.

Она оказалась закрытой, но не запертой на замок, так что мне не пришлось стучать. Конечно, тогда я обрадовался этому удачному совпадению...

Увы, время совпадений для меня уже прошло. Всё было измерено, взвешено и предрешено.

Я вошёл внутрь.

И, вместо ожидаемого полумрака и прохлады (привычно представлялся цех, освещённый лишь дневным светом, пробивавшимся сквозь окошки, расположенные где-то под самой крышей и продуваемый тянущими из всех щелей сквозняками) я почувствовал жар прокалённого, сухого, застоявшегося закрытом помещении воздуха. Десятки ламп дневного света, вмонтированных в стены, мигнули, словно приветствуя меня и, пощёлкав с полминуты, зажглись, осветив длинный зал, у входа в который я стоял.

Дверь с грохотом захлопнулась у меня за спиной и звук этот эхом прокатился по залу.

- Здравствуйте! Мы тут...

Тишина.

Я постоял минуты, ожидая ответа.

Прислушался, надеясь, что раздастся (пусть где-то вдали) звук шагов или долетят чуть слышные обрывки чьего-то разговора. Или звук работающего двигателя. Лязг металла. Стуки. Хлопки. Скрежет. Свист. Гудение сварочного аппарата. Звон канистры, упавшей на пол. Шелест оранжево-синих искр, рассыпающихся в воздухе. Хоть что-нибудь!

Ничего.

Полная тишина.

Здесь вообще не было никаких механизмов, станков, ремонтных ям, прессов, эстакад, полок с инструментами и запчастями, электрощитов, штабелей автопокрышек, снятых на замену аккумуляторов, канистр, банок и бутылок с маслом, тосолом, тормозной жидкостью, кислотой, дистиллированной водой.

Не было вообще ничего.

Только пол, стены, потолок. И десятки ламп.

Странно было всё это.

Что же это за место? Что же здесь вообще можно ремонтировать?

И как будто... Сама пустота... Что-то в ней особенное. Нехорошее.

Тяжёлая, тяжёлая пустота.

Если осмотреться вокруг...

Стены зала выложены были серым кафелем, который заметно приглушал свет ламп, словно втягивал его в себя.

Пол зала выложен был массивными бетонными плитами, проложенными на стыках чёрными металлическими полосами. И плиты и полосы металла между ними пригнаны были друг к другу настолько плотно, что на первый взгляд могло показаться, что пол состоит из огромного монолита, расчерченного на квадраты.

Потолок покрыт был всё той же плиткой, цвета тусклого осеннего неба. И это пространство между серо-чёрный полом и массивным серым колпаком, состоящим из пола и стен, казалось наполненным, напитанным до предела разлившимся в воздухе бледно-серым цветом.

В горле запершило, словно на вдохе нечаянно глотнул я густого, тягучего, века три отстоявшегося в наглухо запечатанной бутыли настоя. Мне даже захотелось помахать ладонью перед глазами, чтобы проверить - воздухом ли наполнен этот зал или какой-то мутной, плотной жидкостью, едва пропускающей свет.

Воздух... Он говорил о воздухе!

Нельзя долго выдержать. Никто не выдерживает.

Только наркоз. Мутит.

Мастерские? Авторемонт? Техцентр?

Чёрта с два! Что он там наплёл? Новая жизнь... Ужин...

Ужин? Сколько времени прошло?

Уходить. Уходить отсюда. Немедленно. Я погибну, я задохнусь здесь.

Это глупо... Здесь не то... Это всё не так, не так!

А зачем тебе жить? Вдох, вдох. Выдох. Долгий, спокойный выдох.

Был единственный человек на свете, который тебя любил. Любил настолько, что не мог тебя бросить, хотя ты тысячу раз этот заслуживал. Человек, который прожил с тобой слишком долго. Слишком долго, чтобы остаться в живых. С тобой нельзя жить слишком долго.

Где дверь?!

Назад, назад!

Ты - зло. Самая страшная разновидность зла. Пассивное зло. Беспомощное, уязвимое, внушающее сострадание. Зло в образе больного, слабого человека. Незримое зло.

Чёрт! Не могу!..

Я закашлял, схватившись за горло. Упал на колени.

Слюна хлынула изо рта. Серо-чёрная клетка поплыла, понеслась, завертелась у меня перед глазами, сливаясь в стремительные круговые, закручивающиеся в спираль линии.

- Я зады.. ха!..

Да, такого хочется иногда пожалеть. Погладить. Или брезгливо отпихнуть с дороги кончиком ботинка. И вытереть ботинок тряпочкой.

Или сначала погладить, потом отпихнуть.

Или сначала отпихнуть - потом погладить.

Всё, что угодно.

Ты способен внушить любые чувства - от сострадания до омерзения. Любые чувства, кроме чувства страха. С тобой можно делать всё, что угодно.

Что угодно! Что угодно!

Ты лежишь. Терпеливо ждёшь. Ждёшь, когда тебя перестанут замечать. Когда к тебе повернуться спиной.

- Кто-нибудь! Есть здесь кто-нибудь?!

Ещё бы! А с кем ты тогда разговариваешь?

С кем?

Ты - мерзость перед Господом! Отвратительное, гнусное, подлое, уродливое создание! Грязная тварь!

Если тебя погладить - ты пугливо сожмёшься в большой, бесформенный, нервно вздрагивающий комок сочащейся липким потом плоти. Влажный, скользкий комок.

И если ударить тебя - кожа твоя лопнет и зелёная, зловонная жижа потечёт из тебя. Ядовитый настой.

Ты настоял ненависть на своей плоти. Ненависть уничтожила твою плоть и наполнила тебя изнутри.

Ты носил это в себе. Бережно копил, не тратя ни капли ненависти своей, словно выискивал того, кто заплатит за неё самую высокую цену.

Ты травился ею. Тебя выворачивало от неё.

Но ты ждал. Терпеливо ждал.

Никто не пришёл. Никто. Ни с неба, ни из преисподней, ни из твоего мира, ни из какого-либо иного.

Никто.

Покупателем своей ненависти стал ты сам.

- Кто-нибудь! У меня в глазах...

Чёртики. Чёртики прыгают. Весёлые чёртики.

Ты заплатил за эту ненависть всей своей жизнью.

Тебе плохо? Ты думаешь, кто-то хочет тебя отравить? Да кому ты нужен!

Ты сам себя травишь. У тебя самоотравление.

- Эй, Фёдор! Фёдор! Тут мужику плохо!

- Кому ещё? Какому мужику?

- Да вон, у входа... На четвереньках ползает. Химии что ль какой надышался? Вентиляцию давай включай, а то пол ещё облюёт!

Где-то вдали загудел, набирая обороты, мощные двигатель; завращались лопасти, разгоняя серый, густой, обморочный, давящий воздух.

И словно ветер, весенний, свежий ветер молодой земли ворвался в здание. Сквозь толстые стены, сквозь бетон перегородок и перекрытий. Сквозь закрытую дверь. В серый морок наглухо закрытого от всего земного пространства.

Я медленно поднялся. Я дышал, до отказа, до предела наполняя лёгкие этим сладким воздухом столь нелюбимой мной когда-то земли.

Нет, я и тогда её не любил. Она и тогда, в самые последние минуты пребывания на ней, осталась для меня чужой. Даже самый маленький кусочек сердца я не хотел оставить ей.

Но именно в тот момент, едва оправившись от мучительного удушья, хватал я ртом этот воздух, словно откусывая от него кусок за куском и чувствовал... Нет, не понимал, конечно. Куда мне... Чувствовал - я для чего-то был ей нужен. До сих пор не знаю - для чего.

Но она пыталась меня удержать. Пыталась и в самый последний миг... Когда уже было поздно... И бесполезно.

Я и сам уже не мог себя удержать.

- Добро пожаловать!

Кто-то подхватил меня сзади, цепко и жёстко, словно удерживая от падения.

Или от бегства?

- Прямо слабый клиент пошёл... Может, у нас лаком пахнет?

- Да ты, Колян, уж недели две ничего не проветривал. А вентиляция сама не продувает ни хрена.

Кто это такие?

Те самые... Мастера?

Пять человек в чёрных комбинезонах. Видел я четверых. И ещё один, пятый, тот, кто держал меня (или удерживал?) стоял у меня за спиной.

Неизвестно, как они появились в этом зале. Я не заметил, откуда они вошли. Ни на одной стене, нигде, абсолютно нигде, сколько не разглядывай, не было ничего похожего на дверь, ворота или хотя бы какой-нибудь люк. Только входная дверь за моей спиной - и гладкие стены в серой плитке.

Но эти пятеро как будто выросли прямо передо мной. Мгновенное. Неслышно.

Или... Подошли, когда я, задыхаясь, стоял на четвереньках?

Нет. Не было звука шагов. Не было!

Нечисть какая-то!

- Ну, оклемались?

Да, спасибо. Я уже могу вас рассмотреть.

- Да, спасибо... Лучше, уже совсем...

- А аллергии у вас на краску нет? Или, может, на бензин?

- Нет. Я и сам не понимаю...

- А чего понимать? У врача вам надо проконсультироваться. Вы прямо перепугали нас. Мы так и подумали - гикнется сейчас мужик... Хоть реанимацию вызывай.

Тот, кто держал меня сзади, убрал ладони. Но остался стоять у меня за спиной.

Трое - молодые ребята. Весёлые лица, открытые. Даже бесшабашные какие-то.

Улыбаются. Широко, искренне. Будто и впрямь рады меня здесь видеть (акто знает, может и рады...). Комбинезоны на них новенькие, не обношенные. Даже топорщатся слегка, особенно на плечах. Чернота на ткани отливает на сгибах, так что вид кажется каким-то праздничным и торжественным. И глаза... Лучистые, светлые. Прямо тонут в веселье. Или я им кажусь таким забавным?

Четвёртый, что так же стоял рядом со мной, но как-то повернувшись ко мне лишь в пол-оборота, словно бы несколько в стороне, вида был совсем иного.

Ни вид было ему лет сорок-сорок пять, лицо в морщинах, волосы редки, залысины на лбу. Комбинезон на нём был какой-то затёртый и цвет, всё тот же чёрный, был всё же иным. Бледным, выцветшим. Местами - белые пятна, словно проплешины.

И сзади меня... Нет, этого я не видел. Разве только чувствовал. Чувствовал, что он - самый опасный из этой пятёрки (а то, что они представляют для меня угрозу я понял сразу... нет, не знаю, почему... просто понял...).

И ещё одно, совсем уж непонятно откуда взявшееся ощущение. Сразу же, без малейших сомнений, решил я, что эти... ну те, кто стоял рядом со мной... Они - не люди. Совсем не люди. Только внешне похожи на людей. Да и то, если хорошенько приглядеться, не слишком.

Что-то в лицах их было не то. Нет, не какое-то явное уродство - это я увидел бы сразу. Не настолько же я ещё ослеп. Да и понятие о нормальном (в земном смысле этого слова) не исчезло у меня из головы вместе с разумом.

Нет, что-то ускользающее от быстрого, поверхностного взгляда. Дисгармония, асимметрия... Какая-то неестественность.

Как будто искусственно созданные их лица едва заметно, но непрестанно меняли свои черты. Словно в иллюзионе на экран проецировали анимированное изображение, но время от времени фокусировка на проекторе сбивалась. Её восстанавливали вновь, но это краткий миг, когда изображение было нечётким и был тем мгновением, когда сознание обретало истину. Потому что только тогда экран был экраном, зал - залом, а иллюзия - иллюзией.

Как же глупо я поступил, не осмотрев внимательно зал ещё раз и именно тогда, когда лица этой пятёрки трансформировались и словно бы покрывались еле заметной дымкой. Возможно, именно в этот момент я увидел бы зал совсем иным. Или не увидел бы вообще.

Ведь он (я уверен) не большая реальность, чем те существа, что стояли рядом со мной.

- Так зачем пожаловали? - спросил меня один из них (тот, кто постарше).

- Масло сменить, - не вполне уверенно ответил я (и ответ этот показался мне откровенно глупым... действительно, в таком месте можно делать всё, что угодно, но только не менять масло в автомобиле).

- А у нас обед,.. - начал было один из молодых, но тут же осёкся под строгим взглядом старшего.

- А машина где? - спросил меня он.

- На улице, - ответил я. - Там приятель мой... У вас ворота были закрыты, мы даже не знали - на месте ли вы. Вот я и пошёл разузнать. Я вот только не понимаю, где тут...

- Приятель? - переспросил меня старший. - Что за приятель?

Честно говоря, я даже не знал, что ответить ему на этот вопрос. Будь он обычным мастером из автосервиса - какое ему было бы дело до приятеля. Но этот... Кто он вообще такой?

И тут странное желание, озорное даже какое-то возникло у меня. В конце концов, мне ли, безмозглому, да не делать глупостей?

Да и проверить их можно. Если они и впрямь не люди... выдадут себя, обязательно выдадут.

- А приятель у меня ангел, - честно признался я. - Его так и зовут - Ангел. Это я его так зову. Потому что других ангелов пока не видел. Нет, может, и видел, да только не знал, что они ангелы. Я то, дурак, по наивности своей ангелов другими представлял. Карапузиками такими, пузатиками розовыми.

- Это ты, друг, с Эротом путаешь, - голосом ровным и совершенно покойным ответил мне старший. - Он же Амур...

А молодые стали улыбаться ещё шире и приветливей. Словно я сказал что-то не только весьма забавное, но и очень для них приятное.

- Может быть, и с Эротом, - согласился я. - Или с Амуром. Я ведь глупый. Очень глупый. Я думал - они красивые, добрые, сильные. У них длинные белые одежды. Крылья за спиной. Золотистые волосы. В левой руке арфа, чтобы игрой на ней услаждать слух праведников. В правой руке - меч, чтобы гнать в ад грешников. А в небе, в хрустальном куполе...

- Не понял, - прервал меня один из молодых. - Если в правой руке меч, а в левой руке ангел арфу держит, то как же он на ней играет? Хуем, что ль, по струнам водит?

- ... Восседает на троне Господь, - продолжал я, не обращая на откровенно издевательский этот вопрос никакого внимания. - И трон тот...

- А по струнам мечом можно водить, - догадался второй из молодых.

- Да много вариантов, - сказал третий. - Языком ещё можно. Носом...

- Заткнитесь! - прикрикнул вдруг на них старший. - С клиентом разговаривать разучились? За такие шуточки вы у меня вы у меня тут до скончания века гнить тут будете! Вашего века. Поняли?

Молодые, враз перестав улыбаться, сделали лица серьёзные и слегка мрачные. Но секунд через десять, не выдержав, вновь начали улыбаться, сначала еле-еле, кончиками рта, а потом всё откровенней.

- Ну, ещё что думали? - спросил меня старший.

- Много чего, - ответил я. - Ладно... Глупость всё это. Глупость.

- Ну почему же, - возразил старший, - всё так, всё так. Всё именно так, как ты себе представлял. И что, ангел этот твой, в машине сейчас сидит?

- Да, в машине. Там, у ворот.

- С мечом и арфой? - спросил один из молодых, но один из приятелей его тут же дал ему подзатыльник и тот, изобразив испуг, втянул голову в плечи и замолк.

- Без меча, - ответил я.

И весьма откровенно добавил :

- У него меча нет. У него портфель с инструментами. У него...

- Рубашечку белую носит? - спросил тот, кто стоял у меня за спиной.

- Что? - переспросил я и попробовал повернуться назад.

Но тот, кто стоял сзади вновь схватил меня (на этот раз за плечи) и развернул обратно.

- Ты пока не смотри, - сказал старший. - Нечего тебе смотреть. Любопытство многих губит. Многих...

- Он сейчас в костюме тренировочном, - ответил я.

- Рубашку запачкал, стало быть? - спросил тот, кто стоял сзади.

- Запачкал, - подтвердил я. - Сильно запачкал.

- А ты видел, как он её пачкал? - спросил стоящий сзади и убрал ладони с моих плеч.

- Видел, - признался я.

- Ну, и как тебе?

- Противно.

У меня за спиной раздался вздох.

- Медиум... Знаешь, кто ты?

- Знаю, - сказал я. - Но говорить не буду. Это слово неприличное.

- Ты - медиум, - сказал тот, кто стоял сзади. - Знаешь, зачем ты ему был нужен?

- Не знаю! - закричал я.

Да, теперь я был уверен. Не люди! Нелюди!

- Я пойду отсюда. Не нужно мне масло. У меня и машины нет. Сами к нему идите, у ворот он...

- Нет там никого, - ответил тот, кто стоял сзади. - И никого не было.

- Интересно, как же я сюда добрался? - спросил я, безуспешно пытаясь изобразить ядовитый сарказм (нет, не получилось... мне было не по себе, а если честно - просто страшно, и голос оттого дрожал). - Километров сорок под гипнозом пробежал?

- Ты никуда не бегал, - спокойно ответил тот, кто стоял сзади. - Никуда не ходил. Никуда не ездил. Откуда ты вообще знаешь, где в данный момент находишься? У тебя нет разума, не так ли?

- Откуда ты знаешь?! - воскликнул я и снова сделал попытку повернуться к невидимому моему собеседнику.

Но молодые кинулись ко мне и двое из них схватили меня за руки, а один больно сдавил мне голову широкими своими ладонями.

- Бандиты, - зашипел я, пытаясь вырваться. - Такие же, как он... Тоже, небось, из рая?

- Твоя пустая голова - хороший усилитель, - сказал тот, кто стоял сзади. - Ты мечтал избавиться от разума, поэтому твой приятель тебя и выбрал. Ты помог ему, очень помог. Глупый, наивный человечек! Ты забыл, что ангелы - духи? В материальном мире духи практически бессильны. Для того, чтобы обрести силу им нужен медиум. Посредник между миром духов и миром людей. Такой вот дурачок пустоголовый, вроде тебя. Сам медиум - ничто, пустое место. Но эта та пустота и нужна. Через неё, только через неё... Спиритизмом интересовался когда-нибудь?

- Отъябитесь! - закричал я и снова попытался вырваться (конечно, безуспешно). - Федя, Колян!.. Гавриил с Даниилом!.. Мудаки, мудаки все! Лжецы, лжецы! Зачем вам имена человеческие? Зачем вам лица наши? Чтобы никто вашей мерзости не видел?!

- Хорошая штука - спиритизм, - продолжал незримый мой собеседник. - Очень полезная. В сугубо практическом плане. А ты, как видно, в этом деле не специалист... Отпустите его!

Троица отпустила меня. Но при этом они остались стоять рядом со мной, явно готовые в любой момент повторить жёсткий этот захват. И, что самое для меня удивительное, всё это время они продолжали широко и искренне улыбаться.

- Лица у вас, - сказал я, - не те. Ненормальные... Халтурите, ребята. Маски то лучше делать надо. Вот у ангела, который со мной таскался, как всё хорошо отработано было...

- Зараза он, - сказал старший. - Выслуживается, засранец! Много прикончил?

- При мне - двух, - ответил я. - Девушку и старика одного.

- Скромно, - удивлённо произнёс старший. - Он, бывало, пачками крошит, направо и налево... Впрочем, он же на отдыхе. А, может, форму просто стал терять? Помню, он нам президента одного приволок...

- Приволок? - переспросил я. - Президента? Вы что, похищаете людей? Или этот... Ангел... Он что, от вас... Да что за бандитский притон у вас тут?!

- У нас? - старший улыбнулся. - У нас тут общество спиритов-любителей. Моем блюдечки, вызываем духов, меняем масло в иномарках. Ликвидируем сход-развал в мозгах. Полный сервис. Надеюсь, всё понятно объяснил?

- Надоели вы мне, - сказал я и вздохнул тяжело. - Одинаковые вы какие-то... Духи, а души нет... Ах да, это же просто носитель информации. У вас, видно, и информации то внутри никакой нет. Одна утроба ненасытная. Как же надоели... Ладно, пойду я отсюда.

- Явку с повинной писать? - спросил старший. - Или надеешься в психушке отсидеться?

- А вам какое дело? У вас свои дела... Блюдечки крутить... Далеко тут до города? Или скажете, что и города тут никакого нет?

- Есть, - ответил старший. - У города семь стен. На каждой стене по семь башен и семь ворот. Стены из золота, ворота - из яшмы, сапфиров, изумрудов. И рвы между стенами, говном наполнены... Не боишься повернуться? Вдруг чего страшное увидишь?

- Боюсь, - ответил я. - Но оставаться с вами - боюсь ещё больше. Темнеет... Как вы не проголодались, ребята...

Я смог, наконец, повернуться. Никто меня не удерживал. Но сзади... никого не было. Никого!

Между мною и дверью не было никого.

- Фокусники, - сказа л я и усмехнулся. - Кучка циркачей... Актёры... анатомического театра. Кровавый балаган...

Я шагнул к двери.

И в тот же момент почувствовал, как стремительная скользкая удавка кольцом схватывает мне шею.

И сильный удар по голени.

Я потерял равновесие. Я повис в петле, не успев вытянуть руки и ладонями упереться в пол.

Лишь ноги вперёд и пятки скребнули по полу, и сквозь онемение, бесчувствие тела - накат боли, горячей волной, снизу вверх, от колен к паху, от паха к животу.

Лампы вспыхнули... резью... до слёз в глазах...

Гортань... хрип...со слюной выплюнул...

И, теряя сознание, успел я увидеть, как кафель на стенах из серого становится красным.

Будто хлынула с потолка кровь и потекла по нему...

Потоком... потоком...

Я был связан.

Тряпка во рту.

Я очнулся в багажнике. И был уверен, что вновь еду вместе с другом моим. Небесным другом моим Ангелом. Но только уже не в салоне.

Грязная тряпка... Я боялся, что меня вырвет... Рвотные массы... Задохнусь...

Я потерял сознание. Наверное, на очередном повороте слишком сильно ударился головой о стенку багажника. И отключился.

Я не помню, как вынимали меня из багажника. Как раздевали. Как прикручивали к разделочному столу.

Я не знаю точно, кто делал это. Но мне я почему-то уверен, что делал это не Ангел.

Нет, конечно не Ангел.

Ведь его же нет.

И никогда не было.

Когда-то привиделась мне обитель совершенных, чистых, непорочных, высших существ. Далеко отсюда, на расстоянии, ни измерить, ни представить которое невозможно, где-то за пределами Вселенной, там, где заканчивается темнота космоса и исчезает свет звёзд, за мерцающими, переливающимися всеми красками призрачными отсветами бесконечно удалённых в пространстве миров, там, на другой стороне реальности есть место, наполненное тёплым, золотистым, мягким светом.

Я не знаю, что там. Я не знаю, что за существа живут в диковинном этом месте. Я не знаю, есть ли им хоть какое-то дело до меня и того мира, в котором я живу. Я не знаю ли, видят ли они наш мир... И способны ли видеть вообще.

Не знаю их языка. Не знаю их обычаев. Не знаю как они живут им ради чего. Не знаю, что считают они добром и что злом. Не знаю даже, счастливы ли они... А вдруг...

Но когда-то, давным-давно, когда я был совсем ещё маленький, однажды ночью привиделся мне свет.

Я спал в своей комнате. Было уже очень поздно.

Я вижу это. Каждый раз, сколько бы времени ни прошло, стоит мне мысленно вернуться в детство... Сквозь сотни сменяющих друг друга картин, сквозь вращающийся калейдоскоп с разноцветными камешками воспоминаний неизменно проступает, закрывая всё, хорошее и плохое (а чаще плохое), что было в моей жизни только одна картина.

Комната темна, на окнах плотно задёрнуты шторы. Мои рисунки, детские рисунки развешены на стене. Иногда от чуть заметного движения воздуха они колышутся с лёгким шелестом.

Среди ночи, посреди самого глубокого сна, я открываю глаза. Сердце моё бешено колотится. Сухо во рту, распухший язык царапает дёсна. Ладони покрыты холодным, липким потом.

Мне страшно. Мне всего пять лет. Я хожу в детский сад. Я так мало знаю о жизни. Но со страхом я уже знаком.

Может, я заболел? Или уже умираю? Так быстро... Хотя, пять лет - не так ж и мало. Может, больше мне не дано.

Или чудовище забралось в комнату и спряталось за шкафом? И, стоит только закрыть глаза, начнёт тянуть оттуда когтистые, волосатые, длинные свои лапы, подбираясь к моему горлу.

Или, может, чёрная тень, холодный призрак ползёт по полу, неслышно подбираясь к кровати?

Мне страшно. Я не могу понять, почему я проснулся. Я не могу понять, что разбудило меня.

Но кажется... Словно кто-то дотронулся до моего плеча и тотчас же отскочил назад. И мгновенно растаял в воздухе.

Но может вернуться... Обязательно вернётся!

Я хочу закричать. Позвать маму. Родители спят за стеной. Они совсем рядом. Стоит только крикнуть...

Не могу. Задыхаюсь. Не хватает воздуха.

Неужели я и впрямь могу умереть? Вот так, среди ночи, внезапно, совсем не ожидая смерти?

Что со мной? Что происходит?

Я пытаюсь привстать. Тянусь вверх, опираясь на руки. Кажется, что так легче дышать.

И тут... Лишь мгновение, лишь краткий миг, долю секунды я вижу яркий, оранжево-жёлтый с зеленоватой каймою свет на стене моей комнаты. Карта мира, мои рисунки, картины с изображениями старинных парусных кораблей, всё, что висит на этой стене - тонет в слепящем этом световом потоке. Только огненное, расплавленное, пляшущее в тигле золото с язычками зелёного пламени.

Лишь долю секунды...

Словно сквозь брешь, сквозь тонкую щель между мирами показался на миг странный этот свет. Блеснул... И пропал.

И навсегда остался у меня в глазах.

Они как будто обгорели от него.

Может, потому так рано взгляд мой закрыл серый, пепельный туман?

... Наутро я проснулся. Всё было как обычно. Всё было на своих местах.

Потом был самый обычный день. За ним ещё один. И тоже самый обычный. И ещё много, много, много самых обычных дней.

Разве только... Я был уверен, что всё это не привиделось мне во сне.

Хотя никогда с тех пор не видел я ничего подобного.

Ни днём. Ни ночью. Никогда.

Чтобы я получил более точное представление об их природе, мне было позволено изображать перед ними луга, сады, пашни, леса, реки. В духовном мире достаточно вызвать их в своём воображении в присутствии другого, чтобы они появились как настоящие. Но они тотчас искажали всё. Они помрачали луга и пашни, и силою воображения населяли их змеями. Загрязняли реки, чтобы вода в них не казалась прозрачной. - Зачем вы поступает так? - спросил я. - Мы не хотим и думать о таких предметах, - ответили они. - Но только о реальных вещах, то есть познаниях о предметах абстрактных, удалённых от всего земного и материального, а особенно о предметах, находящихся на небесах.

Эммануил Сведенборг "Земли во Вселенной"

- Вот это скальпель. Особая конструкция. Моя разработка. Специальная форма лезвия и особый способ обработки металла. И в чём же эта самая особенность заключается? Интересный вопрос, правда? Исключительная острота! Да, исключительная! Получаются очень тонкие надрезы. Просто ювелирная работа. А вот здесь небольшое утолщение. Из-за этого края разреза сразу расходятся. И как бы слегка выворачиваются наружу. Но это для поверхностных надрезов. Вглубь с таким не пойдёшь. Здесь нужен другой инструмент. А есть ли он у меня? Странный вопрос! Конечно есть! Вот, смотри.

Старик стал каким-то суетливым. Неужели он всерьёз опасался, что внимание моё начнёт рассеиваться и я пропущу что-нибудь интересное из рассказа об уникальной его живодёрской коллекции.

Или спешит? А вдруг я не дотяну?

Нет, я не так уж плох, не так уж слаб. Меня ещё жрать и жрать...

- А вот это - очень, очень занятная вещь. Воронка. На первый взгляд - просто горловая воронка. Можно, конечно, возразить, что ничего тут особо занятного и нет. В средние века подобные вещи весьма широко использовались. Для того, чтобы заливать в горло расплавленный свинец, кипящее масло или просто горячую воду. Впрочем, говорят, и подобные методы средневековья были совсем не оригинальны. И придуманы ещё в античные времена. Возможно, возможно... В конце концов, количество возможных вариантов различных методов болевого воздействия на тело человека ограничено. Да, ограничено. Бывало, выдумаешь что-нибудь новенькое... А оно уже кем-то и придумано! И главное - кем придумано? Человеком! Удивительно, да? Нет, я просто сам иногда поражаюсь! Но... Эта вещь всё-таки особая. И не удивляйся тому, что слова "особый", "особая", "особенный" повторяю так часто. Нет, я вовсе не злоупотребляю ими. Я готов поклясться... Да что там, я готов поспорить с кем угодно и на что угодно и доказать, что мои методы работы и мои инструменты и в самом деле совершенно отличны от всего, созданного ранее человеческим разумом. Ибо то, чем пользуюсь я - есть продукт Высшего Разума. Моего разума!

- Так вот, воронка. На первый взгляд - вполне обычная. Но нет! Нет! Присмотрись внимательней. В месте сужения конуса специальное крепление. Для зонда. Или шланга. Или гибкой трубки. Сечение трубки может быть самым разным. А вот здесь, во внутренней части конуса, канал для поршня. Использование поршня позволяет создать избыточное давление и закачать любую, даже саму плотную и густую жидкость любой температуры в выбранную полость тела. Или откачать жидкость из тела. Это по выбору. А если использовать не поршень, а, скажем, компрессор? Какие перспективы! Это даже представить себе невозможно! Вставляешь трубку, скажем... Но об этом, пожалуй, потом.

- А вот это - пинцет. Как видишь, очень длинный и изогнутый. И здесь... смотри... Да, видна насечка на металле и специальные выступы. Тоже весьма полезная вещь. Ну, скажем, при вскрытиях. Очень удобно вводить в разрез на теле и работать внутри, прямо в полости тела, не расширяя разрез. Ну, конечно, вслепую работать не так удобно. Хотя, с другой стороны - мне ли ваши тела да не знать.

- Кстати, вслепую... Да, вот сказал "вслепую" - и кое-что вспомнил. Моя гордость! Вот, смотри.

Он подносит мне к лицу, к самым глазам моим маленькую серебристую ложечку. Он улыбается и крутит её в руках, словно хочет предмет своей особой гордости со всех сторон. Так, чтобы я насладился видом совершенного этого инструмента.

Да, интересно.

На первый взгляд - это самая обычная чайная ложечка, только с длинной ручкой. Но если присмотреться...

Её края остро отточены и отшлифованы. Словно закруглённые лезвия. И сбоку - тонкий, изогнутый вырез. С острой зазубриной на краю.

- Видишь?

Да, вижу. Для меня? Он приготовил это для меня?

- Знаешь, что это такое? Ложечка для извлечения глаз! Остроумно, не так ли? При некотором умении и долгих тренировках можно извлечь глаз, совершенно его при этом не повредив. В чём тут главная трудность? Ну разумеется, в необходимости аккуратно разрезать мышцы, прикреплённые к глазу и нервы, от этого глаза отходящие. Специальных приспособлений у меня не было, а делать какие-то сложные и глубокие разрезы не всегда хочется. Проще надо действовать, одним движением. Да, одним. В это трудно поверить, но ты убедишься в этом -сам... Забавно, чуть не сказал - "увидишь"... Нет, едва ли увидишь, но уж точно убедишься (если будешь в сознании), что глаз можно удалить одним, и, главное, очень быстрым движением. Раз - и нет его. Два движения - два глаза. Видишь это вырез? В него попадают мышечные ткани - и перерезаются почти мгновенно. Края ложки и края выреза остро отточены. А вот эта зазубрина хорошо захватывает ткань. Просто и удобно. Ну, каково?

- Это для меня? - спрашиваю я.

- Естественно, - отвечает старик.

- Зачем? Зачем всё это?

Старик кладёт страшную эту ложку на столик. И задумывается.

- Зачем? Ты хочешь сказать : "Зачем использовать ложку? Глаза ведь можно просто выколоть". Так?

- Нет, - отвечаю я. - Я хочу знать, зачем вообще придуман этот ритуал? Ангел...

- Ах, этот негодяй! - и старик смеётся, будто услышал что-то очень забавное. - Да, он много достиг в своём творчестве. Он научился создавать несчастнейшие, переполненные болью и несовершенством миры. Он неустанно творит какие-то нелепые, бестолковые и совершенно нежизнеспособные существа, каждое движение которых приносит им жуткие, нестерпимые страдания. Да, он - один из лучших моих помощников. Даже более того, он - уникум. Он достиг совершенства в несовершенстве. Он придумал настолько несовершенное бытие, что любой из вариантов развития почти мгновенно вызвал бы его гарантированное самоуничтожение. Потому, кстати, я позаботился о полной его консервации и одновременно специально для этого мира создал внутрисистемную иллюзию эволюционного движения. О, эти иллюзии!.. Как много они значат для поддержания порядка во Вселенной! Ведь, честно говоря, в мире не существует и половины тех вещей, которых ты видишь. Я, видишь ли, экономен. Мои мастера создают только основы бытия, а уж населяете вы их... Ну, кое-что, конечно, и я вам добавляю. Для разнообразия.

- Да, я отвлёкся. Так вот, что можно сказать об этом весьма способном ангеле. Разумеется, творить он умеет. Не лишён таланта, тяги, так сказать, к свободному творчеству. За этого я его и ценю. Честно признаться, таких помощников у меня за последние годы было немного. Но своенравен. Возомнил о себе невесть что. Да и пищу припрятывает. Я это за ним давно уже замечаю. А своенравность - штука опасная. У меня вот один случай уже был. Сатана вот...

- Сатана?

- Именно, - и старик развёл руками. - Даже не знаю, что с ним делать. Честное слово, не знаю. Он, видишь ли, нарушает всю нормальную систему питания. С тех пор, как он научился творить собственные миры, с ним никакого сладу не стало. Разговаривать не хочет, к трапезе не является... Закрылся от всех, мастерит что-то... Тоже мне, творец! Да хрен он без моего благословения чего сделает. Я даю жизнь! Только я! Да, можно без меня сотворить мир. И не один. И не одну сотню. Да что сотню - хоть миллион. Но все эти миры будут мёртвыми. Мёртвыми! Красивыми, совершенными, но мёртвыми. Жизнь в них появится только тогда, когда получать они благословение от меня. Потому что вся любовь только во мне и вне меня нет ничего. Ничего! Только мрак и пустота! А кому не нравится - вон! Вон! Изыди!

И старик прыгает, плюётся, трясёт кулаками, словно нападая на какого-то незримого врага.

- Ты что, и впрямь решил, что ты Бог? - спрашиваю я. - Так, дед?

- Я? - старик изумлён. - Решил?

Он сразу же успокаивается, перестаёт прыгать. Он молчит минуту, как будто подбирая для ответа подходящие слова.

- Я Бог, - отвечает он.

Он обижен моим вопросом. Крайне обижен. И в голосе его появляются истеричные, визгливые нотки.

- Ты сразу узнал меня. Мне даже не надо было представляться тебе. Ты сразу меня узнал, потому что был готов к встрече со мной. Ты был полностью подготовлен к ритуалу. Ты знаешь, что это такое...

- Я ничего не знаю. Не забудь - у меня ведь разума нет, - возражаю я.

- Я Бог! - кричит старик.

Грохот. Он перебирает что-то на столике. Ищет. Наконец, найдя, подносит к моему лицу.

- Смотри!

Это распятие. Из чёрного, тяжёлого металла, местами покрытого белым налётом. Крест. Сияние сверху. Череп внизу.

Но вместо Христа распят какой-то толстопузый коротышка. Живот его огромным, бесформенным пузырём свешивается вниз, а из под этого пузыря почти до самых колен свешивается толстый, длинный, искривлённый хуй.

Бритые щёки коротышки растянуты в идиотской ухмылке. Опустив голову, он смотрит вниз. И ухмыляется самодовольно.

Короткие ручонки его вцепились в перекладину креста. Они... не прибиты. Его ничто не держит на распятии. Но коротышка висит. Он вцепился в крест, он не хочет отпускать его.

Он висит. Он доволен этим.

- Видишь? - спрашивает старик. - Хорош, да? Это я. В юности. Красавец был, правда? Сейчас тоже ничего, но тогда... Эх, молодость!

Он кладёт распятие на стол.

- Убедился?

- В чём? - спрашиваю я.

- В том, что я действительно Бог, - отвечает старик.

- Нет.

- Как?!

Он уже раздражён. Хлопки. Скрипит резина. Он натягивает хирургические перчатки. Резко, нервно, рывками.

- Я знаю о тебе всё, хотя ты мне ничего о себе не рассказывал, - бормочет старик. - О тебе и о об ангеле, что был с тобой. Ты в полной моей власти. Я показал тебе необыкновенные мои инструменты. Я подготовил тебе к ритуалу. Я даже сам, лично решил его провести. И, наконец, я показал тебе распятие. Кто на распятии? Я! Значит, кто я? Бог! И ты после этого мне не веришь? До сих пор сомневаешься? Ну, ладно! Ладно! Ты ещё убедишься. Обязательно убедишься. И очень скоро.

Откуда то снизу, из-под стола он достаёт шланг с синей конусовидной насадкой. Нажимает на рычаг, что закреплён на насадке - и тугая струя ледяной воды хлещет мне на ноги, на живот, на грудь.

От холода сердце моё замирает. Судорога сводит тело. Я вскрикиваю и крики эти как будто успокаивают старика.

- Вот... И здесь вот... А ты как думал? Ритуал с омовением должен быть. Чистота должна быть. А то завонял ты тут... Вот так... Ну, так кто я?

- Не знаю! - кричу я. - Не знаю, кто ты. Не знаю, кто вы все. Боги Нижнего мира. Примитивные, злобные духи!

- Я добр, - говорит старик. - Не смей хулить Господа! Я добр!

Он отпускает рычаг. Вода перекрыта, струя исчезла. Лишь напоследок пара крупных капель слетает с края насадки мне на живот.

Он отпускает шланг. Берет на столике что-то. И снова склоняется надо мной.

У него скальпель. Скальпель в его руке.

- Ты спрашиваешь, зачем всё это? - говорит старик. - А я представь себе, не могу ответить на этот вопрос. Не могу. Вернее, я ответил бы... Да ты, пожалуй, не поймёшь... В молодости живот у меня был гораздо больше. Силы были не те. Больше их было. Ты думаешь, Бог не может устать? Может, ещё как может. Любовь, знаешь ли, много сил забирает. Ты думаешь, я пожираю вас? Нет, это вы пожираете меня. Да, вот так, общипываете по крошкам. Ваши жизни возвращаются ко мне и вновь уходят от меня. Это ваше ощущение боли... Всё это так субъективно... И жалобы ваши, слёзы, упрёки... Нет, это всё несправедливо. Вы не правы. Вы все не правы. Как то так получилось... Смысл жизни понимают только прожив её... Потом в ином мире открывают глаза... И, оказывается, как же всё просто! А ты открыл глаза слишком рано. А, может, и нет... Я ведь живу здесь, на Земле. Уже очень, очень давно. Я не знаю как можно выбраться отсюда. Наверное, я заблудился. Ты что-то ведь знаешь, не так ли? Наверняка. Глаза... Нет, так ты не скажешь. Это не в сознании, нет... Душа! Там записано всё! Я знаю. Я умею смотреть в зеркало.

Надо только вскрыть тебя. Медленно, постепенно, по всем правилам. И извлечь твою душу. Я делал это много раз. Резал - и извлекал. Резал - и извлекал. Это просто. Как будто из скорлупы вынимаешь мякоть. Главное - точность надрезов. И отмеренная их глубина. Душу легко повредить. А когда вынимаешь... Она скользкая. Вырывается из рук. Ты душу видел когда-нибудь?

- Нет, - отвечаю я. - Только разум. Там, в лабиринте...

- Душа не такая, - продолжает старик. - Нет. Твой разум похож на тебя. Ты никогда не увидишь в нём ничего нового. Ни единой чёрточки. И ничего нового не услышишь. А душа... если её помыть хорошенько да разложить под лампой... Красота то какая! Красок столько, прямо аж в глазах рябит! И столько всего понаписано... Ну, ладно. Пора за дело приниматься. Ты извини, рот я тебе затыкать не буду. Конечно, язык прикусишь. Да и губы обкусаешь. Это уж как водится. Но без крика нельзя. Никак нельзя душу без крика извлекать. Без крика она уйдёт. Из самых рук выскользнет. Это уж проверено. Так что кричи. Погромче. Ладно? А там ... и до смысла жизни... недалече будет.

- А когда я уйду, - спрашиваю я, - там что-то будет? Ведь Ангел говорил...

- Ничего он не знает, - говорит старик. - Да я не знаю ничего. Знаю только, что душа умирает. А куда потом она девается, после смерти - не ведаю. Может, у души есть ещё какая-то душа? Не знаю...

- Значит, нет никакого ужина? Ангел врал мне про ужин? В раю? Про розовое дерьмо? Про жаркое из праведников?

- Ужин? Нет, почему же, - отвечает старик. - Есть. Разве только... Что он называл раем? И что называешь раем ты?

Я не успеваю ответить.

Скальпель входит мне в живот.

Страшно попасть в руки Бога.

Боль разрезает меня. И сквозь разрез вползает мне в брюхо.

И рвущие острые когти её хватают моё сердце, глубоко впиваясь в него...

Затылком я бьюсь о стол...

Бьюсь, чтобы болью пересилить боль.

Но не могу... Не могу... Всё сильнее, сильнее, сильнее...

- Ещё разрезик... А вот тут пинцетом поработаем... И главное - глаза... Надо заняться глазами. Пока ты чувствуешь... Это важно! Надо чувствовать! Надо обязательно чувствовать это!

Он оттягивает мне веко. Холодный, острый металл прикасается к глазному яблоку. Уходит внутрь, вглубь...

Темнеет... Что-то течёт по щекам... Слёзы, кровь...

И - резким рывком!..

- Ой, ты пришёл уже! Так быстро, я думала - ты позже сегодня будешь.

Она снимает туфли. В узком коридоре это делать не слишком удобно, она теряет равновесие и задевает вешалку плечом. Одинокий плащ на вешалке, забытый там ещё с весны, вздрагивает, словно разбуженный неожиданным этим толчком. На мгновение рукава его подлетают вверх.

- Ой, чуть плащ не уронила! Слушай, ну ты прямо за мной шёл. И как я тебя не заметила?

- Ничего удивительного... Я тихо шёл. Прямо сзади тебя. Думал - заметишь ты меня или нет. Надеялся, что нет.

- Почему?

- Да вот... Тобой лишний раз полюбоваться. Знаешь, такое чувство как будто сто лет тебя не видел.

- Глупый ты, Серёжка! Утром только расстались. Чего так рано?

- С работы вот... пораньше. Да ну, надоели они мне все. И по тебе соскучился.

- Ой, Серёж, что-то ты сентиментальный стал в последнее время. Где тапочки мои? Опять под диван зафутболил?

- Да здесь они... Вечно под вешалку попадают.

Она идёт на кухню.

Шумит вода.

- Где был сегодня?

- Да так, - неопределённо отвечаю я. - Опять по городу мотался. Слушай, я сегодня в газете такое интересное объявление увидел. Тут, оказывается, недалеко контора есть...

- Что, опять менеджер по рекламе?

- Так с обучением же! - с некоторой обидой отвечаю я. - Хороший же вариант!

- У тебя все варианты хорошие, - отвечает она. - Ровно на месяц... Ну, ладно. Иди сюда лучше, помогать будешь.

- А руки?

- На кухне вымоешь. Здесь тоже мыло есть. А то из ванной тебя не дозовёшься потом. Так, всей готовки здесь минут на десять... Ужинать сейчас будем? Можно картошку на маленький огонь поставить и телевизор пока посмотреть. Как лучше?

- Ужинать? - переспрашиваю я. - Лучше сейчас. Пока не стемнело...

- Ты что, лечь пораньше хочешь? Или, может...

- Устал, Ленуся, - отвечаю я. - Правда, устал... Хотя, "может" - тоже возможно...

- Ещё как возможно, - смеётся она. - Будешь мясо сегодня лопать. Восполнять силы.

Жёлтый, долгий закат.

Третью сотню лет стоит он за нашими окнами.

Любимая, конечно я не прав.

Здесь никогда не темнеет.

© Александр Уваров, 2002-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

07.05.2003 Сегодня в РЖ Наши или не наши?   Властные отношения   Возвращенный свет   Кризис перепроизводства   В заботах об успехе Донцовой   Ломаного гроша не стоит   Лимпопо, Лимпопо, Лимпопо   Чехов фарсовый   Битва за бренд   Журнальное чтиво. Выпуск 128   Если с фланга открыть борщевню   Кирилл Лавров желает передать Большой драматический Григорию Дитятковскому   Александр Плющев: "Я абсолютно не разбирался в предмете, но на "Эхе" такой подход считается нормальным"   Электрические сны. # 8 и совсем последний   "Google работает не так, как обычная корпорация..."   Фотоувеличение   "Толстые журналы": сакральное и профанное   О мальчиках любимых и нелюбимых, или Снова о Болонском процессе   Южный диалект   Синергетика vs. монополярность. Окончание

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы

КНИГИ В ИНТЕРНЕТЕ: Bolero: Mistral     Книги-почтой