Повести и романы:

Татьяна Ахтман

Жизнь и приключения

провинциальной души

Толпа

Происходит великая путаница понятий, смыcлов: вавилонское столпотворение, и мы в процессе... Так, должно быть, бывает всегда, когда рушатся безумные супербашни. Сколько замечательных домов могли построить на берегах Тигра и Евфрата в плодоносящей долине. С верандами и красными черепичными крышами, утопающими в садах и ленивом плеске равнинных рек, в долине самодостаточности, где было всë для счастливого человеческого детства: добрая зеленоватая река, песочные острова, в окружении серебристых ив, лунных даже под блеском полуденного солнца. Можно было украшать дома пëстрым перламутром, расписывать глиняные таблички простодушными буквами: Д - дом, О - солнце. Буквы - птицы, буквы - лодки, деревья. Буквы - впечатления, из которых возникали слова, наполненные ясным смыслом и тексты материализующегося в письменах сознания. Должно быть, когда рушились стены Башни и дождь хлестал по щекам, мешая забыться, люди кричали друг другу что-то очень важное и думали, что это вой ветра мешает им услышать и понять друг друга. Но потом, когда буря улеглась и успокоилось небо, настала полуденная тишина, и в ней возникли знакомые голоса. В начале это был плач и причитания из стонущих гласных, но потом все горячо заговорили, и воздух наполнился криками птичьей стаи. Испуганные люди трясли друг друга за плечи, впивались глазами в глаза и кричали, не понимая друг друга, одно и то же: "Господи, неужели это случилось со мной?!" Наступили времена катастрофы - забвения слова, которое было в начале.

На свадьбе было двести человек. Правда, очень уж шумно, но, знаете ли, это даже хорошо - заводит и выключаешься. Вела опытная тëтка с железной глоткой - организованно - никому опомниться не давала: ла-ла-ла... без умолку. Голова лопается, ничего не соображаешь - хорошо гуляли. Напрыгались кто как хотел. Там, одна, кило на двести, такое выдавала... Короче, расслабились, а то, знаете, где ещë почувствуешь себя людьми? - А кто женился? - Молодые, лет по двадцать. Хорошенькие такие. Невеста - куколка. И этот был, в кипе - ну... как его - ну... это, как там... делал. Очень красиво. Конечно, родители в долги влезли (вкалывают по-чëрному), - но что поделаешь, такое событие. - А зачем они женились? - А?... Так, по любви - как все... "Не надо печалиться, вся жизнь впереди - надейся и жди" - поют и скачут двести кило оптимистичной плоти.

Бедный Хомо, это случилось с тобой. Именно с тобой, а не со всеми. Нету "мы" - давным-давно рухнуло - и в Вавилоне, и в Энске, а ты и не заметил, что живëшь среди обломков: один-одинëшенек... Раньше случалось с ними - там, в предалëкой Месопотамии, а теперь - с тобой, говорящем на беспечальном языке перепутанных понятий, смыслов, когда слово может быть никогда не услышано в суете выживания.

Со мной, со мной... происходит со мной. Странные бессмысленные шоу чьих-то супербашен: "Позвольте, как же это?... Меня заставляют играть в какой-то пошлой комедии, играть роль какой-то бутафорской вещи! Не... понимаю..." - Увы, Антон Павлович, я понимаю. Да, именно так - три пишем, два в уме. О-кей, всë понимаю: связала причины со следствиями - всë замечательно сходится. Полная победа ума и ясность превосходная - превосходность ясности над чем? Что дальше? Достигла высот необыкновенных - покаялась, почистила зубы, помыла полы. Что мне за это будет? - А что? - лениво шевельнулась фигура в пледе. - Да так, интересно... - Завидно, что ли? Хочешь? - Да нет, спасибо, чтоб я свои шестьдесят... сменила на двести?... свой печальный облик... свою комнату... - Вот и иди себе - в комнату, - плохо, что ли? - Нет, хорошо: правда - истинная правда...

Этот гриб в прелестной шляпке есть нельзя. Я не сказала уничтожить - он прекрасен - совершенство в своëм роде, но не ешь - ты не осилишь. Твой желудок слишком нежен и менять его не стоит из-за этого гриба. И заметь, я не сказала: "Сволочь - гриб" - я не судила: "не суди, судим не будешь."... Впрочем, если хочешь - ешь.

Всë лето я готовилась читать лекции о компьютерах и обо всëм, что с ними связано. Это была совершенно безумная затея - очередная вавилонская башня, конечно. Но, странным образом, мне дорога тогдашняя иллюзия, вернее, фантастический опыт мучительного отказа от прекрасной и благородной идеи сеять разумное, доброе, вечное… в отдельно взятом... ПТУ. Мой фильм, должно быть, вырвался на волю - на сцену, к зрителям - к свисту и топанью ногами. Что-то произошло с сообщающимися сосудами: разбилось сердце или лопнуло терпение. Может быть, моя планета вошла в область метеоритов или пережила извержение вулкана... мне пришлось надолго покинуть еë. И вот, совсем недавно стихия угомонилась... и я, после долгого мучительного марафона, в своей комнате, у окна, за которым видна сосна и дальше, у забора, на границе с пустыней, два старых эвкалипта.

Избавиться от мыслей я пытаюсь сонетом. Вернуться в сад, без знанья добра и зла - об этом все мысли. Замкнулся круг - и вечной чередой движенье лиц, рук...

Пэтэушники официально обретались на дне системы советского образования. Но в иных системах, например, в солнечной, занимали своë иное место - под солнцем - и мне каким-то мистическим образом приходилось быть относительно… Понимаете? - я в упор не видела советской иерархии, как будто и не было этой Башни вместе с еë сияющей вершиной. А люди... казались мне людьми, словно и не карабкались вверх вопреки земному притяжению. И Марк Крысобой... тоже... казался мне добрым человеком. Идея равенства тогда трансформировалась в моëм сознании буквально - на уровне "сравнительного образа". Любого случайного Хомо я сравнивала с собой и Таней Лариной, и общалась с этим среднеарифметическим - мастерила наспех сообщающиеся сосуды... бутафорские вещи для пошлых комедий.

Заметьте, каким самостоятельным смыслом наполнены слова, словно что-то подсказывают важное, забытое - своей мелодией, начертанием, неожиданными однокоренными связями напоминают, колдуют, молят об усилии осознания своих смыслов. Простых изначальных смыслов: Д - дом, О - солнце... напоминают о простоте красоты, спасающей от миражей сияющих вершин. Башни возводятся и рушатся, а слово, что было в начале, произносится и "имеющий уши слышит"...

"Школа, университет" звучат просто, легко - мол, хочешь, учись, а нет - иди себе с миром... "Училище" звучит как "чистилище" - напряженно, давяще. Оно - зона воплощëнной идеи образования Хомо всегдаготового. Теперь, спустя годы неполучения зарплаты, пэтэушники продолжают прятаться по забоям, валяться на рельсах, как прежде на партах, привычно отдаваясь произволу - до последней капли крови своих детей. Главной наукой в ПТУ было преодоление природного отвращения к насилию. Преподаватели - отличные специалисты, мастерски разделывали Пушкина и Гоголя на сравнительные образы, историю - на пятилетки, прочищали мозги, вытряхивали души.

У меня обманчивая внешность божьего одуванчика - субтильна, тихий голосок. На базаре торговки уверенно кладут мне на весы самые скверные картошки - быстро-быстро. И не сразу замечают, что и я так же - быстро-быстро - выкладываю их обратно и заменяю на хорошие. В результате этого стремительного блица уношу домой два кило вполне съедобного компромисса. Училище - то место, где набрасывают самую плохую картошку и ничья возможна лишь от взаимного неузнавания и только в темпе блиц. Спаси Бог от длительных партий - в затяжном обмороке душа гибнет, бросая своë тело на произвол чьих-то пошлых башен, и возникает Хомо неразумное - системная плоть, воспроизводящая саму себя. Училище - чистилище... Не знаю, "кому на Руси жить хорошо"… - должно быть, за еë пределами - на высылках. Так, поэт Бродский, грешным делом, попал в рай. Или, должно быть, рай был в переулках Арбата, где "взявшись за руки... не пропадали... по одиночке… больше чем поэты" - святые, должно быть, куда уж больше...

Арбат - религия, США - рай, Евангелие - от Воланда, партия - честь и совесть, социализм... с человеческим лицом? Думаю, что тот, у кого всë это укладывается в его башню, определëнно пребывает в аду. Там - на его кругах - круговая порука и вечный приют для любителей дармовой выпивки из сообщающихся сосудов. А прочие - у кого всë рушится к чëрту и нет своей комнаты, находятся в чистилище, где пропадать или спасаться приходится по-одиночке...

В училище попадали, в основном, наследственные двоечники по чистописанию - главному критерию всеобщей порядочности. Это были молодые Хомо, пребывающие в хронической, вялотекущей разрухе. Если бы каждого из них можно было вовремя прислонить к тëплой стенке на Нью-Йоркском авеню и подключить к искусственному сообщающемуся сосуду, то вышло бы вполне симпатичное Хомо-безвредное. Но в забытом Арбатом Энске пэтэушники были смертельно больны врождëнным рабством. Им нечего было терять, кроме иллюзии своих цепей и они заискивающе-угрожающе бряцали ею, напоминая о своих правах: дипломе о всеобщем, пайке в сообщающемся и пропуске в вечный приют за выслугу лет.

Всë лето я готовилась преподавать. В пять утра молилась: "Господи, спаси, Господи. Дай мне немного сил и ума, Господи, дай выбраться из шарашки, молю..." Я читала, писала, проговаривала слова, складывала из них тексты и зубрила наизусть. Мне нужно было преодолеть косноязычие и болезненный страх. Я исхудала, плохо спала. Моë семейство безропотно ело суп из горохового концентрата. За неделю до начала занятий завуч на ходу сообщил, что я буду читать ещë два курса: экономики и автоматизации производства, а также должна подготовить класс - побелить стены, покрасить парты и пол, помыть окна, написать транспарант - эдакую цитату из компьютерщика в законе. Меня познакомили с коллегой по будущей воспитательной работе - мастером Людой - бойцом с лицом и телом Чингиз-хана. Я продемонстрировала свой свеженаписанный наскальным шрифтом транспарант: "Компьютеризация поможет человеку при условии, что его этика и культура будут соответствовать сложной технике" Н. Винер." - "Кто этот Винер?" - спросили товарищи, зевнув странный текст (в том году было много странного, например, эстетика, которую должна была преподавать милиционер Капитанова). - "Отец кибернетики" - радостно сообщила я. - "А..." - сказали товарищи, оглядывая умытый моими слезами класс. - "Ну ладно" - успокоились начальники - перед ними вдохновенно светились ожившие мощи великомученицы, и беспечальное существование экономики с кибернетикой было обеспечено на ближайший учебный год практически на-шару. И откуда... ещë берутся такие... чокнутые?... Ох, и богата мать - земля русская...

Славная была охота. Пятьдесят уроков в неделю, самосуды педсоветов, линчевания воспитательной работы, набеги Чингиз-хана сотоварищи, дружеские советы старшего лейтенанта по эстетике Капитановой "размазать всех по стенке"... Славная была сеча: кто кого крушил - не понятно, но все были в процессе, и остров советской самодостаточности процветал. Но потом, через пол-года, среди дыма и визга картечи до моих оглохших ушей стал доходить невнятный, поначалу, шепот. Я потихоньку приходила в себя и оглядывалась первобытными глазами. Слава богу, в кадре проявилась не растерзанная плоть, а смертельно уставшая женщина, одиноко царапающая плохим мелом на грязной доске бессмысленные иероглифы перед вяло хулиганящим классом. Буйный период окончился и сменился лëгким помешательством с просветлениями. Я удивлëнно знакомилась со своей историей болезни. Выяснилось, что больная является крупным специалистом по информатике в масштабах Энска. Страдает языком - изъясняется на литературном русском, что затрудняет общение с коллективом. Слабосильна на предмет физического воспитания - уклоняется от рукопашных и плохо смотрится в строю: так себе - ни рыба, ни мясо - но жилы есть и пока тянет, а там, видно будет.

Близилась весна. В моëм расписании распахивались окна, и в них зовуще синела река. Появилась первая редиска. Снегурочка становилась всë печальней. Я недоверчиво вглядывалась в толпу, валяющуюся на партах, причудливо раскрашенную, дефилирующую без правил движения, невнятно жестикулирующую, издающую птичьи крики... Толпа жила скрытой от меня жизнью, и мне показалось, сдуру, что это... народ, и я... пошла в него... в чëм была - будить, сеять, пожинать.

Начались суровые будни моего подвига: листовки, сходки, заговоры, слежки, террор, аресты, ссылки и побег в так кстати подвернувшийся Израиль. Это была классная буря в стакане воды, и я, должно быть, утонула бы на этот раз, если бы не вывел меня иудейский Бог на высылки - в Ханаан, как и праотца моего Авраама. Видно и он, в своë время что-то не поделил с вавилонянами, должно быть, истину - и был сослан в чистилище Израиля. И вот, только теперь, наконец-то, одумалась - опомнилась, покаялась, связала причины со следствиями и, слава богу, у меня своя комната, и я ищу слова: сама - себе. Калачом меня не выманишь. В каждый божий день своей жизни отправляюсь в прошлое и будущее, ворошу его, пересматриваю, чтоб не пропало, чтобы не завелись там привидения и всë время нахожу что-то невероятно мне важное и думаю: "Господи, как же я жила без этого, как убога была моя планета прежде и как великолепна теперь, когда я раздобыла... была... была…" Правда, правда - истина проста. Нужно только правильно найти точку - фокус, секрет которого прост... и неуловим...

Должно быть, я азартна особым образом. Вот, недавно, знакомая художница научила меня рисовать яйцо в рюмке. Господи, сколько тайных законов в его простой, казалось мне, сути. Там есть законы света и теней - собственных и отражëнных; есть законы у принимающего его пространства... Теперь всë человечество делится для меня на тех, кто посвящëн в тайну яйца и нет, кто соблюдает закон... и нет - на добрых и нет. Закон прост, как "не убий": "Вещи имеют сути, и человек свободен познавать их, но не свободен владеть. За всë, чем владеет, всегда приходится платить, и цена неизвестна - сути вещей свободны от людского суда и только Бог знает..."

- "Чего вы тут делаете? " - спрашивала я пэтэушников. - "А Вы - чего?" - спрашивали они меня. - "А я тут... зарплату получаю, и отпуск у меня два месяца, и ещë можно между уроками в магазин сбегать и домой - детей покормить, прибрать, то-сë по хозяйству. А вы? Ведь вы всë равно тут ничему не учитесь, весело, что ли?" - "Да нет, чего там весëлого? На Вас смотреть? До смерти надоело. А что поделаешь, до восемнадцати на работу не берут и без аттестата пропадëшь. Эх жаль, что немцы нас не завоевали, жили бы теперь в Германии, жвачку бы жевали, джинсы бы носили." - "Да вы что, пэтэушники, белены объелись? Да они бы нас всех в концлагеря посадили бы." - "Сами Вы - пэтэушница, Татьяна Иосифовна, что ли, теперь не сидим? Вот, Вы у нас - надзиратель, а у Вас - завуч надзиратель, и вот скажем ему как Вы тут нам уроки - ля-ля-ля - ведëте, будет Вам и концлагерь, и какао с чаем." - "А я вам двойки сейчас поставлю " - "Не поставите - Вам не положено, а то получите от завуча... парты красить." - "Ну ладно, а чего вы хотите кроме жвачек?" - "Мы не знаем, а Вы чего?" - "Я хочу жить на необитаемом острове, чтобы был у меня дом и сад, и не торчала бы я здесь перед вами пугалом огородным." - "И мы хотим." - "Что вы повторяете - это я придумала. Я там буду детям своим сказки рассказывать, а вы чего? Небось, съедите друг друга - недаром вас на жвачку тянет." - "Нет, мы тоже хотим сказку детям." - "А вы не умеете. В пять утра не вставали, не читали, не писали, не проговаривали, Богу не молились и туда же... Да у вас уже челюсти устроены - не для сказок, а для жвачек. Вот, расскажите мне про курочку Рябу…" - "Ну, блин... значит... эта..." - "Садись, Хомо, три пишем, два в уме. Пока яичко не нарисуешь в фокусе, не видать тебе, простодушному, необитаемого острова."

Разумеется, все эти разговорчики в строю и прочие фокусы в ПТУ даром не проходили. За удовольствие говорить, что думаешь, приходилось платить. Мой блиц с системой двигался к кульминации - битью по голове. Постепенно парторганизация с директором, похожим на крепкий кукиш, обнаруживали системный вирус. Из нормальных классных комнат в коридор во время уроков доносились здоровая ругань и звон булатный, а из моего - нет. И на перемены я выходила без красных пятен на физиономии - главного признака честно выполняемого долга. Начальники не ошибались. Я смирилась с тем, что мои замечательные открытия информационных миров пока ещë преждевременны... для Хомо-пэтэушного, и с безумством храброго, стала искать искорки угасающего сознания, раздувать их, подбрасывая лучинки слов - рассказывала сказки - единственное, что могли они ещë слышать и, таким образом, была предтечей постсоветской Санта-Барбары.

Кстати, думаю, что "мыльник" - данность безнадëжно полезная, как и оскорбляющая лучшие чувства постсоветских эстетов реклама гигиенических средств. Увы, как ещë образумить народ - мутант, приученный использовать газету "Правда" для чистки задниц и женщин - для укладки шпал... Это тот самый летальный исход, когда приходится использовать высокую технику при низкой культуре, и оскоплëнная в лучших чувствах интеллигенция, вынуждена пожинать плоды своей страшной близости к народу. Кап, кап - капает собачий сок из терзаемой любознательным Павловым дворняги. Клип, клип - клипает телевизионные памперсы замученное население. "У попа была собака, он еë любил..." - страдает информатикой неспособное к здоровой информации Хомо-болезное.

В наш класс, на погребальный костерок пэтэушного сознания всë чаще наведывались начальники и терзали мне печень. Дальше становилось всë скучней - начался экшен с погонями и перестрелками, и это сто раз описано в лагерной классике. Чего-чего, а загонять и уничтожать в Энске умели не хуже, чем у людей... Так, за плохо покрашенные парты дают в лоб, а за сломанные стулья - по-лбу. Тут, главное, темп и глубокий звон: в лоб - по-лбу, в лоб - по-лбу - таким звоном и полна, матушка, земля русская...

Моя пэтэушная карьера двигалась к своему естественному завершению - аутодафе с увольнением по собственному желанию. Но напоследок состоялся прощальный бенефис, афиша которого украшает теперь мою планету. Завуч объявил мой открытый областной урок - то есть, аншлаг мне был обеспечен. Завуч был старым битым лицедеем с выразительной лепкой последнего предупреждения во всëм облике и хорошо отрепетированной невнятной бурностью. По коридору он бежал, как падает в обрыв между скал раненный в бою сокол. Про учеников говорил: "континент" и нежно любил ловить рыбку. За тридцать серебренных линьков на зорьке продал бы весь континент оптом и в розницу. Для грядущего спектакля я выбрала группу электронщиков, которым рассказывала самого Бредбери. Они ещë проявляли признаки жизни и потому были в опале, но начальники их побаивались и вели себя осторожно - не зарывались. И мастер был... вполне - с ходу пасти не рвал. Сценарий у меня был давно: пылился на полке не хуже иных. И вот, наконец, такая удача - аутодафе...

"Любите ли вы театр, как люблю его я?" - одиноким творением диалогов, света, звуков, обещаний висящего на сцене ружья и декорациями из гениальных яичных теней... Группа актëров была чудной - прирождëнные любители повыделываться. Я раздала всем бумажки со словами и велела откликаться только на свои имена в моëм исполнении. Рассадила, прорепетировала - поселяне смотрелись убедительно и трогательно в своëм стремлении к знаниям в области компьютеризации всей страны.

Народу привалило множество (манила весна, а наше училище стояло на берегу реки). Галëрка была забита, стояли в проходе. Класс был похож на пещеру дикого племени - его стены украшали мои самодельные картины со сценами охоты на информацию. Это была показуха в лучшем смысле слова - попурри на темы не пройденного. В начале мы поговорили о вечности, материи, энергии, пространстве, времени, Боге и о том, что мир несëт информацию о себе, но только человек разумный может воспринять еë, осмыслить, понять мир и себя самого. О том, что понимание и есть человеческое предназначение - смысл жизни и условие гармонии в мире: здоровья, благополучия и счастья - всего того, чего мы желаем себе. Затем мы определили, что причина всех бед, болезней и войн - в непонимании, незнании себя, окружающего мира и вечных законов - самой важной информации, необходимой для жизни. Мы объясняли, что человек живëт, пока мыслит и ощущает себя на уровне вечного: законов - для сильных и свободных духом, способных быть один на один с миром; или веры - для слабых и зависимых, нуждающихся в посреднике перед вечностью. И каждый выбирает по себе - свободно, и всякие отговорки про то, что виноват кто-то другой, не принимаются. Не мыслишь - не живëшь, и большой привет с соболезнованиями вечным жмурикам и косящим под них. Потом был короткий опрос на тему "быть или не быть", и что есть добро и зло, цивилизация, этика, культура, и почему отец Норберт Винер не завещал нашему ПТУ хотя бы один компьютер. Поговорили об отсутствии свободы информации в нашей стране и о "перестройке", как реанимации усопшего общества, не владеющего своей энергией и материей - своими взрывающимися атомными электростанциями, сгорающими травами и исчезающей колбасой. До электроники - всяких шифраторов, дешифраторов и прочего высокого пилотажа разговор не дошел из-за вечных проблем со сложением в столбик. Новый материал был опять о собаке: мол, у попа была собака, он еë любил...

Не всë ли равно кто у кого что отъел - для вечности, в безмолвии несущей слово. В собаке были все источники и составляющие бытия: материя, энергия, информация, и она ни в чëм не проигрывала в сравнении с иными зеркалами компьютеризации советского калейдоскопа. Древняя как мир трагедия съеденного мяса - преступления, влекущего наказание, позволяла бесконечно иллюстрировать слова сравнительного образа Норберта Винера и Льва Толстого о том, что невозможно противиться злу насильственной компьютеризацией пэтэушника, неспособного улучшить собою мир. "Мене, мене, текел, упарсин" - оранжево пылали над доской свежеокрашенные письмена вопиющих в пустыне отцов... Моя башня стремительно рвалась к небу. Поселяне вдохновенно читали скрижали, галëрка портилась квартирным вопросом, в царской ложе шелестело возмездие - толпа не превращалась в народ.

Затем прозвенел звонок, всë засуетилось - началось столпотворение. В столовке в честь открытого областного урока давали по полной программе. Мне достался компромисс в дюжину ванильных сырков с изюмом - на поминки по моей последней советской иллюзии.

Продолжение
Оглавление

© Татьяна Ахтман, 1997-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

26.08.2003 Сегодня в РЖ Магия круглых цифр   Не без террора   Сапоги всмятку по-министерски   Амбициозная корпорация - AD LIB.   На волне оптимизма   Прошу тишины   Все о поэзии 148   В попытках объять необъятное   Калифорнийский синдром, или Лошадиные гонки   Новые избирательные инициативы: рост социального отчуждения   Кругом одни шахиды   Бумажным кирпичом по... тоталитаризму   Голод 84   После нас - хоть потоп   Дети хотят в тюрьму   Далекий бит танцплощадки   Долгое эхо августа, или Преодоление постмодерна   Шведская лавка 123   Не открытие сезона   Лампочка Ильича

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы