Повести и романы:

Татьяна Ахтман

Жизнь и приключения

провинциальной души

Крест

Странно здесь, в Израиле, ощущается новогодняя ночь. Нет снега, нет ощущения таинства смены годов, кажущегося единственной возможностью прикосновения ко времени. Вот, был декабрь прошлого года и - ах - уже январь будущего... и словно что-то мелькнуло, как будто, совсем близко... тень... чего-то мощного и огромного - зверя, бегущего свободно и ровно без устали... и, вот уж, след простыл, и я улыбаюсь растерянно вдогонку... А потом смеюсь и пью вино: "Знаешь, я, как будто, видела его. Нет, точно, видела. Это - пëс с мощной грудью, и он мчится против течения реки с такой лëгкостью, словно по тропинке на склоне балки. Теперь, ночью, он чëрный, но утром - розовый, а днëм золотой. Жаль, что ты не видел..."

У меня всегда последняя минута перед боем часов, как перед смертью: вот, остались секунды и нужно успеть подумать самое важное. Свершается нечто чужеродное и неодухотворëнное, пересечение которого с моим Я неизбежно, и только мысль, собранная как чемодан, останется со мной, когда часовая стрелка отделит меня от прошлого. С годами встречи со временем становятся всë проще - всë легче собирать самое необходимое. Так бывает с опытным любителем путешествовать налегке, когда всë умещается в компактный рюкзак. И последняя мысль всë больше похожа на молитву - несколько прозрачных печальных слов ни о чëм.

Теперь точка пересечения годов оголена - слабая беззащитная плоть будней. Шаманский - прежде - бой курантов слышен по российскому ТВ в одиннадцать часов лукавого местного времени. Здесь новогодних минут - сколько просит душа. Та, прежняя, с ëлкой и Дедом Морозом - для торговцев. Для тех, кто что-то продаëт и покупает - дома, труд, развлечения. Это Новый год для денег, у которых своя важная жизнь: для счетов, зарплат и расписок, для продажи себя в рассрочку и оптом.

Для Человека - Новый год здесь приходит осенью, с Тишреем - в день рождения Адама. Он наступает, как и тогда - в шестой день творения, с появлением первых ярких звëзд, среди которых теряется прозрачный серп еврейского светила. Человек рождается, как и молодой месяц, слабым и одиноким, и, даже познав полноту своей жизни, остается один... под небесами. В полнолуние весеннего равноденствия, в Нисан, с наступлением ночи вечерние звëзды едва заметны в свете тяжелой оранжевой планеты. Над миром безмолвно льются лунные капели и людям снятся тревожные сны о злой доле рабства. Эта Новогодняя ночь - для тех, кто помнит себя в Египте и помнит луну благословенную, светящую под ноги беглецам и проклятую, бегущую по пятам с вооружëнными солдатами фараона. В эту ночь в волшебном фонаре видны тени Каина и Авеля; тени прокураторов Иудеи, храмовых жрецов и Иешуа, которому осталась неделя до вечности, тени его уснувших учеников - будущих апостолов будущего календаря... для торговцев.

Но главные минуты у каждого свои, и они причудливо вплетены в узор бесконечной сложности, похожий на рисунок судьбы, что на ладони. Моя минута напоминает о себе болью вот уже пятый год. Мой календарь отмерен наперëд - шесть лет. Шесть лет моей жизни расчленены на минуты несвободы от времени, зависимости от чужих календарей, когда мысль не спасает, а только уточняет мою вину, и комната с окошком в сад становится ловушкой.

Три года отслужил в армии старший сын и, вот, три года - младший. Я должна была не допустить, но не сумела. Тогда, осенью, А. взял за ручки пластиковый пакет с зубной щëткой и, неуверенно улыбаясь, спустился по лестнице, а я вышла на балкон. Внутри было отчаянно пусто, как будто больше нечего было терять, и уже случилось всë, что не смела осмыслить. Сын вышел из подъезда и оглянулся - близорукая мягкая улыбка, пожал плечами... Что я сделала, господи, неужели это со мной? Как не домыслила... ведь читала, предупреждали..."принесите, звери, ваших детушек, я сегодня их за ужином скушаю... бедные, бедные звери... воют, рыдают, ревут, в каждой берлоге и каждой пещере злого обжору клянут. Да и какая же мать согласится отдать своего дорогого ребëнка... " А потом он позвонил, и голос был весëлый: "Меня взяли в Голани - это очень хорошо, мама." - "Это очень хорошо" - повторяла я - "взяли в Голани". А потом позвонил: "Всë хорошо, мама... но... нет свободных минут...". - "Нет свободных минут…" - повторила я - "совсем нет?" - "Совсем" - голос был моего сына, но.... звучал, как будто на пластинке, поставленной на другие обороты - так звучит потерянность - во времени - со своим днëм рождения, своим Новым годом и плюшевым подарком под ëлкой...

Я перестала плакать. Это случилось со мной - со мной, и мне нужно жить три и три года, опять научиться верить и надеться... как будто и не одна я вовсе - во всей вселенной... И я начала новый календарь - от потерянной минуты.

Сынок, я подожду тебя ещë три года. Виноват в моей ты жизни... Я не смею уйти - тебя молитв своих лишить. Но как тревожно мне. Леплю обманы: божков лукаво-миловидных. Их на заре леплю, чтоб в полдень разбить и в острых черепках блуждать до первых снов. И снова день, и утро тороплюсь скрипичной переполнить суетою, аккордами далëкого рояля - сильнее, шире, чтобы хоть на миг задеть во мне за то, еще живое, что для тебя любовь хранит...

В субботу я выходила на балкон и смотрела в далëкую точку пересечения дороги и неба, из которой мог возникнуть мой сын. С каждым часом боль была все сильней. Во что наливается душевная боль? Кажется, полным-полно, уже пролилось в пальцы и они тяжелы и непослушны, но всë мало, и волны захлëстывают сознание и мерещатся ужасы всех катастроф - забыто слово, что было в начале, и я молюсь свирепому идолу, пожирающему детей - торгуюсь с ним, лгу, угрожаю... ненавижу - отчаянно, безумно, зло, и где-то, должно быть, на моей заброшенной планете, в пустыне рождается смерч, и острая жаркая пыль вонзается в небеса как нож вендетты... Кто знает чем обернулось миру молчание Марии у ног распятого сына... Не знаете? Скверно, господа - беда на нашей датской планете, где детям с восемнадцати лет запрещается жить без автоматов.

Отец с неловкой улыбкой берëт автомат из рук сына: "Лучше бы я - я бы смог..." - "Да, лучше бы ты - но это уже случилось с сыном. Ты должен покаяться." - "В чëм ?" - "Ты ел кислый виноград." - "Я не знал. " - "Ты не хотел знать. Помнишь, я пыталась понять вместе - тогда, когда мы слушали второй концерт и казалось, что вот-вот можно понять, но ты отвернулся." - "Я не помню..." - "Должен вспомнить и покаяться. Должен, посмотри, у сына уже автомат в руках - вспомни: я ещë принесла тогда рыбу..." - "Какую рыбу?" - "Красную... на поминки по Андропову..." - "Ты сошла с ума..." - "Нет, это тогда я была безумной и думала, что ты - Пьер Безухов, а я - солнечный зайчик. Каюсь, думала, что всë это не со мной, что это волшебный фонарь. Мы были безумны - и теперь у нашего сына в руках автомат и нужно мыслить точно - предельно точно. Мыслить и понимать. Иначе случится непоправимое, и я за себя не отвечаю - это катастрофа."

Мы жили тогда неподалëку от Иерусалима. Ранней весной на пустыре, через который шла просëлочная дорога, цвели маки. Я шла мимо и, если было ещë светло, разговаривала с ними - восхищалась, благодарила, как тогда - в детстве, когда верила, что цветы слышат меня. Мне нужно было начать сначала - вернуться в точку искренности, чтобы разминуться с ложью. Ни тогда, ни теперь цветы не обманывали - простодушно дарили свою красоту и аромат.

Это случилось тогда - тогда, когда я сумела впервые понять свою первую иллюзию... тогда... Да, конечно - я была готова понимать, но в открытость сознания вошла ложь, и я, не сумев еë принять, изгнала всë, захлопнула двери и окна, осталась одна в языческой первобытности. Тогда, в первобытном тумане, Мария казалась единственной красотой, которая могла спасти. Я доверилась кисти Рафаэля и мечтала о сыне, как о Мессии. Я хотела владеть улыбкой Мадонны, полной достоинства. Я сбегала из детских садов, пионерских лагерей, лекций, работ и мечтала о сыне.

Как же так... Мария не успела полюбить, ощутить себя женщиной... познала только материнство, и... сына забрали, и вот он, шатаясь, несëт крест, а она идëт следом... и пальцы переполнены слезами, а глаза сухи?

Господи, и ты знал это наперëд? В начале? Это было в твоëм Слове? Чьи мольбы может расслышать Мария в вечном рëве: "Распни его"... "Неужели это случилось со мной... со мной? Это кричат о моем сыне..." - женщина перестала владеть своим лицом, потеряв улыбку достоинства. Шатаясь, слепо бежала по лабиринту каменных улиц, крики толпы мчались по следу, а тяжелая сытая Луна жëлтой жабой развалилась на крышах Храма и, не моргая, смотрела вслед...

Напрасно молиться улыбкам, полным понимания и достоинства. Опасно верить доброму божеству. Не верьте женщине, у которой казнили сына - она не простит вовек. Греки были честней и проще - рисовали порочных богов и знали, что они - крики толпы. Евреи сказали: "Не знаем - не знаем кто Он, Имя которого нам не известно."

А потом я поехала на присягу. Вернее, я не знала, что это присяга. Но получив открытку с приглашением приехать к сыну в армию, поехала. Я плохо знала иврит, и была так поглощена ожиданием и встречей, что и там не поняла, зачем все собрались и что происходит. Я привыкла не вдумываться в повестки торжественных собраний, съездов и горящих костров. Любое сборище трансформировалось в моëм сознании, как замкнутое пространство, из которого нужно найти выход и бежать. Побег из армии был невозможен, и это была новая безысходность, осознанная мной. Остывал декабрь. В окнах автобуса возникало всë меньше подробностей людского бытья. Пейзажи дичали россыпью холмов и камней. В креслах, обняв автоматы, дремали мужчины в хаки. В замкнутое пространство, в котором был теперь сын, робко, на цыпочках входила моя нежность - я не могла уйти... и я оставалась. Земля за окном казалась брошенным ребëнком, розово обнажался стриженый затылок солдата на переднем сиденье, в гул мотора вплетался шëпот чьих-то укоров, раскаяний, молитв.. О-кей! Раз так, раз ты берëшь моего сына... я останусь. Но знай - я буду следить за тобой: я не умею больше доверять и берегись - камня на камне не оставлю! Думай! Точно, жëстко и берегись - это тебе не Ясная Поляна, и я - не идише-поселянка. Я подписываю договор на шесть лет - шесть лет моей нежности, веры, стихов и благословений, но... берегись... - око за око.

Автобус остановился на перекрëстке, похожем на середину небрежной шахматной партии. Слоны ещë держали каре, серьëзные фигуры вяло толпились в углу, но меня завораживали пешки. Между машинами переодевались несколько десятков полуголых фигур. Парни прыгали на одной ноге, целясь второй в штанину, в воздух взлетали, взмахивая рукавами, рубашки, холодный ветер рвался между пуговицами, заплетая пальцы. Сына я увидела сразу и не поверила. Всë время, что ехала, не верила, что из этого странного дня, переполненного чужими подробностями, может возникнуть прикосновение рук и вспышка забытой радости между двумя тревогами - не встретиться и расстаться. Он был уже одет и держал в руках ящик сложного вида с длинной дрожащей антенной. Сказал мне, как будто я вышла из соседней комнаты: "Вот, смотри сюда, вот эта штука нажимается так, а затем так. Ты слышишь меня?" - "Да, конечно, так и так. Скажи, что происходит?" - "Не пугайся, но я сильно хромаю - у меня трещина в кости. Это не опасно, но очень больно." - "Очень больно" - повторила я: "Тебя отпустят? " - "Не знаю. " - "Не может быть: трещина в кости... - ты не можешь... Они не могут..."

Когда-то давно, когда ему было годика три, мы пришли в зверинец - один раз - и больше никогда не ходили. За решëтками внешнего периметра страдали звери, а по внутреннему кругу ходили зеваки с билетиками за двадцать пять копеек. Из крайней клетки - грязной будки в углу - топорщился куст длинных трепещущих игл - серых с сединой на концах. Вдруг он метнулся вбок, с сухим щëточным звуком мазнул стену, и на нас взглянули кроткие бусинки с печальной мышиной физиономии. Так я вижу армию - со всеми еë танками, антеннами и прыганьем в надутые ветром подштанники - катастрофой провинциального зверинца, с линялыми флажками и свирепообразным хищником на пыльной афише у окошечка кассы. Любители поглазеть не понимают, что и внутренний круг - та же клетка.

В тот приезд я принесла узелок с изюмом, орехами и шоколадом. Израильтяне приезжали на своих машинах большими семьями. Привычно сооружали бивуаки, и скоро вся шахматная доска покрылась пëстрыми лоскутками - из термосов валил сытный парок, бывалые отцы и старшие братья подтрунивали над своим зелëным солдатиком, младшие трогали автомат, мамы и тëти привычно вздыхали и подсовывали куски изголодавшемуся ребëнку. Мы с сыном воробьями сидели на заборе чужой пирушки, чужой клятвы, прижавшись друг к другу, молчали, смотрели на знакомые звëзды. А спустя три года, опять была присяга и те же звëзды.. Мы тогда уже жили в Негеве, в маленьком тихом городке в горах у Мëртвого моря. Прошли первые дожди, на несколько минут утопив пустыню, но она стремительно вынырнула, отряхнулась как пëс, и брызги растаяли вдогонку исчезающей туче.

Холмы дождей не принимали. Ручьëв испуганных стада несли истерзанные воды в лазурный влажный рот. Природы здесь чудо смерти - море слëз. И в каждой капле здешней горечь души неутолëнной - травы здесь не растут...

Тесная площадь у двухэтажного дома, словно, единственно уцелевшего после бомбëжки, напоминала Римский театр. Вверх, на естественную каменную горку поднимались грубые ступени. Внизу, на круглой арене, был установлен фанерно-героический лис с мощной грудью, тонкими кривыми ногами и хвостом, похожим на пилу с редкими зубьями. Чаши факелов закоптились от частого использования. Гости, незлобиво толкаясь, толпились на горке, выглядывая "своих". "Вот он" - узнавала я всякий раз сына в другом солдате, там, внизу, в неясном строю на дне амфитеатра...

Странно высоким пламенем взметнулись огни факелов, жадно придвинулась ночь, толкнув в спины стоящих в кольце людей. Взлетел, рассыпаясь, белый шар ракеты, и тень дома бросилась вслед, словно курица с отрубленной головой. Удивительно чисто и нежно заговорила в микрофон девушка в солдатской форме. Я ждала мурашек марша, но это были стихи - спираль слов свободно улетала прочь из, казалось, безнадëжно замкнутого круга, и я очнулась, задохнувшись узнаванием - всë так, как и всегда - круг... капище: древнее и вечное - тайное тайных этой земли, еë материализовавшееся подсознание - наточен клинок, голоден нетерпеливо озирающийся идол, жаден закопчëнный алтарь, дико пляшут тени, и безмолвствует толпа завороженных родителей... Прекрасен низкий зовущий голос молодой жрицы, требующий жертвы... и я стала молиться: "Нет, он принадлежит себе! Не слушай глупого мальчишку, бездумно перебирающего красивые чëтки чужих слов - его клятва ничего не стоит. Слушай меня - я его мать и помни наш договор: око за око!"

У нас был теперь автомобиль и термос с горячим куриным бульоном, пухлыми манными клëцками, морковкой и укропом. Сын сидел в машине, и его руки казались слишком большими от ссадин и въевшейся грязи. Мы старались не смотреть как он голоден, а он старался быть поделикатней и поменьше, но как-то выходило, что занимал вместе с автоматом и миской почти всë машину. Машина стояла на обочине дороги, по которой шли навстречу нам люди. Они равнодушно глядели в наши запотевшие окна, а мы смотрели на них...

Маленький О. был очень искренним и несправедливость встречал бурно и гневно. Мы называли его тогда "Синьор-помидор". Он был работящим и покладистым. Мог часами в полном одиночестве упорно перетаскивать и укладывать по своему замыслу кирпичи, не замечая противный холодный ветер бесснежной зимы. Круглые серые глаза смотрели на мир с удивительной наивностью и доброжелательством. Однажды, в три года, он прибежал домой красный от гнева, по-взрослому мрачный и мстительный, не плакал - казалось, слëзы не находили выхода, и он наливался горечью. Оказалось, что на ступеньках соседнего магазинчика его грубо толкнул какой-то местный выпивоха и ещë добавил что-то вроде "пшëл отсюда". О. поднял на феномен глаза и вежливо спросил: "Почему?" И тогда мерзавец плюнул на него.

Теперь я жалею, что утешала сына и говорила глупости про плохого дядю. Я должна была схватить пальто и, на ходу вдевая руки в рукава, броситься бегом к ступенькам магазина и... заставить его извиниться... позвать милицию, нет, лучше полицию - да, подошëл бы огромный американский полицейский, и мы бы были отомщены. Негодяй получил бы по заслугам. Я должна была Чëрным Котом взметнуться на плечи гада и, страшно мяукнув, оторвать его подлую голову и кровь залила бы ступени и еë невозможно было бы смыть. И тогда в сквере Пионеров установили бы гипсовую фигуру Вселенского Хама с оторванной головой - поместили бы в центр фонтана вместо пионера с горном - и струи хлестали бы из порванных жил, а преступная голова валилась бы на барабан юного барабанщика. К фонтану приходили бы орденоносные пенсионеры, снимали бы свои медали и бросали их в бассейн - к золотым рыбкам, каясь, что не завоевали закон, защищающий их детей, внуков, что обездолили их. Но я не сумела... И вот... пришлось бежать в поисках закона куда глаза глядят, и теперь сын клянëтся своей жизнью... А я прислушиваюсь к слабому пульсу истины, едва слышному слову - единственному, что стоит клятвы.

...Понимать обречена, как вечен краткий миг и бесконечно движенье каждое... Предвидеть ад в истоках, казалось бы, невинных, взяв за данность сомнительную горстку аксиом, как будто бы, принесенных из громов с утерянной горы толпе рабов. И это всë. И этого довольно - для с пытками и жëстким приговором себе суда, увы, за искушенье доверять чужим богам - за то, что убивать могу и быть убитой, стою перед собой с повинной... невинной.

Я брала чистый лист и писала: "Владимир Высоцкий: "Не на равных играют с волками егеря, но не дрогнет рука, - оградив нам свободу флажками, бьют уверенно, наверняка. Волк не может нарушить традиций, - видно, в детстве - слепые щенки - мы, волчата, сосали волчицу и всосали: нельзя за флажки!" Запечатывала в конверт и писала номер полевой почты.

Сын приходил, ставил автомат и сумку, набитую одеждой, щедро перемешанной с грязью, снимал носки вместе с прилипшими к ним корочками с израненных пяток. Меня гипнотизировал розовый пояс ободранной кожи на бедрах. Отец потрошил сумку, привычно проверяя карманы и вытаскивал вещицы, несущие в себе, казалось, тайну соучастия, которого были лишены мы... Находил и приносил чëрный комочек моего нераспечатанного письма... - "Сынок, ты не прочëл письмо..." - "Я не мог - было очень тяжело"... - "Я понимаю, но ты должен... там были слова, слово - то... которое в начале..." - "Было очень трудно, мама, мы бежали много десятков километров ночью, без дороги, и те, которые падали, уже не могли встать. Там нельзя думать, мама, только довериться... чутью зверя, что рвëтся к жизни... я не знал, что сумею так..." - "Не знал... - так, но, только, нельзя... без слова... пойми - волк бежит вдоль круга из красных флажков и не может выбраться на свободу... - и так вечно. Он не слышит слова - сильный, гордый зверь не может вырваться за свой предел, и любой подонок владеет им... Это ужасно, что я говорю... прости, это жестоко... я должна сказать... ты должен... ты клялся, - тогда... давно - я долго вспоминала и теперь знаю точно - ты тоже бежал тогда, спасаясь, один в пустыне, было полнолуние и ты уснул в тревожном сне, а утром ты понял что-то очень важное и клялся не забыть... и теперь нужно вспомнить ..." - "Это жестоко, мама, я устал. Если я буду думать теперь, то не выживу." - " Но если ты не думаешь, то не живëшь... человеком. Это нормально, знаешь, это даже красиво... звучит как орган - слушай музыку: Никто не разорвëт замкнутый круг противоречия выживания и осознания - никто не сделает зверя человеком, если у него самого не хватит сил... Ну? Разве не хорошо звучит? Разве это плохая игра, и ты не азартный игрок? Что ещë сравнится с красотой игры по закону, который был в начале..." - "Да, мама, это действительно красиво... мне нравится... я подумаю... вспомню..."

Я беру чистый лист: "Р.М.Рильке: "Как мелки с жизнью наши споры, как крупно то, что против нас! Когда б мы поддались напору стихии, ищущей простора, мы выросли бы во сто раз." Знаешь, должно быть, и время, диким зверем бежит по кругу, не смея вырваться за его пределы, и только в точке пересечения с сумевшим осознать его человеком, одухотворяется, устремляясь - свободно и легко - против течения реки, дающей забвение." Запечатываю конверт и пишу адрес армейской почты.

Продолжение
Оглавление

© Татьяна Ахтман, 1997-2003.
© Сетевая Словесность, 2002-2003.

Книга отзывов

26.08.2003 Сегодня в РЖ Магия круглых цифр   Не без террора   Сапоги всмятку по-министерски   Амбициозная корпорация - AD LIB.   На волне оптимизма   Прошу тишины   Все о поэзии 148   В попытках объять необъятное   Калифорнийский синдром, или Лошадиные гонки   Новые избирательные инициативы: рост социального отчуждения   Кругом одни шахиды   Бумажным кирпичом по... тоталитаризму   Голод 84   После нас - хоть потоп   Дети хотят в тюрьму   Далекий бит танцплощадки   Долгое эхо августа, или Преодоление постмодерна   Шведская лавка 123   Не открытие сезона   Лампочка Ильича

Словесность Рецензии Критика Обзоры Гуманитарные ресурсы Золотой фонд РЖ Яркевич по пятницам Интервью Конкурсы Библиотека Мошкова О нас Карта Отзывы